Глава 19 Finis Austriae

В декабре 1937 года, как и в июле 1914-го, Витгенштейн вернулся в Австрию из Норвегии в критический исторический момент. Прошлый кризис положил конец Габсбургской империи, нынешний мог привести к концу самой Австрии.

То, что Гитлер имел и желание, и возможности включить Австрию в Германский рейх, в декабре 1937 года не удивляло никого, кто об этом задумывался. Mein Kampf была напечатана в 1925 году, и на самой первой странице Гитлер объявил: «Немецкая Австрия во что бы то ни стало должна вернуться в лоно великой германской метрополии… Одна кровь — одно государство»[948]. И несколькими страницами позже: «уже в самой ранней моей юности я пришел к выводу, от которого мне впоследствии не пришлось отказываться никогда; напротив, вывод этот только упрочился, а именно: я пришел к выводу, что упрочение немецкой народности предполагает уничтожение Австрии»[949]. После неудачной попытки нацистского путча 1934 года Гитлер проводил политику разрушения Австрии «легальными» средствами, и в соглашении «О нормализации отношений между Австрией и Германией», подписанном в июле 1936 года, Австрия признала себя «германским государством», и австрийский канцлер Шушниг должен был ввести в кабинет двух нацистских членов от Националистической оппозиции. Последующий отказ Гитлера от Версальского договора, его кампания перевооружения, нежелание Британии, Франции, России и Италии вмешаться неизбежно вели к тому, что эта нацистская оппозиция стала бы править Австрией не как независимым государством, а как частью нацистской Германии.

За небольшими исключениями многочисленное еврейское население Вены едва ли отдавало себе отчет — или, возможно, не хотело признаться себе — в вероятных последствиях надвигающегося аншлюса. Даже те, кто признавал его неизбежность, не могли заставить себя поверить в его возможные результаты. Конечно, считалось, что Нюрнбергские законы не будут введены в Австрии. Еврейское население слишком хорошо ассимилировалось в мейнстриме австрийской жизни: было слишком много высокопоставленных евреев, слишком много браков между евреями и неевреями, слишком много лояльных австрийских граждан, которые имели еврейских предков. Как можно было принять эти законы в стране, где различие между арийцами и неарийцами так размыто?

Так, по крайней мере, считала Гермина Витгенштейн. Когда она писала мемуары в 1945 году, то сокрушалась, что могла быть такой наивной — «но, — добавляет она, — люди и поумнее меня так же бестолково смотрели на угрожающие политические события»[950]. В свете последующих событий понятно, что Рождество 1937 года ей запомнилось в особенно радужном свете. Она описывает, как радовалась, что приехали все четверо ее братьев и сестер со своими семьями (к тому времени они с Людвигом были единственными бездетными членами семьи, а Хелена, например, была главой большой собственной семьи, у нее было четверо детей и восемь внуков), и как они вместе с учениками и экс-учениками школы, в которой Гермина преподавала, пели рождественские гимны, вспоминали старые времена, смеялись, шутили и — какая ирония! — собрались вокруг елки спеть австрийский национальный гимн. «Когда в полночь праздник подходил к концу, мы все думали, что это было самое лучшее Рождество, и уже мечтали о Рождестве, которое отметим в следующем году»[951].

В дневниковых заметках Витгенштейна того времени нет ни следа этого сентиментального уюта. Но и политические события не упоминаются. Невозможно поверить, что он так же наивно относился к сложившейся ситуации, как сестра. Правда, его единственным источником информации в Норвегии были «Иллюстрированные лондонские новости», которые посылала ему Фаня Паскаль; с другой стороны, не надо забывать, что он дважды за прошедший год приезжал в Кембридж и там мог воспользоваться бесценной привилегией выслушать компетентный политический анализ и оценки Пьеро Сраффы. Признание в неарийских корнях он сделал в январе, полагаю, с осознанием и формулировок Нюрнбергских законов, и возможности их будущего применения к австрийским гражданам.

Тем не менее, в дневнике он не обсуждает политику. Вместо этого Витгенштейн пишет о себе — своем умственном и физическом истощении после норвежских мучений, о том, как трудно общаться с окружающими, как он едва может с ними говорить, что его ум так затуманен, и что он не чувствует необходимости здесь находиться. Он пишет и о Фрейде:

Идея Фрейда: безумие — это не поломанный, а только переделанный замок; старым ключом его уже не отопрешь, ключом же иной формы это можно сделать[952].

