Глава 17 Вступление в строй

В письме Шлику 31 июля 1935 года Витгенштейн написал, что он, скорее всего, не приедет в Австрию этим летом:

В начале сентября я хочу поехать в Россию и либо останусь там, либо через пару недель вернусь в Англию. В этом случае пока непонятно, что я буду делать в Англии, но я, скорее всего, больше не буду заниматься философией[848].

Летом 1935 года он готовился к поездке в Россию. Витгенштейн регулярно встречался с теми друзьями (многие были членами коммунистической партии), кто побывал в России и мог рассказать о ней. Возможно, он надеялся, что его свяжут с людьми, способными помочь ему и Скиннеру найти там работу. Среди этих друзей были Морис Добб, Николай Бахтин, Пьеро Сраффа и Джордж Томсон. У них создалось тогда впечатление, что Витгенштейн хочет уехать в Россию разнорабочим или заняться медициной, но в любом случае уйти из философии. На встрече с Джорджем Томсоном в саду Феллоуз-гарден в Тринити он объяснил, что поскольку бросает философскую работу, то должен решить, что делать с записными книжками. Оставить ли их где-то или же уничтожить? Он долго рассказывал Томсону о своей философии, не уверенный в ее ценности. Только благодаря срочному вмешательству Томсона он согласился не уничтожать записные книжки, а оставить их на хранение в библиотеке колледжа.

Не только Витгенштейн искал в Советской России альтернативу странам Западной Европы, которым угрожало усиление фашизма и массовой безработицы. Летом 1935 года марксизм был важнейшей интеллектуальной силой в Кембридже, и многие студенты и преподаватели совершали «паломничество» в Советский Союз. Именно тогда Энтони Блант и Майкл Стрейт отправились в свое знаменитое путешествие в Россию, в результате чего возникла так называемая Кембриджская пятерка, а коммунистическая ячейка, которую ранее организовали Морис Добб, Дэвид Хейден-Гест и Джон Корнфорд, расширилась и приняла в свои ряды большую часть интеллектуальной элиты Кембриджа, в том числе многих молодых представителей «Апостолов».

Хотя Витгенштейн никогда не был марксистом, к нему с симпатией относились студенты, составлявшие ядро коммунистической ячейки Кембриджа; многие из них (Хейден-Гест, Джон Корнфорд, Морис Корнфорт и т. д.) посещали его лекции. Но Витгенштейн намеревался уехать в Россию по совершенно другим причинам. Его взгляд на упадок стран Западной Европы был скорее шпенглерианским, чем марксистским, и, как отмечалось выше, его, видимо, невероятно привлекала картина жизни в Советском Союзе, созданная Кейнсом в «Коротких заметках о России», — хотя и осуждающая марксизм как экономическую теорию, но превозносящая то, что в России он стал словно новой религией, без сверхъестественных верований, но с глубинными религиозными установками.

Возможно, поэтому Витгенштейн считал, что Кейнс его поймет. «Я уверен, что вы отчасти понимаете причины моего желания уехать в Россию, — написал он 6 июля, — и признаю, что это отчасти негодные и даже ребяческие причины, но верно также, что за всем этим стоят глубокие и даже благие причины»[849]. И все же Кейнс не одобрял план Витгенштейна, однако сделал все возможное, чтобы помочь ему преодолеть подозрения советских властей. Витгенштейн встретился в российском посольстве с чиновником по фамилии Виноградов, который, как он рассказал Кейнсу, «соблюдал чрезвычайную осторожность при нашем разговоре… Он, конечно, знал, как и все, что мне помогут рекомендации, но было совершенно ясно, что он не собирался помочь мне их получить»[850]. Характерно, что Кейнс пошел прямо наверх и организовал знакомство Витгенштейна с Иваном Майским, российским послом в Лондоне: «Осмелюсь представить вам доктора Людвига Витгенштейна, выдающегося философа [и] моего очень старого и близкого друга. Я был бы невероятно благодарен за все, что вы могли бы сделать для него»[851]. И добавил: «Я хочу, чтобы он сам рассказал вам о причинах своего желания посетить Россию. Он не член коммунистической партии, но крайне симпатизирует тому образу жизни, который, как он полагает, новый режим ввел в России».

