29

Горгл дожидался снаружи. Не один: вместе с Марком, которого, как обычно, расспрашивал о чем-то. Конбр опустился рядом с ними на камень. Сказал:

— Вчерашний день принес горе: гибель Лима и Цангл. Сегодняшний — радостную весть: на смену одной семьи сразу пришла другая. Сиглл только что подтвердила это. Теперь ты еще более близкий мне по взглядам: поэтому считай данный тебе аппарат своим. Но продолжай помнить то, что я сказал: он не должен попасть в руки наших врагов.

— Я помню, командир.

— Что еще хочу тебе сказать? Чтобы были вы счастливы друг с другом.

— Только если нам удастся добиться победы.

— Ой, это будет так нескоро.

— Почему? Если мы все выступим, что они смогут тогда сделать?

— Боюсь, тогда-то именно возникнут самые трудные проблемы. Дело уже будет не в них, а в нас. Ведь какие мы: идеальные? Нет: далеко. Не так, скажешь?

— Так. Прав ты.

— О чем вы? — не понял Марк.

— О том, какими мы смогли вырасти. Ты сам ведь учился, как все? — ответил Горгл.

— Почти. У меня же родители были, дед с бабушкой: я не был поэтому всё время в детском саду, школе и потом гимназии. В яслях совсем не был. В нерабочие дни находился дома — со своими родными. Я один: меня первого родили в семье. Потом уже другие.

— Драки были?

— Были. Редко: педагоги за такое стыдили.

— А у нас не обращали совсем внимания. А ябедничал кто-нибудь вашим педагогам?

— Что ты! Да они бы не стали слушать. А мы, зато, перестали бы уважать.

— У нас плевать бы хотел такой на чье-то уважение, кроме учителького. Тот хоть не отправит учиться в какое-то другое место: здесь ведь есть кто-то, с кем в приемлимых отношениях, а там, считали, еще не известно, в каких окажешься. Не знали, конечно, совсем, что ничего уже там не окажется.

— А на что у вас ябедничать могли?

— Наверно, на то, что плохо про педагога говорил. Может быть, что тайком курил разную траву. Или хватали девчонок за половые органы, а они нас: до того, как разрешили посещать лупанар. Только не за то, что сделал другому какую-нибудь пакость: за это, точно, никогда не наказывали наши милые педагоги.

— Не любили их?

— А за что? Они нас любили? Да мы их мало видели: всё делалось по компьютерам — нас ведь много у каждого было. Следили за нами по результатам на них: присылали нам сообщения с указаниями или строгими замечаниями и предупреждениями. А похвалить: не дождешься. Нам казалось, ненавидят они нас: непонятно почему.

— Потому, что педагогами вынуждены были становиться отбракованные аспиранты и докторанты, которым сохранялась жизнь, но не давался статус мудрых. Считая себя неудачниками, ненавидели свою работу и тех, кто был им поручен. Тем не менее именно они решали, кто из их учеников должен быть отбракован — нередко субъективно.

Какими в этих условиях могли вырасти будущие мудрые: совершенно одинокие с самых ранних лет в окружении достаточно жестокой среды подобных себе? Только безжалостными эгоистами, не брезгающими ничем, чтобы добиться собственного успеха и с ним иметь возможность чувствовать превосходство над другими.

— Это так, командир: конечно. Но не оставлять же из-за этого всё, как сейчас. Децемвират убрали — пора идти дальше: добиться права жизни для всех.

— Да. И для примитивов тоже.

— Может, дать им только дожить лучше, чем живут сейчас? Не оставляя потомства.

— Почему?

— Разве не выродились они умственно?

— Окончательно? Вспомни Цангл. И еще: не спрашивая их? Как и вас. Ведь они тоже людхи. Неужели можно? Лим считал: нет!

— Я понял тебя, командир.