Возможно, здесь он тоже пишет о себе: он чувствует, что если найти новый ключ, то можно отпереть двери его собственной тюрьмы, и тогда «все будет иначе».

В первую неделю января Витгенштейн слег в постель из-за болезни желчного пузыря, едва ли понимая, что именно из-за этого чувствует себя таким усталым и больным. Во время болезни он размышлял о своей чувственности и разбирал свои чувства к Фрэнсису. Часто случалось, писал он, что именно когда ему было нехорошо, его посещали сладострастные мысли и охватывали чувственные желания. С такими желаниями он и думал о Фрэнсисе, «что плохо, но сейчас это так»[953]. Он беспокоился, что от Скиннера так долго нет вестей, и, как всегда, домысливал худшее — например, что тот умер: «Мысль: было бы хорошо и правильно, если бы он умер и забрал мое „безрассудство“ с собой»[954]. Эту темную, солипсистскую мысль он немедленно отбросил, пусть и отчасти: «Хотя я только наполовину так думал».

Эта оговорка шокирует еще больше. Даже когда он задумался об этом, неужели он хотя бы наполовину думал, что смерть Фрэнсиса будет ему полезна?

«Я холоден и погружен в себя»[955], — писал он, размышляя о том, что никого в Вене не любит. Он думал, что комфортабельная жизнь на Аллеегассе ему не подходит, но куда еще ему пойти? Одиночество норвежского дома оказалось невыносимым, и академическая жизнь в Кембридже его не манила. Привлекательной альтернативой оставался Дублин. Там он мог быть с Друри и, возможно, даже учиться с ним психиатрии. Все пребывало в движении; что он будет делать, он представлял не лучше, чем то, где хочет жить. В одном он был уверен: ему нужно быть с кем-то, с кем можно поговорить[956].

Витгенштейн приехал в Дублин 8 февраля и въехал в старую квартиру Друри на Челмсфорд-роуд. На второй день там он писал о себе: «неверующий, злой, мрачный»[957]. Он находился в «отвратительной ситуации» — не мог работать и не знал, что ему делать, мог только прозябать и ждать. Ложь все еще прельщала его: «Снова и снова я понимаю, что не могу решиться говорить о себе правду. Или что я признаюсь только на мгновение и потом забываю об этом». Его тщеславие, трусость, страх сказать правду заставляли скрывать то, чего он сам не хотел признавать: «до тех пор, пока я не перестану быть достаточно умен, чтобы понять это». Через два дня он пожалел, что приехал в Дублин, где ему явно нечего делать; «с другой стороны, мне придется ждать, потому что ничего еще не ясно». В эти первые несколько недель в Дублине он мало занимался философией; его философские мысли, так сказать, были убаюканы: «Словно мой талант покоится в полудреме»[958].

Пока философские мысли спали, проснулась идея стать психиатром. Он попросил Друри сводить его в Госпиталь Святого Патрика, чтобы он мог встретиться с пациентами с серьезными душевными заболеваниями. Ему было очень интересно, признался он Друри. После визита он написал (на английском): «Видеть здравомыслящего человека в маньяке! (И сумасшедшего в себе.)» — и следующие несколько недель он два или три раза в неделю посещал некоторых из давнишних пациентов. Он пока понятия не имел, к чему это может привести.

Друри учился на врача последний год и жил в больничном городке Дублинского госпиталя. Он сказал Витгенштейну что, работая в травматологическом отделении, переживает из-за своей неуклюжести и сомневается, не совершил ли он ошибку, занявшись медициной. Витгенштейн, какую бы неуверенность ни чувствовал относительно собственных планов заняться медициной, быстро отмел все сомнения Друри. На следующий день Друри получил от него письмо, в котором категорически заявлялось: «Ты не совершил ошибку, потому что в то время не было ничего, что ты знал или должен был знать, но проглядел». Он побуждал Друри: «Не думай о себе, думай о других»:

Посмотри на человеческие страдания, физические и душевные, они совсем рядом с тобой, это должно быть хорошим средством от неудач. Другой путь — отдохнуть, когда бы это тебе ни понадобилось, и собраться. (Не со мной, потому что я не дам тебе отдохнуть.)… Взгляни на своих пациентов как на человеческие существа, оказавшиеся в беде, и наслаждайся возможностью сказать «спокойной ночи» столь многим. Одно это — уже подарок небес, за него многие будут тебе завидовать. Это должно исцелить твою истерзанную душу, я полагаю. Она не успокоится; но если ты сильно устал, тебе нужно просто отдохнуть. Я думаю, в каком-то смысле ты недостаточно пристально смотришь людям в лицо[959].