На встрече с Майским Витгенштейн предпринял невероятные усилия, чтобы и внушить, и выказать уважение. Кейнс предупредил его, что хотя Майский и коммунист, это не означает, что он не желает услышать обращение «Ваше превосходительство», и он питает ничуть не меньшее уважение к формальностям и вежливости, чем любой высокий чиновник из буржуазной страны. Витгенштейн принял совет близко к сердцу. На эту встречу он чуть ли не единственный раз в жизни надел галстук, и произносил фразу «Ваше превосходительство» так часто, как только мог. Позже он рассказывал Гилберту Паттисону, что так стремился угодить послу, что устроил целое представление из вытирания ботинок о коврик — на выходе из комнаты. После встречи Витгенштейн сообщил Кейнсу, что Майский был «довольно мил и даже обещал прислать несколько адресов людей в России, у которых я могу получить полезную информацию. Он не считает совсем уж безнадежным делом попытку получить разрешение поселиться в России, хотя и полагает это маловероятным»[852].

Кроме этих — не очень обнадеживающих — встреч в российском посольстве, Витгенштейн пытался наладить контакты через Общество культурных связей с Советским Союзом (Society for Cultural Relations with the Soviet Union, SCR). Оно было основано в 1924 году для налаживания культурных связей между Британией и Советской Россией. Там проводили лекции, дискуссии и выставки и издавали собственный «Англо-советский журнал», каждый выпуск которого в 1930-х годах содержал рекламу туров в Россию, организованных «Интуристом» — советской туристической организацией («Прекрасный жизненный опыт — поездка в СССР» и т. д.). Поскольку (в отличие от похожей организации, Общества друзей Советской России) она преследовала скорее культурные, чем политические цели, среди членов SCR было много некоммунистов, таких как Чарльз Тревельян и даже сам Кейнс. В 1935 году, однако, ее возглавляли те же самые люди (Хейден-Гест, Пат Слоан и др.), что и Общество друзей. 19 августа Витгенштейн пошел в офис SCR встретиться с мисс Хильдой Браунинг, вице-президентом. На следующий день он сообщил Гилберту Паттисону:

Моя беседа с мисс Б. прошла лучше, чем я ожидал. По крайней мере, я получил важную информацию: что мой единственный шанс получить разрешение обосноваться в Р. — поехать туда туристом и поговорить с властями; и все, что я могу сделать здесь, — это попробовать получить рекомендательные письма. Также мисс Б. сказала мне, что она может обеспечить меня письмами в два места. Конечно, это лучше, чем ничего. Впрочем, ничего не прояснилось, и я все так же блуждаю во тьме, как и раньше, не только в отношении того, что они позволят мне сделать, но также и того, что я хочу сделать сам. Мне стыдно, но я меняю решения каждые два часа. Я понимаю, что я полный идиот, в сущности, и чувствую себя довольно погано[853].

Два места, куда он получил рекомендации, — Институт народов Севера и Институт национальных меньшинств, образовательные институты, занимавшиеся повышением уровня грамотности среди этнических меньшинств Советского Союза. Полагая, что это «лучше, чем ничего», Витгенштейн все же не особенно хотел преподавать. Но, как сказал Кейнс, он получит разрешение жить в Советском Союзе, только если получит приглашение от советской организации: «Если вы полезный им квалифицированный техник, — писал Кейнс, — трудностей не возникнет. Но без квалификации, например, медика, это будет сложно»[854]. Витгенштейн, который всю жизнь лелеял мечту стать врачом, думал обучиться медицине в Англии, а практиковать в России, и даже заручился обещанием Кейнса финансировать его медицинское образование. Чего он в действительности хотел, так это разрешения работать в России разнорабочим. Но ему постепенно становилось ясно, насколько маловероятно, что он получит такое приглашение от советской организации. Единственное, в чем не было недостатка в Советской России, — неквалифицированная рабочая сила.