Письмо заканчивается так: «Я желаю тебе хороших мыслей, но главным образом хороших чувств».

Первое упоминание о кризисе, перед которым предстала Австрия в начале 1938 года, появляется в дневнике Витгенштейна 16 февраля. «Не могу работать», — писал он тогда:

Много думаю о том, чтобы, возможно, изменить национальность. Читал в сегодняшней газете, что продолжается принудительное сближение между Австрией и Германией. — Но я не знаю, что мне на самом деле следует сделать[960].

В тот день нациста — лидера Националистической оппозиции, доктора Артура Зейсс-Инкварта, назначили министром внутренних дел Австрии, и важность берхтесгаденской встречи между Гитлером и Шушнигом стала очевидна миру.

Эта встреча прошла 12 февраля и сначала преподносилась в Австрии как знак более сердечных отношений между двумя странами. Только позже стало понятно, что в «дружеской беседе» Гитлер потребовал от Шушнига поставить нацистских министров во главе австрийской полиции, армии и финансовой сферы и угрожал: «Или вы выполните мои требования в три дня, или я прикажу ввести войска в Австрию»[961]. 15 февраля в The Times сообщалось:

Если предложение герра Гитлера назначить доктора фон Зейсс-Инкварта министром внутренних дел Австрии с контролем над австрийской полицией будет принято, то в антинацистком ракурсе Австрии это будет означать, что в ближайшее время на карте Европы появятся слова finis Austriae[962].

На следующий день газеты сухо прокомментировали тот факт, что сразу после принятия министерской присяги Зейсс-Инкварт уехал из Вены в Берлин: «То, что первый шаг министра внутренних дел — посетить иностранную страну, явно указывает на необычную ситуацию, в которой оказалась Австрия после встречи Гитлера и Шушнига»[963].

Следующие несколько недель Витгенштейн внимательно следил за ходом событий. Каждый вечер он спрашивал Друри: «Есть новости?» — и Друри рассказывал, о чем в тот день писали газеты. Читая воспоминания Друри, задаешь себе вопрос, какие же он читал газеты, если у него сложилось такое странное мнение о периоде, предшествовавшем аншлюсу. Он пишет, как вечером 10 марта сказал Витгенштейну, что все газеты сообщают — Гитлер готов к вторжению в Австрию. Тот ответил с душераздирающей наивностью: «Вздорные слухи. Гитлеру не нужна Австрия. Австрия для него совершенно бесполезна»[964]. На следующий вечер Друри сообщил, что Гитлер действительно вторгся в Австрию. Он спросил Витгенштейна, не угрожает ли его сестрам опасность. И снова Витгенштейн ответил с невероятной беззаботностью: «Их слишком уважают, никто не осмелится их тронуть».

Можно подумать, что Витгенштейн забыл о прочитанном в газетах 16 февраля — что он ничего не знал об угрозе, стоящей перед Австрией, совершенно не понимал природы нацистского режима, а безопасность семьи его не беспокоила. Все это заведомо ложно, и мы можем только предположить, что так он успокаивал Друри, не желая его тревожить. Друри принимал ответы Витгенштейна за чистую монету, что говорит скорее о его беспрекословном доверии к Витгенштейну и его политической наивности. Вероятно, Витгенштейн, который стремился разграничивать дружеские отношения, не считал, что такие дела стоит обсуждать с Друри. С Друри он обсуждал религиозные вопросы; это на Кейнса, Сраффу и Паттисона он полагался при обсуждении политических и мировых дел.

Однако даже сама по себе — то есть, ничего не добавляя к нашим знаниям или подозрениям о том, насколько Витгенштейн осознавал, что происходит, — история Друри несколько озадачивает. Потому что если он рассказывал Витгенштейну новости каждый вечер, то он наверняка, например, рассказал бы ему 9 марта, что Шушниг объявил о проведении плебисцита, на котором австрийцы должны были голосовать за или против независимости Австрии. Это объявление заставило Гитлера на следующий день выдвинуть свои войска к австрийской границе. Итак, если Витгенштейн в ответ на эти последние новости отказался признать, что Гитлеру нужна Австрия, то в чем, он (или Друри) думал, был смысл плебисцита Шушнига? Почему независимость Австрии нуждалась в подтверждении? Независимость от кого?

Более того, через день после того как войска сконцентрировались на границе, Гитлер не вошел в Австрию, но Шушниг ушел в отставку, и канцлером стал Зейсс-Инкварт. Гитлер и немецкие войска не пересекали границу до следующего дня, 12 марта, когда их пригласил новый канцлер, и только тогда аншлюс был формально совершен. Это может показаться несущественным, но события тех трех дней четко отпечатались в умах всех, кто их пережил, и если не для Друри, то для Витгенштейна перемена положения дел в каждый из этих трех дней должна была выглядеть судьбоносной. 10 марта Австрия была независимым государством под управлением Шушнига, 11-го она была независимым государством под управлением нацистов, а 12-го стала частью нацистской Германии. Для австрийской семьи еврейского происхождения переход от второго к третьему дню отмечал катастрофическую разницу между положением австрийского гражданина и немецкого еврея.

В день аншлюса Витгенштейн написал в дневнике: «Слухи об Австрии беспокоят меня. Непонятно, что делать, ехать в Вену или нет. Думаю главным образом о Фрэнсисе, и что я не хочу оставлять его»[965]. Что бы Витгенштейн ни говорил Друри, он отчаянно беспокоился о безопасности своей семьи. Первое, что он собирался сделать, — это немедленно поехать в Вену и быть с ними, а останавливал его страх, что если он это сделает, то больше никогда не увидит Фрэнсиса. Тем не менее, он написал семье, что готов приехать в Вену, если он им нужен.

Единственное письмо, которое сохранилось из переписки со Сраффой, содержит тщательный анализ положения Витгенштейна после аншлюса; Сраффа написал его 14 марта, спустя день после триумфального шествия Гитлера через Вену. В письме видно, насколько компетентное мнение и советы по политическим вопросам получил Витгенштейн из уст Сраффы, и становится понятно, что Витгенштейн сразу написал ему, задав вопрос о возможных последствиях поездки в Вену. Письмо начиналось так:

Прежде чем пытаться обсудить вопрос, возможно, несколько запутанно, я хочу дать вам ясный ответ на ваш вопрос. Если, как вы говорите, возможность уехать из Австрии и вернуться в Англию представляется вам «жизненно важной», нет никаких сомнений — вам нельзя ехать в Вену[966].

Сраффа подчеркнул, что австрийская граница будет закрыта на выезд для австрийцев, и хотя эти ограничения, возможно, скоро будут сняты, есть риск, что Витгенштейну не разрешат выехать, если он приедет в Вену. «Вы, конечно, знаете, что вы теперь гражданин Германии», — продолжил Сраффа:

Ваш австрийский паспорт отберут, как только вы въедете в Австрию; потом вы должны будете обратиться за немецким паспортом, который вам выдадут, если и когда гестапо убедится, что вы его заслуживаете…

Что до возможности войны, я не знаю: это может случиться в любой момент, или нас могут ждать год или два «мира». Я действительно не знаю. Но я бы не поставил на то, что мир продлится еще полгода.

Витгенштейн, должно быть, спросил Сраффу, поможет ли в его ситуации, если он станет лектором в Кембридже, поскольку тот продолжает:

Если вы решили несмотря ни на что вернуться в Вену, я думаю, что: а) ваши шансы на разрешение выехать из Австрии определенно увеличатся, если вы будете лектором в Кембридже; b) въехать в Англию сложности не возникнет, если вы сможете покинуть Австрию (следует говорить: Германию); с) прежде чем уехать из Ирландии или Англии, вам надо поменять ваш паспорт на немецкий в немецком консульстве: я полагаю, они начнут это делать очень скоро; вам лучше произвести обмен здесь, чем в Вене, и, если вы поедете с немецким паспортом, вас гораздо легче (но совершенно не обязательно) отпустят.