К моменту отъезда в Ленинград 7 сентября Витгенштейн смог получить только рекомендации от Хильды Браунинг и несколько имен и адресов людей, живущих в Москве. Его провожал на пристани Хей в Лондоне Гилберт Паттисон — Фрэнсис был слишком болен и не мог поехать. Однако было очевидно, что он будет искать работу и для Фрэнсиса тоже. На том же корабле находился доктор Джордж Сакс, который вспоминал, что они с женой сидели напротив Витгенштейна за обедом. Рядом с Витгенштейном сидел священник Американской греческой православной церкви. Витгенштейн выглядел подавленным и озабоченным, сидел, уставившись в никуда, и ни с кем не разговаривал, пока однажды не представился священнику, подняв руку и объявив: «Витгенштейн!» — на что священник назвал свое имя. Весь остаток пути он молчал[855].

Витгенштейн приехал в Ленинград 12 сентября, и за следующие две недели его записная книжка заполнилась именами и адресами людей, с которыми он общался, пытаясь найти работу. В Ленинграде он посетил Институт народов Севера, а также встретился с университетским профессором философии Татьяной Горнштейн и предложил прочесть курс философии в Ленинградском университете. В Москве он познакомился с Софьей Яновской, профессором математической логики, и у них завязалась дружба: они еще долго переписывались после того, как он вернулся в Англию. Она привлекла его своей прямолинейностью. Встретив его в первый раз, она воскликнула: «Как, не тот ли это великий Витгенштейн?» — и в разговоре о философии сказала ему совсем просто: «Вам следует больше читать Гегеля». Из их беседы на тему философии профессор Яновская сделала вывод (определенно, неправильный), что Витгенштейн интересуется диалектическим материализмом и развитием советской философской мысли. Видимо, именно через Яновскую Витгенштейну предложили кафедру философии в Казанском университете, а затем место преподавателя философии в Московском университете.

В Москве Витгенштейн два или три раза встречался с Патом Слоаном, британским коммунистом, который тогда работал советским профсоюзным деятелем (этот период его жизни описан в книге «Россия без иллюзий», 1938). Вероятнее всего, цель этих встреч была связана с неутихающими надеждами Витгенштейна устроиться рабочим. Если и так, то они были, очевидно, безуспешны. Джордж Сакс вспоминает, что в Москве «мы [с женой] слышали, что Витгенштейн хотел работать в колхозе, но русские сказали ему, что его собственная работа была полезным вкладом и ему следует вернуться в Кембридж»[856].

17 сентября, еще в Москве, Витгенштейн получил письмо от Фрэнсиса — тот поощрял его оставаться в России столько, сколько понадобится, чтобы найти работу. «Я хотел бы быть с тобой и видеть все с тобой, — писал он. — Но в мыслях я рядом»[857]. Из его письма выясняется, что Витгенштейн и Скиннер планировали провести следующий учебный год, готовя к изданию «Коричневую книгу», перед тем как поселиться в Советском Союзе. Это имело смысл, так как наступающий учебный год, 1935/36, был последним годом и для трехлетней аспирантской стипендии Скиннера, и для пятилетнего членства Витгенштейна в Тринити. «Я много думаю о работе, которую мы собираемся проделать в следующем году, — сказал ему Фрэнсис. — Я чувствую, что дух метода, который ты использовал в прошлом году, весьма хорош»:

Это же все так абсолютно просто и наполнено светом. Я думаю, будет очень хорошо продолжить с этим и подготовить ее к изданию. Я думаю, что метод так ценен. Очень надеюсь, мы справимся с этим. Мы будем стараться изо всех сил.