«Вам следует быть осторожным», — предупреждал Сраффа:

1) Если вы поедете в Австрию, то не должны говорить о своем еврейском происхождении, иначе вам точно откажут в паспорте;

2) вы не должны говорить, что у вас есть деньги в Англии, потому что когда вы приедете, они могут заставить вас перевести их в Рейхсбанк;

3) если к вам обратилось, в Дублине или Кембридже, немецкое консульство для регистрации или перемены паспорта, будьте осторожны в ответах, потому что необдуманное слово может помешать вам когда-либо вернуться в Вену;

4) будьте крайне осторожны, когда пишете домой, придерживайтесь только личных дел, потому что письма проходят через цензуру.

Что касается вопроса об изменении национальности, то Сраффа советовал: если Витгенштейн соберется принять ирландское гражданство, то он должен сделать это до того, как у него заберут австрийский паспорт, потому что австрийцу это сделать легче, чем немцу. С другой стороны:

В настоящих обстоятельствах я не стал бы колебаться относительно получения британского гражданства, если оно единственное, которое вы можете получить без ожидания конца десятилетнего срока проживания: и ведь у вас есть друзья в Англии, которые помогут его получить; и конечно, работа в Кембридже тоже сыграет свою роль.

Сраффа, который собирался ехать в Италию в следующую пятницу, пригласил Витгенштейна приехать в Кембридж обсудить этот вопрос, если он успеет, но предупредил: «потом письма будут пересылаться мне в Италию, поэтому следите за тем, что говорите, ведь вы будете писать итальянскому цензору». Он заканчивает словами: «Извините за это путаное письмо», заставляя задуматься, каких уровней ясности и точности он достиг в остальной переписке.

«Вы, конечно, знаете, что вы теперь гражданин Германии». В день, когда Сраффа писал эти страшные слова, мы видим в дневнике Витгенштейна, как он борется именно с этим страшным знанием:

Я оказался в невероятно трудной ситуации. Из-за включения Австрии в Германский рейх я стал гражданином Германии. Это ужасно, потому что я теперь подданный той власти, которую я ни в коей мере не признаю[967].

Через два дня он, «в голове и на устах»[968], смирился с утратой австрийского гражданства и необходимостью эмигрировать на несколько лет: «Ничего особенно не изменится. Но мысль о разлуке со всеми своими ужасна».

Получив письмо Сраффы, Витгенштейн немедленно уехал из Дублина в Кембридж, чтобы обсудить с ним ситуацию. 18 марта он сообщил в своем дневнике:

Сраффа посоветовал мне вчера покамест не уезжать в Вену ни при каких обстоятельствах, потому что сейчас я не могу помочь своим и по всей вероятности не получу разрешения выехать из Австрии. Я совсем не понимаю, что надо делать, но думаю, что Сраффа прав[969].

После общения со Сраффой Витгенштейн определился с дальнейшими действиями. Сначала он должен обеспечить себе академическую работу в Кембридже, а потом просить британского гражданства. Он немедленно написал Кейнсу с просьбой помочь. Витгенштейн объяснил ситуацию — что из-за аннексии Австрии он стал гражданином Германии и, по Нюрнбергским законам, немецким евреем: «То же самое, конечно, касается моего брата и сестер (но не их детей, они считаются арийцами)»[970]. «Я должен сказать, — добавил он, — что идея стать (или быть) гражданином Германии, даже без учета всех неприятных последствий, УЖАСАЕТ меня. (Это, может быть, глупо, но это так.)». Он привел аргументы Сраффы против поездки в Вену — что австрийский паспорт у него отберут, а как еврею ему не дадут новый, и что поэтому он не сможет уехать из Австрии или даже получить работу. Поставленный перед выбором — стать немецким евреем или британским университетским преподавателем, он вынужден был, хотя и неохотно, выбрать последнее:

Мысль о принятии британского гражданства приходила мне в голову раньше; но я всегда отказывался от нее по той причине, что я не хочу становиться фиктивным англичанином (я думаю, вы поймете, что я имею в виду). Ситуация, однако, совершенно изменилась. Теперь я должен выбрать между двумя новыми гражданствами: одно лишает меня всего, а другое хотя бы позволит мне работать в стране, в которой я провел большую часть моей взрослой жизни, приобрел моих лучших друзей и сделал мою лучшую работу.