«Я хочу повторить, — добавил он, — что надеюсь, ты останешься в Москве дольше, чем предполагал, если думаешь, что сможешь узнать больше. Это будет ценно для нас обоих».

Витгенштейн, очевидно, не видел причин продлевать свое путешествие. Его визит только подтвердил то, о чем ему говорили до поездки: его с радостью примут в Советском Союзе преподавателем, но не рады видеть рабочим. В воскресенье перед отъездом он отправил открытку Паттисону, спрашивая, встретит ли тот его в Лондоне:

Мой дорогой Гилберт!

Завтра вечером я уеду из Москвы (я остановился в тех же комнатах, что и Наполеон в 1812). Послезавтра мой корабль отплывает из Ленинграда, и можно только надеяться, что Нептун не сдрейфит, когда меня увидит. Мой корабль прибудет в Лондон в воскресенье 29-го [сентября]. Ты не мог бы меня встретить или оставить мне сообщение в моем «Пале» (известном как «Стрэнд Палас»)? Я определенно хочу увидеть твое старое проклятое лицо снова. Всегда кроваво,

Людвиг.

P.S. Если цензор прочитает это, то поделом ему![858]

Вернувшись в Англию, Витгенштейн очень редко обсуждал поездку в Россию. Он попросил Фрэнсиса дать отчет Фане Паскаль, и тот рассказал ей о знакомстве с миссис Яновской и предложении академической работы в Казани, и подвел черту, сказав, что Витгенштейн «ничего не решил о своем будущем»[859]. Чего не было в отчете, так это каких-либо впечатлений Витгенштейна о Советской России — ни намека, понравилось ему или нет то, что он увидел. Об этом он обмолвился лишь пару раз, в остальном храня молчание. Друзьям он объяснил, что он не хотел, чтобы его имя использовали, как использовали имя Рассела (после публикации «Теории и практики большевизма»), в поддержку антисоветской пропаганды.

Это говорит о том, что если бы он высказал свои впечатления о Советском Союзе, то картина вышла бы нелестная. Важный намек, возможно, содержится в его замечании Гилберту Паттисону, что жить в России — это как быть рядовым в армии. Здесь трудно находиться «людям нашего воспитания» из-за повсеместной мелкой лжи, необходимой, чтобы просто выжить. Если Витгенштейн сравнивал жизнь в России со своим опытом службы на «Гоплане» в Первую мировую войну, то неудивительно, что у него пропало всякое желание жить там после возвращения из этой короткой поездки.

Тем не менее, он постоянно выражал свою симпатию советскому режиму и уверенность в том, что поскольку материальные условия обычных советских граждан улучшаются, советский режим силен и вряд ли рухнет. Он восхищенно отзывался о советской образовательной системе, отмечая, что никогда не видел людей с таким стремлением к знанию и столь внимательных к тому, что им говорят. Но, возможно, самой важной причиной его симпатии к сталинскому режиму было то, что в России так мало безработных. «Важно, — однажды сказал он Рашу Ризу, — что у людей есть работа»[860]. Когда говорили о регламентированности жизни в России — когда указывали на то, что рабочие, пусть они и трудоустроены, не могут оставить или сменить работу, — Витгенштейн пожимал плечами. «Тирания, — говорил он Ризу, — не вызывает у меня негодования»[861]. Негодование вызывало у него то, что «правление бюрократии» приводит в России к классовым различиям: «Если что-то и могло разрушить мою симпатию к советскому режиму, так это рост классовых различий»[862].

Еще два года после возвращения из России Витгенштейна занимала идея принять предложенную должность преподавателя в Москве. Он продолжал переписываться с Софьей Яновской, а когда поехал в Норвегию, то они с Фаней Паскаль послали Яновской инсулин для лечения ее диабета. В конце июня 1937 года он заметил в письме Энгельману: «возможно, я поеду в Россию»[863]. Вскоре после этого, однако, предложение было отозвано, потому что (как утверждает Пьеро Сраффа[864]) к тому времени все немцы, включая австрийцев, попали в России под подозрение.