…Что до получения работы в Кембридже, вы, наверно, помните, что я был «ассистентом лектора факультета» 5 лет. Теперь я претендую именно на это место, потому что других вакантных мест нет. Я действительно собирался в любом случае это сделать; пусть не сейчас, так следующей осенью. Но теперь мне важно получить работу как можно быстрее, потому что: а) она поможет мне натурализоваться, и б) если я потерплю неудачу и мне придется стать «немцем», у меня будет больше шансов получить разрешение приехать к своим, если у меня будет РАБОТА в Англии.

По совету Сраффы Витгенштейн попросил Кейнса познакомить его с адвокатом — «экспертом в таких вещах», — чтобы тот помог с заявлением на натурализацию. «Хочу добавить, что у меня сейчас нет финансовых трудностей. У меня будет около 300–400 фунтов, так что я легко продержусь около года».

Ответ Кейнса на это письмо не сохранился, но ясно, что он сделал все возможное, чтобы добиться для Витгенштейна места в университете и помочь ему с британским гражданством. Витгенштейн, как обычно, переживал, что Кейнс может неправильно понять его ситуацию, и послал письмо Кейнса Паттисону, попросив его «принюхаться». Кроме того, он беспокоился, что Кейнс представит его университетским властям или в Министерстве внутренних дел как убогого страдальца, обнищавшего беженца. Поэтому он с подозрением отнесся к предложению Кейнса подать документы на грант от академического совета помощи. Он написал Паттисону, что это «организация, которая помогает людям, скажем, беженцам, у которых нет денег; принять у них [sic!] помощь будет не только нечестно с моей стороны, но и переведет меня в совершенно неправильную категорию». Он так переживал по этому поводу, что даже сомневался, следует ли ему просить Кейнса о знакомстве с адвокатом:

Меня терзает смутный страх, что если немного неправильно представить мою ситуацию, мое положение станет намного более неудобным, например, подумают, что я беженец, и отнесутся ко мне неправильно[971].

Его беспокойство оказалось необоснованным. Университет ответил быстро, и его назначили на пост лектора с начала следующего триместра.

Во время долгого ожидания британского паспорта Витгенштейна крайне беспокоила ситуация, в которой оказалась его семья. Ему тяжело было думать, в какой опасности они находятся, и его не переубедила записка (на английском), полученная вскоре после аншлюса:

Мой дорогой Людвиг,

Не проходит и дня без того, чтобы мы с Мининг не говорили о тебе; наши добрые мысли всегда с тобой. Пожалуйста, не беспокойся за нас, у нас действительно все хорошо, и мы в хорошем настроении и всегда счастливы быть здесь. Снова увидеть тебя будет большой радостью.

Любящая тебя, Хелена[972].

В дневнике Витгенштейн подверг ее сомнению (совершенно правильно) как «обнадеживающе звучащие новости из Вены. Очевидно, написано для цензора»[973].

На самом деле и Хелена, и Гермина до конца не осознавали опасность, в которой оказались, а когда поняли, то впали в панику. Гермина вспоминает, как однажды утром, вскоре после аншлюса, Пауль с ужасом в голосе объявил: «Они считают нас евреями!»[974] Гермина могла понять, почему это вызвало такой страх в сердце Пауля. Карьера пианиста много для него значила, а евреям не разрешалось выступать; кроме того, он любил подолгу бродить за городом, а все эти знаки, провозглашающие Juden verboten[975], отняли бы у прогулок львиную долю очарования. Но для нее самой тот факт, что по немецким законам она считалась еврейкой, почти ничего не значил. Она проводила большую часть жизни в четырех стенах, и помимо того, что некоторые из людей, раньше приветствовавших ее при встрече, теперь перестали бы это делать, жизнь продолжалась во многом по-прежнему.

Сначала Пауль пытался получить подтверждение, что к его семье следует относиться как к арийской на том основании, что они всегда были лояльными гражданами, патриотами и много делали для своей страны. Для этого они с Гретль (ей как американской гражданке не грозила опасность) отправились в Берлин на переговоры с нацистскими властями. Их обращение ни к чему не привело. Пока они не представят доказательств того, что второй дедушка был арийцем, сказали им, они останутся евреями.