Тем не менее, даже после показательных судов 1936 года, ухудшения отношений между Россией и Западом и пакта Молотова — Риббентропа 1939 года Витгенштейн продолжал симпатизировать советскому режиму — настолько, что некоторые студенты в Кембридже считали его «сталинистом». Это, конечно, чушь; но когда большинство людей видели в правлении Сталина лишь тиранию, Витгенштейн подчеркивал проблемы, с которыми Сталину пришлось столкнуться, и его достижения на пути борьбы с ними. В канун Второй мировой войны он убеждал Друри, что Англия и Франция не смогут победить гитлеровскую Германию; им нужна поддержка России. Он говорил Друри: «Люди обвиняют Сталина в предательстве русской революции. Но они не подозревают о проблемах, с которыми Сталин должен справляться, и об опасностях, которые угрожают России»[865]. Он немедленно добавил, как будто это как-то относилось к делу: «Я смотрел на картину с изображением британского кабинета министров и думал: „кучка богатых стариков“». Это замечание напоминает слова Кейнса о России как о «красивом и глупом молодом сыне европейской семьи, не потерявшем еще шевелюру, который ближе к земле и небу, чем его лысые братья на Западе». Причины, по которым Витгенштейн стремился в Россию, и «негодные и даже ребяческие», и «глубокие и даже благие», имели много общего, я полагаю, с его желанием дистанцироваться от стариков Запада и от разложения и распада культуры Западной Европы.

Это, конечно, еще одно проявление его постоянного стремления встать в строй. Советские власти, как и австрийские власти в 1915 году, знали, что Витгенштейн будет им полезнее в качестве офицера, а не рядового; и сам Витгенштейн понимал, что он и вправду не может выносить жизнь среди «мелкой лжи» рядовых солдат. И он все еще хотел, чтобы все изменилось.

Когда осенью 1935 года начался последний год членства Витгенштейна в Тринити, он все еще не знал, что будет делать, когда срок истечет. Возможно, поедет в Россию; или, как Роланд Хатт, найдет работу среди «обычных людей»; или, может быть, как хотел Скиннер, сосредоточится на подготовке «Коричневой книги» к изданию. Одно было ясно: он больше не собирался читать лекции в Кембридже.

Его лекции в этот последний год посвящены теме «Чувственные данные и частный опыт». В них он пытался противостоять преследующему философа соблазну думать, что когда мы испытываем что-то (когда мы видим что-то, чувствуем боль и т. д.), то основным содержанием нашего опыта являются чувственные данные. Правда, его примеры были не из философских сочинений, а из обыденной речи. И цитаты он приводил не из великих философских работ и не из философского журнала Mind, а из «Журнала детективных историй» издательства Street & Smith.

Он начал одну лекцию отрывком из Street & Smith, где рассказчик, сыщик, одиноко стоит на палубе корабля в полночь, и вокруг ни звука, кроме тиканья корабельных часов. Сыщик размышляет: «Часы — это изумительный инструмент: они измеряют фрагменты вечности, измеряют то, чего, возможно, не существует». Витгенштейн сказал своим студентам, что гораздо показательнее и важнее, когда находишь это смятение «в глупом детективном романчике», нежели в речах «глупого философа»:

Здесь вы могли бы сказать: «Очевидно, часы — это совсем не изумительный инструмент». Если в какой-то ситуации они кажутся вам изумительным инструментом, а потом вы можете прийти в себя, сказав, что, конечно, не изумительный — тогда это и есть способ решить философскую проблему.

Часы у него становятся изумительным инструментом, поскольку он говорит, что они «измеряют фрагменты вечности, измеряют то, чего, возможно, не существует». Изумительными часы делает тот факт, что они представляют сущность, которую невозможно увидеть, напоминающую призрак.

Связь между нашими разговорами и тем, что мы говорили о чувственных данных: изумительно представление чего-то, что мы можем назвать «нематериальным». Кажется, что хотя нет ничего нематериального в стуле или столе, есть что-то подобное в быстротечности личного опыта[866].

В лекциях того года Витгенштейн то и дело выступал в поддержку, вопреки философам, нашего обыденного восприятия мира. Когда философ выражает сомнения относительно времени или психических состояний, которые не приходят в голову обычным людям, он это делает не потому, что у философа больше озарений, чем у обычного человека, а потому что у него их в каком-то смысле даже меньше; он подвержен соблазну неправильного понимания, чего не происходит с нефилософом:

Мы чувствуем, что обычный человек, если он говорит о «добре», о «числе» и т. д., в действительности не понимает, о чем он говорит. Я вижу что-то странное в восприятии, а он говорит об этом, как если бы тут не было ничего странного. Следует ли нам счесть, что он знает, о чем он говорит, или нет?

Вы можете сказать и то и другое. Предположим, люди играют в шахматы. Что-то кажется мне странным, когда я смотрю на правила и изучаю их. Но Смит и Браун играют в шахматы без проблем. Понимают ли они игру? Ну, они играют в нее[867].

Этот отрывок полон собственных сомнений Витгенштейна в своем статусе философа: он устал «видеть странное» и желает начать играть в игру, а не изучать ее правила. Он вернулся к мысли получить медицинское образование. Друри в это время готовился к своему первому экзамену на степень бакалавра медицины в Дублине, и Витгенштейн попросил его навести справки, может ли он поступить там в медицинскую школу (предполагалось, что его обучение оплатил бы Кейнс). Ему казалось, что они с Друри могли бы практиковать вместе как психиатры. Витгенштейн чувствовал, что у него может быть особый талант к этой ветви медицины, и особенно интересовался психоанализом Фрейда. Он послал Друри в качестве подарка на день рождения «Толкование сновидений» Фрейда, заметив, что когда он впервые это прочитал, то сказал себе: «Наконец-то есть психолог, которому есть что сказать»[868].

Кажется, Витгенштейн считал, что станет хорошим психиатром, потому что стиль его философствования и стиль фрейдистского психоанализа требуют похожего дарования. Конечно, техника не одна и та же. Витгенштейн сердился, когда его философский метод называли «терапевтическим позитивизмом» и сравнивали с психоанализом. Когда, например, А. Дж. Айер привел это сравнение в статье в Listener, он получил от Витгенштейна гневное письмо с упреками. Однако Витгенштейн склонен был видеть некоторую связь между своей работой и работой Фрейда. Однажды, обращаясь к Ризу, он обозначил себя как «ученика Фрейда» и время от времени подводил итоги достижений обоих — свои и Фрейда — в поразительно сходных выражениях. «Это прекрасные сравнения»[869], — сказал он в лекции о работе Фрейда; а о собственном вкладе в философию: «Что касается меня, то я открываю новые сравнения»[870]. Казалось, именно этой своей способностью давать панорамный вид с помощью блестящих сравнений и метафор он намеревался внести вклад в психиатрическую медицину.

Когда год близился к концу, Витгенштейн потерял интерес к обучению на врача или к поискам любой другой работы; надо было закончить книгу. В конце года, когда его членство в колледже истекало, Витгенштейн обсуждал свои перспективы с некоторыми любимыми студентами. Последним из них был аспирант Раш Риз. Он приехал в Кембридж в сентябре 1935 года, чтобы учиться у Дж. Э. Мура после изучения философии в Эдинбурге, Гёттингене и Инсбруке. Сперва от посещения лекций Витгенштейна его отвратила некоторая манерность его студентов, но в феврале 1936 года он преодолел эти сомнения и ходил на все оставшиеся лекции до конца года. Он стал одним из самых близких друзей Витгенштейна и остался таковым до смерти последнего. В июне 1936 года Витгенштейн пригласил Риза на чай и обсудил с ним вопрос о том, найти ли ему какую-нибудь работу или уехать куда-то одному и поработать над книгой. Он сказал: «У меня еще есть немного денег. И я могу жить и работать на собственные средства столько, сколько понадобится»[871].

Последняя идея возобладала, и когда они со Скиннером приехали к Друри в Дублин в конце июня, вопрос учебы на психиатра уже не вставал. На решение, возможно, повлияла новость о смерти Морица Шлика. Витгенштейн был в Дублине, когда узнал, что Шлик был убит — его застрелил на ступенях Венского университета психически ненормальный студент. Незадолго до того студент стал членом нацистской партии, и это породило слухи о политических мотивах убийства, хотя были доказательства, что причиной послужила личная обида: Шлик не принял его дипломную работу на докторскую степень. Услышав эти новости, Витгенштейн немедленно написал Фридриху Вайсману:

Дорогой мистер Вайсман,

Смерть Шлика — это действительно большая беда. И вы, и я многое потеряли. Я не знаю, как мне выразить сострадание, которое, как вы знаете, я испытываю к его жене и детям. Если можете, окажите мне большую любезность, поговорите с миссис Шлик или одним из детей и скажите им, что я думаю о них с теплотой, но не знаю, что им написать. Если вы не сможете (по внешним или внутренним причинам) доставить это сообщение, пожалуйста, дайте мне знать.

С сердечным сочувствием и уважением,

Ваш

Людвиг Витгенштейн.

Смерть Шлика положила конец любым задуманным еще в 1929 году попыткам совместной работы Вайсмана и Витгенштейна. Вайсман был слишком раздражен постоянной изменчивостью мысли Витгенштейна, а тот не верил, что Вайсман его понимает, только их общее уважение к Шлику и его поддержка давали хотя бы малейшую надежду на завершение. После смерти Шлика Вайсман решил работать без Витгенштейна и подписал контракт, по которому обязывался закончить книгу самостоятельно и издать ее под своим именем. Книга дошла до стадии гранок в 1939 году, на этом все и закончилось.

Витгенштейн тем временем решил сделать то же, что и в 1913 году — уехать в Норвегию, где он сможет жить один, ни на что не отвлекаясь, и завершить работу. Возможно, на это решение повлияла смерть Шлика, а может быть, была и более личная причина — необходимость отойти от «отвлекающих» отношений с Фрэнсисом.

До лета 1936 года, казалось, было понятно, что чем бы Витгенштейн и Фрэнсис ни занимались — учились на врачей, жили в России, работали с «обычными» людьми или над книгой Витгенштейна, — они будут делать это вместе. Так, по крайней мере, думал Фрэнсис. Сомнительно, однако, чтобы Витгенштейн когда-либо принимал Фрэнсиса всерьез как партнера по философской работе; ему удобно было надиктовывать идеи, особенно когда, как с «Голубой» и «Коричневой» книгами, диктовка велась на английском. Но для обсуждения идей, для прояснения мыслей Фрэнсис был бесполезен; благоговение перед Витгенштейном парализовало его, и он не мог внести никакого вклада в работу. «Иногда, — говорил Витгенштейн Друри, — его молчание бесит меня, и я кричу: „Скажи что-нибудь, Фрэнсис!“» «Но, — добавил он, — Фрэнсис не мыслитель. Ты знаешь статую Родена под названием „Мыслитель“; однажды я понял, что не могу представить Фрэнсиса таким»[872].