Другая ветвь семьи, происходящая от тети Милли, пыталась установить арийское происхождение Германа Христиана Витгенштейна. В Берлинском архиве сохранилась бумага, написанная Бригиттой Цвиауэр, внучкой Милли, — ходатайство об установлении арийского происхождения Германа Христиана. Оно адресовано в Reichstelle f?r Sippenforshung (Отдел генеалогических исследований, нацистское министерство, устанавливавшее, кто ариец, а кто нет), и в нем заявлено, что Герман Христиан известен в семье как незаконнорожденный сын члена княжеской семьи Вальдек. Цвиауэр признает, что этому нет прямых доказательств, но подчеркивает, что нет также доказательств обратного; что хотя Герман Христиан воспитывался в еврейском сообществе, нет свидетельств, что он действительно был сыном еврея. В качестве косвенного доказательства его австрийского происхождения она прилагает фотографию одиннадцати детей Германа и Фанни. «То, что эти дети происходят от двух еврейских родителей, — настаивает она, — кажется нам биологически невозможным»[976]. В ходатайстве сказано, что Герман выбрал среднее имя Христиан и был известным антисемитом, который во взрослом возрасте избегал еврейского сообщества и запретил своим отпрыскам вступать в брак с евреями. Ходатайство датировано 29 сентября 1938 года, но игнорировалось почти год, пока нацисты не увидели, что удовлетворить его будет в определенной степени выгодно.

Гермина, Гретль и Хелена не имели ничего общего с этим ходатайством. Они знали, что Герман Христиан был сыном Моисея Майера, и если это означало по немецким законам, что они евреи, то так тому и быть. Пауль, возможно, предпринял бы еще какие-то шаги, чтобы не быть евреем в Третьем рейхе. Он не надеялся на изменение статуса и потому искал способ покинуть «великую Германию» как можно скорее. Он убеждал Гермину и Хелену сделать то же самое — оставить все и уехать в Швейцарию. Когда дом горит, говорил он, разумнее всего выпрыгнуть из окна и забыть об имуществе. Гермина не могла оставить друзей, семью и любимый Хохрайт, а Хелена не могла оставить детей и внуков. Обе отказались уезжать. В июле 1938 года, после того как они обменялись резкими выражениями, Пауль оставил сестер в Австрии и уехал в Швейцарию один.

Хелена и Гермина уехали из Вены, чтобы провести лето в Хохрайте, все еще считая, что их статус евреев не представляет для них никакой опасности. Их потрясла уверенность Гретль, когда она, приехав в сентябре в Хохрайт, сказала им, что за пределами Германии среди людей компетентных распространено мнение — война может разразиться в любой момент (это было время чехословацкого кризиса), и что стало известно, что евреев в Германии сгоняют и увозят в концентрационные лагеря, где их почти не кормят и очень плохо с ними обращаются. Гретль убеждала Гермину и Хелену уехать из Австрии.

К тому времени немецкие евреи уже не могли уехать в Швейцарию, и требовался другой план. Гермина согласилась с предложением Гретль купить югославский паспорт себе и Хелене у еврея-юриста в Вене. Она, очевидно, верила, что таким способом югославское правительство и давало гражданство: по ее словам, Гермина не знала, что они покупают фальшивые паспорта, пока Арвид Шёгрен, который ездил забрать их в Югославию, не сообщил, что их сделали в мастерской, которая специализируется на подделке документов.

Тем не менее, Гермина последовала плану и поехала в Мюнхен сама, чтобы получить швейцарские визы по фальшивым паспортам. Почти в то же самое время полиция начала расследовать именно этот источник подделок, и, не успев бежать в Швейцарию, Гермина и Хелена были арестованы вместе с Гретль и Арвидом. Они провели две ночи в тюрьме, а Гретль — три. При последующем судебном разбирательстве Гретль сделала все возможное, чтобы всю вину возложили на нее, и магистрат принял ее признание, хотя Гермина считала, что лучшей защитой были их внешность и манера речи. Перед судом предстали не грязные, вонючие, носящие кафтаны евреи, описанные в Mein Kampf, а гордые члены известной и богатой буржуазной австрийской семьи. Со всех четверых сняли выдвинутые против них обвинения.