По тем же причинам Витгенштейн отговаривал Фрэнсиса продолжать академическую карьеру. «Он никогда не будет счастлив в академической среде», — решил Витгенштейн, и Фрэнсис, как всегда, согласился. Однако семья Фрэнсиса и его друзья так не считали. Луис Гудштайн, одноклассник Фрэнсиса по школе Святого Павла, учившийся вместе с ним и в Кембридже, а после — профессор математической логики в Университете Лестера, думал, что Фрэнсиса ждет яркая карьера профессионального математика. Он был одним из первых, кому Фрэнсис рассказал о своем решении уйти из математики, и совершенно не одобрял этого, видя здесь только несчастливое влияние собственной нелюбви Витгенштейна к академической жизни. В семье Фрэнсиса тоже были против. Его матери особенно не нравилось влияние Витгенштейна на сына. Ее ужасно возмутили и план уехать в Россию, и идея, что Фрэнсис должен отказаться от своей потенциально блистательной академической карьеры. Его сестре, Присцилле Траскотт, это тоже пришлось не по душе. «Почему? — спрашивала она. — Почему?»

Однако Фрэнсис считался только с мнением Витгенштейна и, не колеблясь, следовал его советам, даже если это означало жить вдали от него и работать там, где таланты самого Скиннера не пригодятся, и где он будет чувствовать, что его используют. Скиннер ушел из университета, чтобы учиться не на врача, а на фабричного механика, и не вместе с Витгенштейном, а один. Учиться на врача было бы непрактично — его родители не могли бы оплатить курс, а обещание Кейнса профинансировать медицинское обучение Витгенштейна не распространялось на Фрэнсиса. Фрэнсис решил отправиться добровольцем на Гражданскую войну в Испании, сражаться в рядах Интернациональной бригады, но его не взяли из-за физического недуга. (Фрэнсис, чье здоровье всегда было шатким, хромал на одну ногу в результате остеомиелита, перенесенного в детстве, время от времени его мучили рецидивы.)

На втором месте при выборе карьеры у Витгенштейна (а потому и Скиннера) стояла профессия механика. И летом 1936 года Фрэнсиса взяли учеником механика в Кембриджскую инструментальную компанию. Большую часть времени он занимался изготовлением винтов — монотонным и утомительным делом, которое ему не нравилось, и было неинтересным; Скиннер просто тянул эту лямку ради Витгенштейна. Фаня Паскаль думала, что Скиннер счастливее среди рабочих, чем среди людей своего класса. Рабочие, утверждает она, добрее и не столь застенчивы. Может, это и правда, но первые несколько лет на фабрике Фрэнсис почти не общался с сослуживцами. Вечера он проводил один или с друзьями из университета — Бахтиными, Роландом Хаттом и самой Паскаль. Больше всего он хотел жить и работать с Витгенштейном, а в этом ему отказал сам Витгенштейн.

Фрэнсис не разделял вейнингеровской концепции любви; он не считал, что для сохранения любви нужна разлука, определенная дистанция. А Витгенштейн, скорее всего, разделял взгляды Вейнингера. В Норвегии он записал в своем дневнике, что понял, насколько Фрэнсис замечательный и насколько он действительно ему нравится, только на расстоянии. И возможно, именно для того, чтобы отдалиться от Скиннера, он и отправился в Норвегию.

Но сначала Витгенштейн провел отпуск во Франции с Гилбертом Паттисоном, они вместе поехали в регион Бордо на машине. Этот спутник был одним из немногих, с кем Витгенштейн мог отдохнуть и расслабиться. Паттисона, однако, компания Витгенштейна утомляла, поэтому он настоял на том, чтобы, как и в 1931 году, проводить по крайней мере несколько ночей отдельно от Витгенштейна на модном курорте, где он мог побаловать себя безудержной роскошью — вином, ресторанами и азартными играми. Однажды, когда Витгенштейн отправился с Паттисоном наслаждаться азартными играми, он показал себя полнейшим новичком в искусстве разбрасывания денег. Они пошли вместе в казино Royal и там стали играть в рулетку — игру, очевидно, новую для Витгенштейна. Он тщательно ее изучил, а потом заметил недоверчиво: «Я не понимаю, как ты сможешь выиграть!»[873] Иногда, оказывается, больше смысла в изучении правил, чем в игре.