Сколько знал об этой истории Витгенштейн, сказать невозможно. В любом случае достаточно, чтобы заболеть от беспокойства за своих сестер. В письме Муру в октябре 1938 года он говорит о «высочайшем нервном напряжении последних пары месяцев»[977] и связывает это с тем фактом, что «мои в Вене в большой беде». Ожидание британского паспорта стало почти невыносимым, поскольку он страстно желал поехать с ним в Вену, чтобы как-то помочь своим сестрам. Среди всех этих тревог лицезреть Невилла Чемберлена, который вернулся из Мюнхена, провозглашая: «Мир в наше время», — было невыносимо. Витгенштейн послал Гилберту Паттисону одну из открыток, посвященных «успеху» Чемберлена. Под изображением Чемберлена и его жены стояла подпись: «Посланник мира. Браво! Мистер Чемберлен». На обратной стороне Витгенштейн написал: «В случае, если тебе понадобится рвотное, вот оно»[978].

Зимой 1938–1939 года Рейхсбанк навел справки об иностранной валюте семьи Витгенштейн. По нацистским законам Рейхсбанк имел все полномочия заставить семью перевести деньги им. Однако из-за сложных финансовых условий вкладов им было трудно запустить туда свои руки. Благодаря этому обстоятельству у Гретль появилась другая возможность обеспечить безопасность сестер: они согласятся передать иностранную валюту в обмен на письменное свидетельство о том, что Гермина и Хелена будут считаться арийками.

Так начались долгие переговоры между берлинскими властями и Витгенштейнами, которые увенчались тем, что нацисты согласились удовлетворить ходатайство, подготовленное Бригиттой Цвиауэр в предыдущем году, в обмен на перевод иностранной валюты Витгенштейнов. Переговоры осложнялись разногласиями семьи с Паулем. Он к тому времени уехал из Швейцарии и жил в Америке, и не желал идти на сделку с нацистами, чтобы удовлетворить извращенное желание сестер остаться в Австрии. Неправильно, утверждал он, помогать нацистам, отдав в их руки такое большое богатство. (Гермина приписывает этот аргумент советникам Пауля, которые, как она утверждает, все без исключения евреи — как будто только еврей сочтет такое соображение заслуживающим внимания.)

Препирательства продолжались всю весну 1939 года, Гретль металась между Нью-Йорком, Берлином и Веной, пытаясь прийти к соглашению, которое бы удовлетворило все стороны, и дело все еще не было устроено, когда Витгенштейн наконец получил британский паспорт 2 июня 1939 года. И месяца не прошло, как он начал ездить в Берлин, Вену и Нью-Йорк, чтобы помочь Гретль достичь соглашения. Для таких вещей, говорит Гермина, брат не годился ни по опыту, ни по темпераменту. Более того (хотя она на это и не указывает), вряд ли он не заметил иронию в том, чтобы подкупить нацистов ради признания ими той лжи, которую он сам разоблачил всего пару лет назад. Тем не менее, он провел переговоры с поразительной четкостью и упорством. «И если, — добавляет Гермина, — он не достиг в Нью-Йорке всего, чего хотел, это была не его вина»[979]. Вина, подразумевает она, лежит на Пауле.

Несмотря на возражения Пауля, результатом этих переговоров было то, что большую часть семейного богатства перевели из Швейцарии в Рейхсбанк, и Reichstelle f?r Sippenforschung отправила в свой венский офис официальный документ о том, что Герман Христиан Витгенштейн — deutschbl?tig[980] без каких-либо оговорок. Следовательно, в августе 1939 года Гермина и Хелена и все остальные внуки Германа Христиана получили сертификаты, подтверждающие, что они Mischlinge (или с примесью еврейской крови), а не евреи[981]. Позже, в феврале 1940 года власти Берлина пошли дальше и объявили, что правила, относящиеся к Mischlinge, неприменимы к потомкам Германа Христиана Витгенштейна и что «их расовая классификация по закону гражданства Рейха [Нюрнбергским законам] не представляет дальнейших трудностей»[982]. Так Гермина и Хелена смогли пережить войну относительно спокойно.

Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚

Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением

ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК