Глава 9 Совсем в деревню
Не разделяя реформистского пыла сторонников программы Глёкеля, Витгенштейн окунулся в профессию учителя с еще более идеалистическим набором намерений и гораздо более романтическим, толстовским представлением о том, каково это — жить и работать среди деревенской бедноты.
Придерживаясь своего общего этического Weltanschauung, он стремился улучшить не их внешние условия, а их самих — «внутренне». Он хотел развить их интеллект, обучая математике, расширить их культурный кругозор, открывая им мир великих немецких классиков, и воспитать их души, читая с ними Библию. Он не ставил перед собой цель вырвать их из бедности, как и не считал образование средством подготовить к «лучшей» жизни в городе. Он просто хотел внушить им понятие о ценности интеллектуальных достижений — так же, как впоследствии, напротив, внушал кембриджским студентам представление о неотъемлемой ценности ручного труда.
Что для австрийской деревни, что для Кембриджского университета он считал идеалом образования «честный труд» Рёскина, объединенный с развитым интеллектом, глубокое понимание культуры и набожную серьезность; скудный доход, но богатую внутреннюю жизнь.
Ему было важно работать в краю деревенской бедноты. Однако, как выпускника педагогического училища, его послали на испытательный период в школу в Земмеринге, в маленький, приятный и относительно благополучный городок Мария-Шуц, известный центр паломничества в сельской местности к югу от Вены. Наскоро осмотревшись, он решил, что место ему не подходит. Он объяснил изумленному директору, что заметил парк с фонтаном: «Это не для меня, я хочу совсем в деревню»[513]. В таком случае, предложил директор, ему следует отправиться в Траттенбах, деревню по ту сторону соседних холмов. Витгенштейн сразу же совершил полуторачасовой пеший поход и нашел, к своему великому облегчению, точно такое место, какое он и желал.
Траттенбах был маленькой и бедной деревней. Те жители, у которых была работа, трудились кто на местной текстильной фабрике, кто на соседних фермах. Им приходилось нелегко, особенно в голодные 1920-е годы. Однако Витгенштейна (во всяком случае поначалу) очаровало это место. Немного обосновавшись, он написал Расселу, который тогда находился в Китае с годичным лекционным курсом в Университете Пекина, и гордо указал адрес: «Л.В., Учителю, Траттенбах». Витгенштейн упивался безвестностью своей новой должности:
Я учитель начальной школы в крошечной деревне под названием Траттенбах. Она в горах, в четырех часах к югу от Вены. Должно быть, учитель из Траттенбаха впервые переписывается с профессором в Пекине[514].
Энгельману через месяц он пишет еще восторженнее. Он называет Траттенбах «красивым крошечным местом»[515] и сообщает, что он «счастлив работать в школе». Но хмуро добавляет: «Мне это действительно чрезвычайно необходимо, иначе все черти из моего внутреннего ада вырвутся на свободу».
Его письма Гензелю в эти первые месяцы также излучают радость. Он просит раздобыть хрестоматии для учеников и хочет заказать по нескольку экземпляров, например, сказок братьев Гримм, «Путешествия Гулливера», басен Лессинга и легенд Толстого. Гензель приезжал к нему регулярно на выходные, как и Арвид Шёгрен, Мориц Нэе (семейный фотограф Витгенштейнов) и Михаэль Дробиль. Однако эти визиты подчеркивали и без того очевидную разницу между Витгенштейном и деревенскими жителями, в том числе учителями, и вскоре о нем начали ходить разнообразные слухи и догадки. Один из учителей, Георг Бергер, однажды натолкнулся в школе на Витгенштейна и Гензеля. Витгенштейн немедленно пожелал знать, что о нем говорят в деревне. Бергер помедлил, но тот настаивал, и ему пришлось признаться: «Жители принимают вас за богатого барона»[516].
Бергер опустил слово, но Витгенштейна определенно принимали за эксцентричного аристократа. Чтобы его описать, жители чаще всего употребляли слово Fremd (чужой). Почему, спрашивали они, такой богатый и культурный человек живет среди бедняков, при том что он не склонен разделить их образ жизни и явно предпочитает им компанию своих рафинированных венских друзей? Почему он вынужден влачить такое жалкое существование?
Сначала Витгенштейн снимал маленький номер в местной гостинице, Zum braunen Hirschen, но скоро ему стал досаждать шум танцевальной музыки снизу, и он съехал. Потом он постелил себе постель в школьной кухне. Там, как утверждает Бергер (кажется, это он и распространял все те истории, которые жители рассказывали о Витгенштейне), он часами сидел у кухонного окна и смотрел на звезды.
Вскоре он показал себя энергичным, восторженным, но довольно строгим педагогом. Во многом, пишет его сестра Гермина, он был прирожденным учителем:
Он сам интересуется всем подряд и знает, как выявить самые важные аспекты чего угодно и объяснить их другим. Я много раз наблюдала, как учит Людвиг: он посвятил несколько вечеров мальчикам в моей профессиональной школе. Настоящее удовольствие для всех нас! Он не просто читал лекции, а пытался привести детей к правильному решению посредством вопросов. Однажды он помог им изобрести паровой двигатель, в другой раз — построить чертеж башни на доске, а как-то — изобразить движущиеся человеческие фигуры. Он пробуждал у них необыкновенный интерес. Даже неодаренные и ранее невнимательные мальчики отвечали изумительно хорошо, они буквально лезли друг на дружку, желая получить возможность ответить или выразить свое мнение[517].
Хотя Витгенштейн испытывал недоверие к движению за школьную реформу, сами реформаторы, например, Путре и инспектор районных школ Вильгельм Кундт, всячески ободряли и поддерживали его, когда он работал учителем. В своих методах преподавания он разделял некоторые базовые принципы движения, в том числе главный: не учить ребенка просто повторять то, что ему сказано, а вместо этого поощрять его решать проблемы самому. Большую роль играли практические занятия. Детей учили анатомии, собирая с ними скелет кошки, астрономии — наблюдая с ними ночью за небом, ботанике — изучая растения во время прогулок на природу, архитектуре — рассказывая, как различать стили, во время экскурсий по Вене, и так далее. Витгенштейн стремился разбудить в детях то же любопытство и тот же исследовательский дух, какие он сам привносил во все, к чему питал интерес.
С одними детьми получалось, конечно, лучше, чем с другими. С некоторыми Витгенштейн достиг особенно хороших результатов, а с избранной группой любимых учеников, в основном мальчиков, он проводил дополнительные уроки после школы. Этим детям он стал в каком-то смысле как отец.
Однако по отношению к тем, кого талант обошел стороной или чей интерес не загорелся от его энтузиазма, он вел себя не с отцовской добротой, а подобно тирану. Особый упор он делал на математику, и первые два часа каждое утро посвящал ей. Он верил, что начинать заниматься алгеброй никогда не рано, и учил гораздо более сложной математике, чем полагалось детям такого возраста. Некоторые ученики, особенно девочки, спустя годы с ужасом вспоминали эти первые два часа занятий. Одна из учениц, Анна Бреннер, рассказывает:
Во время урока арифметики, когда была алгебра, мы должны были сидеть в первом ряду. Мы с моей подругой Анной Фёлькерер однажды решили не отвечать на вопросы. Витгенштейн спросил: «Что тут у вас?» На вопрос, сколько будет трижды шесть, Анна сказала: «Я не знаю». Он спросил меня, сколько метров в километре. Я ничего не ответила и получила оплеуху. Потом Витгенштейн сказал: «Если вы не знаете, я приведу первоклашку, который знает». После урока он отвел меня в учительскую и спросил: «Ты действительно не хочешь [заниматься арифметикой] или не можешь?» Я сказала: «Я хочу». Витгенштейн сказал мне: «Ты хорошая ученица, но что до арифметики… Или ты заболела? У тебя болит голова?» Тогда я солгала: «Да!» «Тогда, — сказал Витгенштейн, — пожалуйста, пожалуйста, Бреннер, ты можешь простить меня?» Говоря это, он сложил руки в мольбе. Я сразу глубоко устыдилась своей лжи[518].
Как показывает этот пример, есть один аспект, в котором методы Витгенштейна резко отличались от рекомендованных реформами Глёкеля, — он применял телесные наказания. Другая девочка, которой не давалась математика, вспоминает, что однажды Витгенштейн дернул ее за волосы так сильно, что потом, когда она причесывалась, выпал целый клок. Воспоминания учеников изобилуют историями про Ohrfeige (оплеухи) и Haareziehen (таскание за волосы).
Когда новости о его жестокости дошли до родителей, к Витгенштейну стали относиться еще более враждебно. Не то чтобы деревенские жители порицали телесные наказания и не то чтобы такие методы дисциплинарного воздействия были в новинку (отставим в сторону рекомендации Глёкеля). Считалось нормальным, что непослушный мальчишка может получить по ушам, если он плохо себя ведет; удивляло то, что девочка, которая не понимает алгебру, будет наказана аналогично. От девочек не ожидали глубоких познаний в алгебре.
Деревенские жители (и кое-кто из коллег-учителей) склонны были невзлюбить этого эксцентричного чужака-аристократа, чье странное поведение то удивляло, то тревожило их. Анекдоты о его Fremdheit (странностях) рассказывались и пересказывались, пока он не стал местной деревенской легендой. Существует история, как однажды Витгенштейн с двумя коллегами собрались исполнить трио Моцарта: Витгенштейн на кларнете, Георг Бергер — на скрипке, а директор, Руперт Кёльнер, — на пианино. Бергер вспоминает:
Снова и снова нам приходилось начинать с начала. Витгенштейн вообще не уставал. В конце концов, нам разрешили сделать перерыв! Мы с директором, Рупертом Кёльнером, нечаянно совершили бесцеремонный поступок: сыграли наизусть какую-то танцевальную мелодию. Витгенштейн отреагировал сердито: «Krautsalat! Krautsalat!»[519] — закричал он, схватил футляр от кларнета и убежал[520].
Другая история произошла, когда он зашел на урок по катехизису в местной католической церкви. Он внимательно слушал вопросы священника детям, в присутствии декана, и потом внезапно — и очень отчетливо — воскликнул: «Бессмыслица!»
Но самое большое удивление вызвала история, которую в деревне помнили лучше всего: когда он отремонтировал паровой двигатель местной фабрики, используя явно чудотворный метод. Вот что рассказывает фрау Бихльмайер, жена учителя, которая работала на фабрике:
Я была в конторе, когда сломался двигатель и фабрика остановилась. В те дни мы зависели от пара. Пришли инженеры, но они не смогли ничего поделать. Дома я рассказала мужу, что случилось, а муж рассказал об этом в школе, и учитель Витгенштейн спросил: «Могу я взглянуть на него? Можете ли вы получить для меня разрешение осмотреть его?» Тогда мой муж поговорил с директором, который сказал, что да, он может прийти прямо сейчас… потом они с моим мужем пришли, и он направился прямо в машинный зал, обошел все кругом, не говоря ни слова, просто смотрел. А потом попросил: «Можете дать мне четверых мужчин?» Директор сказал да, и пришли четверо: двое слесарей и еще двое. Каждый должен был взять молоток, а Витгенштейн дал каждому номер и место. Когда я зашла, каждый должен был стучать молотком в указанное ему место в последовательности: один, четыре, три, два.
Так он починил машину[521].
За это «чудо» Витгенштейна наградили отрезом ткани, он сначала отказался от награды, а потом принял ее в пользу бедных детей в школе.
Отношение местных к этому чуду, однако, не перевесило их растущее недоверие к его Fremdheit, и в течение осеннего триместра отношения между ними и Витгенштейном постепенно ухудшались. Гермина не спускала заботливого сестринского взгляда с развития его новой карьеры. Ей приходилось делать это опосредованно, через Гензеля, потому что если визиты венских друзей Витгенштейн приветствовал, то семье было строго наказано не приезжать и не предлагать ему никакой помощи. Посылки с едой оставались неоткрытыми, а письма — без ответа.
Гензель мог заверить Гермину, что, пусть и не совсем гладко, Витгенштейн провел первый триместр довольно хорошо. 13 декабря она ответила с очевидным облегчением:
Я действительно очень благодарна вам за ваше доброе письмо. Во-первых, оно успокоило меня относительно тех мучений, которые Людвиг перенес из-за траттенбахцев и их любопытства. Его письма того времени создавали очень ободряющее впечатление, а учитывая его лаконичный способ изложения, они вдвойне обнадеживающие. Во-вторых, я очень ценю все, что вы говорите о моем брате, хотя в действительности я сама думаю то же самое. Конечно, вы верно говорите, что непросто иметь в братьях святого, и к английскому выражению «Лучше быть живой собакой, чем мертвым философом» я могу добавить: лучше видеть брата счастливым человеком, чем несчастным святым[522].
По иронии судьбы всего через пару недель после этого письма, 2 января 1921 года, Витгенштейн написал Энгельману, ругая себя за то, что не выбрал дорогу на небеса:
Жаль, что мы не увиделись на Рождество. То, что вы хотите от меня спрятаться, показалось мне довольно странным, и вот по какой причине: я нравственно мертв больше года! Из этого вы можете судить, все ли у меня хорошо. Мой случай из тех, что сегодня, возможно, вовсе не редки: у меня была задача, я с ней не справился и теперь погибаю. Я должен был повернуть мою жизнь к лучшему, стать звездой на небе. Вместо этого я остаюсь на земле и медленно угасаю. Моя жизнь бессмысленна и состоит только из никчемных фрагментов. Люди вокруг меня не замечают этого, да и не поняли бы; но я знаю, что во мне есть фундаментальный изъян. Радуйтесь, если не понимаете, о чем я пишу[523].
В тот раз Энгельман не понял[524]. Если Витгенштейн чувствует, что у него есть незавершенная задача, ответил он, почему бы не справиться с ней сейчас — или по меньшей мере в ближайшем будущем, когда он будет готов ее завершить? Кроме того, неправильно говорить о фундаментальном изъяне; как они обсуждали раньше, никогда нельзя думать, что ты безвозвратно пропал. Впрочем, Энгельман взял неправильную ноту. «Я не могу сейчас в письме проанализировать свое состояние, — ответил ему Витгенштейн. — Я не думаю — кстати — что вы вполне понимаете его… ваш визит мне не поможет в ближайшем будущем. Сейчас мы едва ли поймем, что делать друг с другом»[525].
Теперь за сочувствием и пониманием Витгенштейн обращался не к Энгельману, а к Гензелю. В воспоминаниях Гензель пишет: «Однажды ночью, когда он еще работал учителем, у него возникло чувство, что он был призван, но не откликнулся»[526]. Возможно, это и есть объяснение, почему Витгенштейн в письме говорит о задаче, выполнение которой привело бы его на небеса, но отказ от которой приговорил его оставаться прикованным к земле[527].
Или, точнее, привязанным к Траттенбаху. За весенний и летний триместры 1921 года восхищение Витгенштейна Траттенбахом постепенно переросло в отвращение, а его попытки давать деревенским детям образование выше среднего уровня столкнулись с растущим непониманием и сопротивлением родителей, самих детей (тех, кто не соответствовал высоким ожиданиям Витгенштейна) и коллег.
В марте он получил от Рассела ответ на свое восторженное сентябрьское письмо. «Мне интересно, как тебе понравилось быть учителем начальной школы, — писал Рассел, — и как ты ладишь с мальчиками»:
Это честная работа, вероятно, насколько это возможно честная, ведь в наше время все так или иначе грешат лицемерием, которого ты избегаешь[528].
Сам Рассел был в хорошем настроении, ему нравился Пекин, он наслаждался ненамеренным оскорблением, которое нанес традиционной британской морали, открыто проживая «во грехе» с Дорой Блэк. «Мне нравится Китай и китайцы», — писал он Витгенштейну:
Они ленивые, добродушные, любят посмеяться, очень похожи на милых детей. Они очень добры и ласковы со мной. Все нации напирают на них и говорят, что нельзя позволить им наслаждаться жизнью. Они вынуждены развивать армию и флот, добывать уголь и плавить железо, в то время как хотят сочинять стихи и рисовать картины (очень красивые), писать странную музыку: она изысканна, но ее почти невозможно слушать, исполняется на разных струнных инструментах с зелеными кисточками. Мы с мисс Блэк живем в китайском доме, построенном вокруг внутреннего двора; посылаю тебе мое фото у двери моего кабинета. Все мои студенты — большевики, потому что это модно. Они удивляются, как это я сам не большевик. Они недостаточно образованны для математической логики. Я преподаю им психологию, философию, политику и Эйнштейна. Время от времени я зову их в гости по вечерам, и они запускают во дворе фейерверки. Им это нравится больше лекций[529].
Витгенштейн сразу дал Расселу понять, что раннее очарование Траттенбахом уступило место отвращению к его обитателям. «Мне жаль, что у тебя такие неприятные соседи, — ответил Рассел. — Я не думаю, что обычная человеческая натура лучше где-то в другом месте, и осмелюсь заявить, что где бы ты ни был, твои соседи будут одинаково несносны»[530]. Нет, настаивал Витгенштейн, «здесь они гораздо ленивее и безответственнее, чем где-либо еще»[531]. Рассел остался при своем:
Мне очень жаль, что тебе так досаждают жители Траттенбаха. Но я отказываюсь верить, что они хуже, чем остальной народ: мой логический инстинкт восстает против этой идеи[532].
«Ты прав, — согласился наконец Витгенштейн, — траттенбахцы не намного хуже, чем остальной народ»:
Но Траттенбах — это особенно незначительное место в Австрии, а австрийцы пали так ужасно низко после войны, что жутко говорить. Вот что это значит[533].
Рассел рассказал Витгенштейну, что оставил рукопись «Трактата» в Англии у своей подруги Дороти Ринч, «хорошего математика и студентки, которая изучает математическую логику»[534], и попросил попробовать ее издать. «Я хочу опубликовать твою рукопись, — заявлял он, — и если не получится, пока меня нет, я возьму дело в свои руки как только вернусь».
Кроме этих ободряющих новостей, единственным светлым пятном в жизни Витгенштейна во время летнего триместра 1921 года был его ученик, мальчик из едва ли не самой бедной семьи в деревне, по имени Карл Грубер. Грубер был талантлив, и методы Витгенштейна с ним прекрасно срабатывали. Как и многим ученикам, алгебра ему сначала не давалась. «Я не мог понять, — вспоминал он потом, — как можно считать, используя буквы алфавита»[535]. Однако, получив от Витгенштейна затрещину, он решительно взялся за дело: «Вскоре я стал лучшим по алгебре в классе». В конце летнего триместра ему пришлось покинуть школу и идти работать на местную фабрику. Витгенштейн собирался сделать все возможное, чтобы мальчик продолжил учиться. 5 июля он написал Гензелю письмо, в котором объяснил ситуацию Грубера и попросил совета. Учитывая, что родители не могут себе позволить послать мальчика в школу-интернат, что можно сделать? Можно ли найти для него бесплатное или дешевое место в одной из средних школ Вены? «По-моему, — писал он, — будет очень жаль, если парень не сможет развиваться дальше»[536]. Гензель предложил Calasanzverein, католическое учебное заведение в Вене, которое принимало бедных учеников. Тем временем решили, что Витгенштейн продолжит давать Карлу уроки даже после того, как тот уйдет из школы, и что Гензель будет периодически экзаменовать мальчика, проверяя, достиг ли он уровня знаний, требующегося для поступления в венскую гимназию.
На летних каникулах Витгенштейн отправился в Норвегию с Арвидом Шёгреном. Он вернулся туда впервые после 1914 года и теперь наконец увидел дом, построенный для него в его отсутствие. У них осталось совсем мало денег, и по дороге им пришлось провести ночь в хостеле Армии спасения в Гамбурге. Это были, как он объяснил в письме Гензелю, рабочие выходные: «Я работал с раннего утра до вечера в плотницкой мастерской и делал вместе с Арвидом ящики. Так я заработал кучу денег»[537]. Как всегда, наградой, которую он искал в тяжелом труде, служил покой разума. «Думаю, очень хорошо, что я отправился в это путешествие», — писал он Гензелю.
Вскоре после возвращения в Траттенбах Витгенштейн узнал от Рассела, что его книга наконец опубликована. Рассел в августе вернулся с Дорой Блэк из Китая, Дора была на шестом месяце беременности, и первые два месяца в Англии были посвящены хлопотам о том, чтобы его ребенок появился на свет законнорожденным. Пока он был в Китае, Рассел был настроен сжечь за собой мосты, отказался от лекций в Тринити, которые ему предложили читать («Потому что, — потом признавался он, — я жил в открытом грехе»[538]), и готовился к разводу с женой Элис. Но скорое рождение наследника графского титула заставило его предпринять шаги к респектабельности. Он получил развод у Элис 21 сентября, через шесть дней женился на Доре, и 16 ноября родился Джон Конрад, будущий четвертый граф Рассел.
Предприняв необходимые усилия, гарантирующие, что сын унаследует титул, Рассел смог вернуться к публикации книги Витгенштейна. С помощью своего друга Ч.К. Огдена он добился ее издания на английском в серии монографий, выходившей в издательстве Kegan Paul, под названием «Международная библиотека психологии, философии и научного метода» (Огден недавно стал ее редактором). Книгу все еще воспринимали как финансовое бремя, но уже приемлемое. «Поскольку они не могут опустить цену ниже 50 фунтов стерлингов на печать, я думаю, их условия вполне можно принять, — писал Огден Расселу 5 ноября, — хотя если бы они вскоре выпустили второе издание и цена печати резко снизилась, они вернули бы свои затраты»[539].
Независимо от этих переговоров, пока Рассел все еще находился в Китае, Дороти Ринч договорилась о публикации книги в немецком журнале Annalen der Naturphilosophie под редакцией Вильгельма Оствальда. Рассел, зная, как Витгенштейн относится к введению в немецком переводе, оставил его мисс Ринч при условии, что она поищет английских издателей. Однако после отказа Cambridge University Press мисс Ринч — полагая, разумеется, справедливо, что это ее единственный шанс на успех, — обратилась к редакторам трех немецких периодических изданий. Положительный ответ она получила лишь от Оствальда, и то только из-за введения Рассела. «В любом другом случае я бы отказался принять статью», — писал ей Оствальд 21 февраля:
Но я так невероятно высоко ценю мистера Бертрана Рассела — и его личность, и его исследования, что с радостью опубликую статью мистера Витгенштейна в моих Annalen der Naturphilosophie: введение мистера Бертрана Рассела особенно приветствуется[540].
5 ноября, получив подтверждение Оствальда и обещание Огдена, что книга выйдет в серии Kegan Paul, Рассел написал Витгенштейну о положении дел. Он признался, что Оствальд опубликует его введение: «Мне очень жаль, боюсь, тебе это не понравится, но, как видишь, этого не избежать».
Рассел, вероятно, шокировал Витгенштейна, написав ему: «Что до меня, я женился на мисс Блэк, и через несколько дней у нас будет ребенок»:
Мы купили этот дом [Лондон, Сидни Стрит, 31], и привезли твою мебель из Кембриджа, которая нам очень нравится. Ребенок, вероятно, родится в твоей кровати[541].
Он убеждал Витгенштейна приехать в Англию, предлагая возместить его траты в качестве дополнительной компенсации за мебель: «Твои вещи стоят гораздо больше, чем я за них заплатил, и я их оплачу, когда бы ты ни пожелал. Когда я их покупал, то не знал, как много я приобретаю». В последнем письме он подсчитал, что должен Витгенштейну еще 200 фунтов стерлингов: «Я не понимаю, почему должен надувать тебя только из-за того, что Джолли преуменьшил стоимость твоих вещей».
Витгенштейн ответил 28 ноября: «Должен признаться, я рад, что моя книга выйдет в свет, — написал он. — Даже если Оствальд последний шарлатан»:
Если он ее не испортит! Ты будешь читать гранки? Если да, пожалуйста, позаботься, чтобы он напечатал точно так, как у меня написано. Думаю, он может изменить работу, чтобы она пришлась ему по вкусу — подогнать ее к своему идиотскому правописанию, например. Больше всего меня радует, что работа выйдет в Англии[542].
Расселу, вероятно, не хватило времени внимательно вычитать гранки, и в любом случае книга уже пошла в печать, прежде чем он получил ее. Ошибки остались неисправленными. Не стремясь изменить работу по своему вкусу, Оствальд — очевидно, без малейшего интереса или заботы о значении работы, которую он издает, — просто издал ее точно так, как было напечатано на машинке. Там можно найти, например — кроме многих более обычных опечаток, — символы печатной машинки, когда ожидаешь увидеть символы логики Рассела: «777!» для штриха Шеффера; «777/» для знака отрицания (а иногда тоже для штриха Шеффера); прописную букву C для материальной импликации.
Оствальд не консультировался с Витгенштейном ни на какой стадии издания; не послал ему и авторский экземпляр. Когда Рассел сказал ему, что работа вышла, пришлось писать Гензелю и просить его поискать экземпляр Annalen der Naturphilosophie в венских магазинах. Поиски не увенчались успехом, и только в апреле следующего года, когда Огден прислал ему экземпляр, Витгенштейн наконец увидел, как напечатана его работа. Он пришел в ужас. Сказал Энгельману, что принял ее за «пиратское издание», и только когда в 1922 году появилось английское издание, он признал, что его работа напечатана должным образом.
Механизм английского издания был приведен в движение Расселом, когда 6 декабря он снова написал Огдену, послав ему письмо Витгенштейна от 28 ноября:
Приложение от Витгенштейна дает всю власть, необходимую для движения вперед, поэтому можете сказать издателям, что все в порядке… Как хорошо, что В. здраво ко всему отнесся[543].
Зимой 1921-22 годов, используя оттиск издания Оствальда, книгу перевел на английский Фрэнк Рамсей, тогда восемнадцатилетний студент Кингс-колледжа, друг Огдена, уже признанный математик с выдающимися способностями.
Витгенштейн получил перевод Рамсея в конце марта вместе с вопросником о затруднениях в определенных местах, которые озадачили и Огдена, и Рамсея. В одних случаях сомнения появились из-за небрежной печати немецкого текста; в других они происходили из-за неверного понимания смысла. Где что, Витгенштейн не мог сказать, потому что он до сих пор не получил экземпляр издания Оствальда. На самом деле к тому времени он сомневался, напечатал ли Оствальд работу вообще — и напечатает ли.
Исправление перевода отняло много сил и времени, но к 23 апреля Витгенштейн закончил подробный список комментариев и предложений и отправил его Огдену. В целом все рекомендации основывались на желании сделать английский настолько естественным, насколько возможно, и сгладить буквальность перевода Рамсея. Он не только старался установить значение конкретных немецких слов и выражений; он также должен был объяснить, что он под ними подразумевает, и потом найти английские выражения, которые передавали бы то же значение и тон. То есть английская версия — это не просто авторизованный перевод с немецкого, но в некоторой степени переформулирование идей Витгенштейна.
Первый вопрос Огдена касался заглавия. Оствальд опубликовал книгу под немецким названием Витгенштейна, Logisch-Philosophische Abhandlung, что, если переводить буквально, звучало довольно странно: Logico-Philosophical Treatise. Рассел предложил в качестве альтернативы название Philosophical Logic, в то время как Мур — сознательно ссылаясь на Tractatus Theologico-Politicus Спинозы — предложил Tractatus Logico-Philosophicus как «очевидное и подходящее». Однако такое название едва ли убедит публику в доступности книги, и Огдену было от этого не по себе. «Как продающее название, — говорил он Расселу, — Philosophical Logic лучше, если это дает правильное впечатление»[544].
Витгенштейн разрешил вопрос: «Я думаю, латинское лучше, чем нынешнее», — сказал он Огдену.
Хотя Tractatus logico-philosophicus не идеален, он имеет в некотором роде правильное значение, в то время как Philosophical Logic — неправильно. На самом деле я не знаю, что это означает! Нет такой вещи, как философская логика. (Разве что если вся книга — бессмыслица, тогда и название может быть бессмысленным.)[545]
Огден внимательно рассмотрел предложения и комментарии Витгенштейна (в переписке он проявил себя как самый скрупулезный и чуткий редактор, какого только может желать автор), и текст изменили в соответствии с ними. К маю работа над английским текстом была более или менее завершена.
Оставалась одна проблема. Во время подготовки машинописного текста Витгенштейн написал серию дополнительных заметок, которые не включили, за одним исключением, в итоговый текст. Эти дополнительные заметки он пронумеровал, и исключением была № 72, которая должна была стать предложением 4.0141, раскрывающим предшествующее, где сравниваются изобразительные отношения между языком и миром с отношением между музыкальной мыслью, граммофонной записью и партитурой. Однако в редакции Оствальда предложение 4.0141 звучит довольно странно: (Siehe Erg?nzung № 72). Очевидно, он потерял или никогда не получал дополнительного списка, и наверняка это предложение показалась ему не намного непонятнее, чем остальные. Поэтому у Огдена возник вопрос к переводу Рамсея: «(Смотри приложение № 72)». «Что это? — спросил Огден. — Это, возможно, какая-то ошибка»[546].
В ответе Витгенштейн рассказал о дополнениях и прислал Огдену перевод одного, которое он хотел включить в книгу. У Огдена возникла заманчивая мысль о том, что могут существовать и другие дополнения, которые объясняют и расширяют довольно трудную — и короткую — книгу.
Витгенштейн отказался прислать еще. «И мысли быть не может их напечатать, — сказал он Огдену. — Дополнения — это именно то, что точно нельзя печатать. Кроме того, ОНИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕ СОДЕРЖАТ НИКАКИХ ОБЪЯСНЕНИЙ и еще менее ясны, чем остальные мои предложения».
Что до краткости книги, мне ужасно жаль; но что я могу поделать? Даже если бы вы выжали меня как лимон, вы бы ничего больше не получили. Дать вам напечатать Erg?nzungen — так они не помогут. С тем же успехом вы могли пойти к столяру и заказать стол, а когда он сделал стол слишком коротким, то стал бы подсовывать вам стружку, и опилки, и другой мусор, чтобы компенсировать размер стола. (Вместо того чтобы печатать Erg?nzungen,чтобы книга была толще, оставьте дюжину пустых страниц для проклятий читателя, когда он купит книгу и не поймет ее.)[547]
В июне, когда книга была готова к печати, Огден послал Витгенштейну на подпись договор, дающий Kegan Paul все права на публикацию книги, «с учетом ее издания на немецком и английском языках в „Международной библиотеке психологии и философии“ под названием Tractatus Logico-Philosophicus»[548]. По условиям этого договора Витгенштейну ничего не платили за права на эту книгу, и ему не причиталось роялти c ее продаж. Когда в 1933 году запланировали переиздание, он попытался убедить издательство заплатить ему роялти, но ему не ответили, и потому он отдал свою следующую книгу другому издателю. Хотя в тот момент он не столько беспокоился о платежах, сколько о том, чтобы Эллен Пинсент, мать Дэвида, получила бесплатный экземпляр. В каждом письме Огдену на финальных стадиях подготовки издания он просил его проследить, чтобы миссис Пинсент получила книгу.
Гранки были готовы в июле, и Витгенштейн вернул их в первую неделю августа. Издатели хотели огласить некоторые факты из биографии Витгенштейна и упомянуть о тех особенных обстоятельствах, в которых книга была написана, о лагере военнопленных в Кассино и пр. На это Витгенштейн ответил едким презрением. «Что касается вашей заметки об итальянском монастыре и т. д. и т. д., — писал он Огдену 4 августа, — делайте что хотите»:
…но ради всего святого, в чем здесь смысл? Зачем читателю знать мой возраст? Это все равно что сказать: чего еще ожидать от молодого парня, особенно если он пишет книгу при таком грохоте, какой стоит на фронте? Если бы я знал, что читатель верит в астрологию, я бы предложил напечатать дату и час моего рождения на обложке книги, чтобы он мог составить для меня гороскоп (26/IV 1889, 18:00)[549].
К тому времени как книга была напечатана, Витгенштейн уехал из Траттенбаха. Уже 23 октября он намекал Расселу, что это его последний год здесь, потому что он не может «ладить даже с другими учителями»[550], и с того момента его жизнь постепенно становилась все сложнее. Он собирался расширить кругозор по меньшей мере самых способных учеников, и на частные уроки, которые он давал Карлу Груберу, стали ходить еще несколько детей из нового класса, в том числе Эммерих Кодерхолд и Оскар Фукс. Однако Витгенштейн натолкнулся на сопротивление родителей всех троих. Когда он хотел взять Фукса в Вену посмотреть пьесу, ему отказали, так как мать Фукса не желала доверить своего мальчика «этому сумасшедшему». Когда он объяснил отцу Кодерхолда, что у его сына хорошие способности и его надо отдать в классическую гимназию в Вене, ему сказали, что об этом и речи быть не может; мальчик нужен, чтобы помогать на ферме. Самым большим его разочарованием стал Карл Грубер, самый талантливый из учеников. Каждый день после школы, с четырех до половины седьмого, Витгенштейн увлеченно занимался с Грубером, сделав упор на латыни, математике, географии и истории. Время от времени мальчика экзаменовал Гензель, особенно в латыни, которой Витгенштейн мог обучить менее других предметов. План заключался в том, чтобы отправить Грубера в классическую гимназию в Вене. Чтобы ее посещать, Груберу пришлось бы жить у Термины, и в этом заключалась трудность: «Для меня это будет унижением, — объяснил Грубер».
Я не хочу просить милостыню, и мне будет казаться, что я получаю подаяние. Я приду туда как «бедняжка» и буду обязан благодарить вас за каждый кусок хлеба[551].
Возможно, по этой причине, а может быть, просто потому, что его вымотала учеба по три с половиной часа каждый день, при том что он еще и работал на местной фабрике, а получал только неодобрение своей семьи, Грубер объявил, что он не желает продолжать занятия. 16 февраля 1921 года Витгенштейн написал Гензелю: «Сегодня я говорил с Грубером, он пришел вернуть мне книги. Оказалось, что у него больше нет желания продолжать обучение… Конечно, он не имеет понятия, куда направиться дальше, то есть он не подозревает, что за глупость он сотворил. Но откуда ему знать. Печально! Печально!»[552]
«Я бы хотел, чтобы тебе не приходилось так много преподавать младшеклассникам, — писал ему Рассел 7 февраля, — это, вероятно, очень скучно»[553]. Витгенштейн ответил, что он действительно в последнее время чувствует себя неважно, но не потому, что преподавание в начальной школе ему претит:
Наоборот! Но так трудно быть учителем в стране, где люди совершенно безнадежны. В этом месте нет ни души, с кем я мог бы обменяться хоть одним разумным словом. Бог знает, вынесу ли я это![554]
Рассел писал, что он «гораздо больше любит Китай, чем Европу», «люди более цивилизованные — я снова туда хочу». Да, ответил Витгенштейн: «Я охотно верю, что Китай тебе нравится больше, чем Англия, хотя в Англии, несомненно, в тысячу раз лучше, чем здесь».
В переписке с Огденом есть несколько признаков того, что он уже начинает думать об Англии, чтобы находиться рядом хотя бы с несколькими людьми, с которыми можно поговорить. В письмах он часто спрашивает о старых друзьях в Кембридже и просит напоминать им о себе — особенно Джонсону и Кейнсу.
Во время летнего триместра Витгенштейн с нетерпением и удовольствием ждал встречи с Расселом, который планировал поездку на континент и хотел остановиться с женой и братом в их доме в Швейцарии. Сначала решили, что Витгенштейн присоединится там к Расселу, но потом всё переиграли и договорились провести вместе один день в Инсбруке. Тон писем, в которых они назначают эту встречу, теплый и дружелюбный, и пока нет никакого намека на ссору. Они обменялись комментариями о мрачной ситуации в Европе, рассказали друг другу, как долго они ждали встречи, и Витгенштейн ласково расспрашивал о жене и ребенке Рассела («Мальчик прекрасный, — ответил Рассел. — Сначала он выглядел точь-в-точь как Кант, а теперь больше похож на ребенка»[555]).
Встреча страшно разочаровала обоих; фактически это был последний раз, когда они встретились как друзья. Дора Рассел пишет, что «обстоятельства времени» испортили «эту встречу». Инфляция в Австрии была тогда на пике, и «повсюду рыскали вурдалаки и стервятники, туристы, которые за счет дешевой валюты хорошо проводят время за счет австрийцев»:
Мы бродили по улицам, пытаясь найти номера на ночь, гордость Витгенштейна была уязвлена из-за состояния родной страны и того факта, что он не может оказать хоть какое-то гостеприимство[556].
В конце концов, они сняли одну комнату, и Расселы заняли постель, а Витгенштейн спал на кушетке. «Но в отеле была терраса, где было достаточно приятно сидеть, пока Берти обсуждал, как перевезти Витгенштейна в Англию». Она активно отрицает, что они поссорились по этому поводу: «С Витгенштейном никогда не было просто, но я думаю, разногласия касались их философских идей».
Сам Рассел, однако, считает разногласия религиозными. Витгенштейна, писал он, «ранит тот факт, что я не христианин»[557], а он находится в это самое время «на пике своего мистического пыла»[558]. Он «уверял меня со всей серьезностью, что лучше быть хорошим, чем умным»[559], но тем не менее (Рассел, кажется, видит здесь изумительный парадокс) «боялся ос, и из-за клопов не мог оставаться в комнате, которую мы нашли в Инсбруке».
Позже Рассел, рассказывая о встрече в Инсбруке, давал понять, что Витгенштейн посчитал его слишком безнравственным, чтобы общаться, и поэтому оборвал все связи. Расселу нравилось считать себя безнравственным, и потому этот аспект встречи остался свеж в его памяти. Витгенштейн действительно не одобрял его сексуальное поведение и перед встречей в Инсбруке пытался наставить Рассела на путь созерцания, предложив ему почитать Religi?sen Streitschriften Лессинга (Рассел пренебрег этим предложением). Но неверно, что Витгенштейн оборвал все контакты с Расселом после встречи в Инсбруке; он написал по меньшей мере два письма[560] после встречи, каждое из которых начиналось: «Давно от тебя нет вестей».
Есть свидетельства, что именно Рассел прервал общение. Возможно, его слишком утомила набожная серьезность Витгенштейна. Ведь верно как то, что Витгенштейн находился «на пике своего мистического пыла», так и то, что Рассел находился на пике своего едкого атеизма. Вдохновленный Оттолайн трансцендентализм «Сути религии» и «Мистицизма и логики» испарился, и его место заняло ярое антихристианство, проповедовать которое он никогда не упускал возможности, в привычной теперь роли публичного спикера и популярного писателя.
Сюда относится и более глубокая разница, на которой так настаивает Энгельман: разница между желанием улучшить мир и желанием улучшить самого себя. И опять же, дело не в том, что Витгенштейн стал более сосредоточен на себе, а в том, что Рассел изменился в противоположную сторону. Война превратила его в социалиста и убедила в срочной необходимости менять способ управления миром; вопросы о личной морали подчинялись наиважнейшей общественной задаче сделать мир безопасным. Энгельман рассказывает историю, которая ярче всего иллюстрирует эту разницу и определенно относится к встрече в Инсбруке:
Когда в двадцатые Рассел хотел основать или присоединиться к Мировой организации за мир и свободу, или что-то в этом роде, Витгенштейн осудил его так строго, что Рассел сказал: «Думаю, ты бы охотнее основал Мировую организацию за войну и рабство», и Витгенштейн страстно согласился: «Да, лучше так, лучше так!»[561]
Если это верно, то, очевидно, это Рассел смотрел на Витгенштейна как на слишком безнравственного, чтобы с ним общаться. Потому что сложно себе представить более категоричный отказ от этических представлений, на которые он опирался всю оставшуюся жизнь.
В любом случае Рассел больше не пытался общаться с Витгенштейном или убеждать его приехать в Англию. Если Витгенштейну понадобится сбежать от «гнусности и низости» австрийского крестьянства, это должно произойти без участия его старого учителя в Кембридже.
Витгенштейн не пользовался успехом как учитель начальной школы в Траттенбахе в значительной мере из-за того, что был слишком погружен в задачу. Его высокие требования и жесткие средства приведения их в жизнь не сбили с толку и не испугали только отдельных учеников; он вызывал неприязнь у родителей и не мог сладить даже с собственными коллегами. И он был вынужден согласиться с Расселом, что поскольку люди в Траттенбахе не носители какого-то уникального зла, то он, вероятнее всего, натолкнется на то же отношение в любом другом месте.
Есть свидетельства его готовности бросить преподавание, если найдет работу получше. Одновременно с разговорами с Расселом о возвращении в Англию он обсуждал возможность «бегства в Россию» с Энгельманом. Чем он будет заниматься в одной или другой стране, он не знал. Определенно не философией — в книге он уже сказал все, что должен был сказать.
В итоге в сентябре 1922 года мы находим его в Нижней Австрии, где расположен и Траттенбах, только на этот раз в средней школе в деревне под названием Хассбах. Он сделал это, не питая великих надежд. Еще до начала работы он сообщил Энгельману, что составил «очень неприятное мнение о новой среде (учителя, приходской священник и т. д.)»[562] Эти люди, сказал он, «вовсе не люди, а отвратительные червяки». Может, он думал, что ему будет легче ладить с учителями в средней школе, но на деле он нашел их требования к «специализированному обучению» совершенно невыносимыми и вскоре пожелал вернуться в начальную школу. Он провел там всего месяц.
В ноябре он устроился в начальную школу в Пухберге, живописной деревне в горах Шнееберг; теперь это популярный лыжный курорт. Снова он едва различал человеческие качества в окружающих людях; на самом деле, писал он Расселу[563], они вообще не люди, а на четверть животные и только на три четверти люди.
Он только переехал в Пухберг, когда наконец получил изданные экземпляры Tractatus. 15 ноября он написал Огдену: «Выглядит действительно симпатично. Я бы хотел, чтобы содержание оказалось хотя бы вполовину таким стоящим, как внешний вид»[564]. Он интересовался, купил ли их Джонсон — у того недавно вышли первые два тома из трехтомной работы по логике: «Мне бы хотелось знать, что думает об этом он. Если увидите его, пожалуйста, передайте от меня привет».
Конечно, в Пухберге не было никого, с кем он мог поговорить о философии, но он хотя бы нашел человека, с которым мог разделить страсть к музыке, — Рудольфа Кодера, очень талантливого пианиста, который преподавал в школе музыку. Услышав, как Кодер играет «Лунную сонату», Витгенштейн вошел в музыкальный класс и представился. С того момента они встречались почти каждый вечер, чтобы сыграть дуэт на кларнете и пианино — сонаты для кларнета Брамса и Лабора и аранжировки квинтетов для кларнета Брамса и Моцарта.
Позже к их музыкальным сессиям присоединился местный шахтер по имени Хайнрих Постль, член деревенского хора. Он стал хорошим другом и в каком-то смысле протеже Витгенштейна, чья семья наняла его потом швейцаром и смотрителем. Витгенштейн давал ему свои самые любимые книги — «Краткое изложение Евангелия» Толстого и Schatzk?stlein Хебеля — и пытался внушить ему собственное моральное учение. Так, когда Постль однажды заметил, что хотел бы улучшить мир, Витгенштейн ответил: «Лучше улучшайте себя; это единственное, что вы можете улучшить в мире»[565].
Кроме Кодера и Постля, у Витгенштейна появилось несколько друзей среди учителей и жителей Пухберга. Как в Траттенбахе, его преподавание помогало некоторым ученикам вознестись к высотам, которых они иначе не могли достичь, и раздражало родителей, потому что это мешало их работе дома.
Пока Витгенштейн боролся за обучение детей в начальной школе, Tractatus привлек большое внимание в академическом сообществе. В Венском университете математик Ханс Хан провел семинар по книге в 1922 году, и позже она привлекла внимание группы философов под руководством Морица Шлика — группы, которая развилась в Венский кружок логических позитивистов. В Кембридже Tractatus тоже стал предметом дискуссий маленькой, но влиятельной группы преподавателей и студентов. Первое публичное обсуждение книги в Кембридже произошло, вероятно, в январе 1923 года, когда Ричард Брейсуэйт выступил в Клубе моральных наук с сообщением на тему «логики Витгенштейна, представленной в Tractatus Logico-Philosophicus».
Какое-то время единственным, с кем Витгенштейн общался в Кембридже, оставался Огден, который в марте послал Витгенштейну свою недавно опубликованную книгу «Значение значения», написанную совместно с поэтом и литературным критиком А.А. Ричардсом. Огден говорит, что книга представляет каузальное решение проблемы значения, к которой Витгенштейн обращается в Tractatus. Витгенштейн рассматривает его как неуместное. «Я должен вам честно признаться, — написал он, — я считаю, что вы не уловили проблему, которую, например, я поднимаю в книге (даю я правильное решение или нет)»[566]. В письме Расселу от 7 апреля он идет дальше:
Некоторое время назад я получил «Значение значения». Наверняка и тебе прислали экземпляр. Это ли не убогая книга?! Философия не так проста! Из нее видно, как легко написать толстую книгу. Хуже всего введение профессора Постгейта, доктора литературы, члена Британской академии и т. д. и т. д. Нечасто приходится читать что-либо настолько глупое[567].
Это было второе письмо, написанное Витгенштейном Расселу со времени их злосчастной встречи в Инсбруке, и он с нетерпением ждал ответа. «Пиши мне иногда, — умолял он, — как у тебя дела, как ваш малыш; быстро ли он изучает логику».
Кажется, Рассел не ответил. Должно быть, его раздражало столь категоричное порицание работы Огдена, поскольку он сам не особенно понимал, что там можно критиковать. Ведь это в основном просто пересмотр того, что он сам уже сказал в «Анализе разума». Витгенштейн был ошарашен, когда прочитал в американском журнале The Nation благоприятный отзыв Рассела на книгу, где тот оценивает ее как «несомненно важную». От Фрэнка Рамсея он узнал, что Рассел «на самом деле не считает „Значение значения“ важным, он просто хочет помочь Огдену поднять продажи»[568]. Это объяснение, несомненно, лишь усилило неодобрение Витгенштейна, который окончательно и бесповоротно решил, что Рассела больше нельзя принимать всерьез. В 1930-х годах Витгенштейн пару раз безуспешно пытался заинтересовать Рассела философской работой, которой он тогда занимался, но больше никогда не обращался к Расселу тепло, по-дружески.
Все более и более одинокий («К своему великому стыду, — писал он Энгельману, — я должен признать, что число людей, с которыми я могу поговорить, постоянно уменьшается»[569]), Витгенштейн отчаянно нуждался в друзьях. Когда через Огдена ему послали «Реконструкцию в Европе» Кейнса, опубликованную как специальное приложение к Manchester Guardian, — он попытался написать Кейнсу прямо, чтобы поблагодарить его. «Я бы хотел получить строчку от вас лично, — писал он ему, — с вестями, как дела и т. д.»:
Или вы слишком заняты, чтобы писать письма? Я полагаю, нет. Вы видели Джонсона? Если да, пожалуйста, передайте ему от меня привет. Я бы так хотел узнать о нем (не о моей книге, а о нем самом).
Пожалуйста, пишите мне иногда, если вы снизойдете до этого[570].
Кейнс ответил лишь через год. «А Кейнс мне писал? — спрашивал Витгенштейн Огдена 27 марта 1923 года. — Если да, пожалуйста, скажите ему, что письмо не дошло»[571]. Он снова дал Огдену свой адрес в Пухберге — несмотря на то, что давал его уже дважды, — только чтобы письмо Кейнса не потерялось.
Кейнс мог убедить (и в конце концов убедил) Витгенштейна вернуться в Англию. Тем временем контакт с Кембриджем поддерживался через друга Кейнса, товарища-«апостола» и члена Кингс-колледжа Фрэнка Рамсея.
В Кембридже из всех, кто ознакомился с Tractatus в первый год его публикации, Рамсей оказался, несомненно, самым проницательным. Хотя он все еще был студентом (в 1923 году ему исполнилось девятнадцать), ему поручили написать рецензию на работу Витгенштейна в философском журнале Mind. Рецензия и поныне представляет одно из самых правдоподобных толкований и один из самых глубоких примеров анализа работы. Она начинается в духе Рассела:
Это самая важная книга, которая содержит оригинальные идеи по большому числу тем и формирует последовательную систему, которая, независимо от того, является ли она, как утверждает автор, окончательным решением поднимаемых проблем, представляет необыкновенный интерес и заслуживает внимания философов[572].
Но Рамсей спорит с некоторыми неверными трактовками во введении Рассела — например, с неправильным его представлением о том, что Витгенштейн рассматривал возможность существования «завершенного логического языка» — и дает более полное и верное толкование основного каркаса книги.
Когда Витгенштейн услышал от Огдена, что Рамсей собирается приехать в Вену на летние каникулы 1923 года, он написал Рамсею сам, приглашая его в Пухберг. Рамсей с благодарностью согласился и приехал 17 сентября, совершенно не зная, чего ожидать. Он остался на две недели, и Витгенштейн по пять часов в день — с того момента как он возвращался из школы в два часа дня и до семи вечера — разбирал с ним Tractatus строчка за строчкой. «Это очень познавательно, — писал Рамсей Огдену, — кажется, ему это нравится, и мы проходим около страницы в час»:
Он очень в этом заинтересован, хотя говорит, что его ум больше не гибок и он никогда не сможет написать другую книгу. Он преподает в деревенской школе с 8 до 12 или часа. Он очень беден и, кажется, ведет унылую жизнь, у него здесь только один друг, а большинство коллег считают его сумасшедшим[573].
Разбирая книгу столь подробно, Витгенштейн внес в текст несколько исправлений и изменений, которые вошли в последующие издания. Им обоим казалось важным, чтобы Рамсей понял книгу полностью — каждую малейшую деталь. Витгенштейн беспокоился, как бы Рамсей все не забыл по возвращении в Англию — как Мур, оказалось, забыл, когда уехал из Норвегии в 1914 году. «Это ужасно, — писал Рамсей матери, — когда он спрашивает: „Это ясно?“ А я говорю: „Нет!“ И он говорит: „Черт, какой кошмар снова через это проходить“»[574].
Рамсей собирался сделать работу Витгенштейна основой для теории высшей математики. Когда они закончили разбирать текст, он написал: «Я попытаюсь выкачать из него идеи, которые я потом смогу развить»:
Он сказал, что сам больше ничего не сделает, не потому что ему скучно, а потому что ум его больше не гибок. Он сказал, никто не сможет заниматься философией больше пяти или десяти лет. (Его книга заняла семь.) И он уверен, что Рассел больше ничего важного не сделает[575].
Витгенштейн, кажется, поддержал план Рамсея, по крайней мере он согласился, что что-то должно занять место Principia Mathematica Рассела. Рамсей удивился, что Витгенштейн «немного раздражен» тем, что Рассел планирует новое издание Principia: «Ведь он думал, что убедил Р., что это неправильно, что новое издание будет бесполезным. Все надо делать заново».
Что до условий жизни Витгенштейна, Рамсей тревожился:
Он очень беден, по крайней мере живет очень экономно. У него одна крошечная комната, побеленная, там стоит кровать, умывальник, маленький столик и стул, вот и все, на что хватает места. Вчера вечером я разделил с ним ужин — это неприятный грубый хлеб, масло и какао[576].
Его, однако, впечатлила моложавость Витгенштейна и его атлетическая энергия. «Объясняя философию, он возбуждается и делает энергичные жесты, но снижает напряжение очаровательным смехом». Он думал, что Витгенштейн «чрезмерно нагнетает вдохновенность своей речи», но в его гениальности у него нет сомнений:
Он велик. Я привык считать Мура великим человеком, но по сравнению с В.!
С точки зрения Витгенштейна, дискуссии с Рамсеем произвели вдохновляющую и отрадную — пусть и напряженную — перемену в его рутинном распорядке и послужили приятным напоминанием о Кембридже. Он сказал Рамсею, что хочет уехать из Пухберга в конце школьного года, но точно не знает, что будет делать дальше — возможно, устроится садовником или приедет искать работу в Англию. Он попросил Рамсея узнать, имеет ли он право получить степень бакалавра в Кембридже на основе шести триместров у Рассела до войны и смогут ли принять Tractatus в качестве дипломной работы на степень бакалавра.
Когда Рамсей вернулся в Кембридж на осенний триместр, они вступили в теплую дружескую переписку. В одном из первых писем Рамсей объяснил (он узнал это от Кейнса), что правила получения степени в Кембридже изменились. Больше нельзя получить степень бакалавра после шести триместров и представления дипломной работы. Если Витгенштейн хочет получить степень, ему следует вернуться в Кембридж по меньшей мере еще на год, а затем подать работу. Тогда он может надеяться получить уже докторскую степень.
Через Рамсея Кейнс попытался соблазнить Витгенштейна Англией, предложив ему 50 фунтов, чтобы оплатить его расходы. Сначала он хотел сделать это предложение анонимно, но, когда Рамсея спросили прямо, он вынужден был признаться: «50 фунтов принадлежат Кейнсу».
Он попросил меня не говорить, потому что боится, что вы скорее примете деньги из неизвестного источника, чем от него, поскольку он никогда вам не писал. Я не понимаю, почему он не писал, и он не может объяснить: говорит, что это был какой-то «комплекс». Он вспоминает о вас с теплотой и привязанностью и очень хочет снова вас увидеть.[577]
Рамсей написал даже племяннику Витгенштейна, Томасу Стонборо (с которым познакомился в Кембридже), чтобы убедить и его: «Кейнс очень хочет снова увидеть Л.В., и его 50 фунтов — свидетельство посильнее, чем отсутствие писем. Он говорит о Л.В. с искренней симпатией»[578].
Началась долгая кампания по уговариванию Витгенштейна сначала приехать в Англию на летние каникулы, а затем отказаться работать учителем и закончить философскую работу в Кембридже. Рамсей сделал все возможное, чтобы смягчить страхи Витгенштейна относительно вхождения в кембриджское сообщество после столь долгого отсутствия — отсутствия, когда он сильно изменился и жил в значительной степени вдали от любого общества. 20 декабря он написал, что хорошо понимает этот страх, «но не надо придавать ему значения»:
Я могу снять в Кембридже комнату, и вам не придется общаться с какими-либо людьми кроме тех, кого вы бы хотели и могли видеть. Я понимаю, что вам будет тяжело с людьми, а вы неизбежно будете проводить с ними много времени, но если бы вы жили сами по себе, вы могли бы войти в сообщество постепенно.
Я не хочу, чтобы вы приняли это за подтверждение вашего страха перед скучными и надоедливыми людьми, ведь я знаю, что сам ужасно хочу вас видеть, я только хочу сказать, что если вы этого боитесь, будет правильнее, если вы не будете ни у кого останавливаться, а сначала поживете один[579].
Как Рамсей понял позже, этот метод атаки был бесполезен — меньше всего Витгенштейн хотел жить в Англии один. Но в любом случае к февралю 1924 года он бросил попытки уговорить Витгенштейна приехать в Англию на лето и вместо этого рассказал ему о своем плане приехать в Вену.
Рамсея уже некоторое время интересовала возможность подвергнуться психоанализу. Сначала из-за душевного потрясения, связанного с «несчастной страстью» к замужней женщине. В весенний триместр 1924 года он вернулся к этой идее, испытывая депрессию. Кроме того, он хотел отдохнуть от Кембриджа перед тем, как начнет академическую карьеру, поэтому решил провести шесть месяцев в Вене. Вену же он выбрал не просто из желания пройти сеанс психоанализа, но и потому, что там он мог бы регулярно видеться с Витгенштейном и обсуждать его работу.
Что касается его собственной работы, то он встречался с Расселом, чтобы помочь ему с новым изданием Principia Mathematica. Рассел дал ему рукопись с исправлениями, которые он намеревался включить в новое издание, чтобы тот их прокомментировал. Какие замечания сделал Рамсей, неизвестно. В новом введении говорится просто о том, что «авторы» (то есть Рассел и Уайтхед, хотя в действительности за изменения отвечал один Рассел) «весьма обязаны» Рамсею.
В письме Витгенштейну, однако, Рамсей отзывался о проекте довольно резко:
Вы совершенно правы, там нет ничего важного; на самом деле это всего лишь умное доказательство математической индукции без использования аксиомы сводимости. Там нет фундаментальных изменений, то же самое, что и было. Я почувствовал, что он слишком стар: он, кажется, понимал и соглашался с каждой отдельной вещью, но это не запоминалось, поэтому через три минуты он вновь говорил по-старому. Из всей вашей работы он, кажется, принял только то, что бессмысленно ставить прилагательное там, где должно быть существительное, что поможет в его теории типов[580].
Новое издание, кажется, действительно никому не понравилось. В то время как Витгенштейн с Рамсеем думали, что там слишком мало внимания уделено витгенштейновской критике, Уайтхед посчитал его слишком витгенштейновским и опубликовал статью, где не соглашался с новыми идеями Рассела.
* * *
Рамсей приехал в Вену в марте. Он отправился в путь с Томасом Стонборо, и тот поведал ему некоторые существенные факты о семье Витгенштейна — что трое из братьев покончили жизнь самоубийством, что остались три сестры и четвертый брат, и все они живут в Вене. Встретив Томаса Стонборо, Рамсей понял, что считать Витгенштейна «очень бедным», мягко говоря, неправильно. В Париже его представили Джерому Стонборо, отцу Томаса, который, как Рамсей сообщил матери, «выглядит как процветающий американец»[581].
В Вене Рамсей сам оценил размах благосостояния семьи Витгенштейна, познакомившись с Маргарет, которая в то время жила в Пале Шёнборн: «Она, должно быть, колоссально богата». Его пригласили на ужин во дворец в следующую субботу: «Насколько я понял, на вечере были Витгенштейны — в основном женщины, профессора и друзья Томми, сына, — в основном мужчины. Так что мужчин было больше». Музыку играл профессиональный струнный квартет: сначала Гайдна, затем Бетховена. Рамсей предпочитал Гайдна, но ему сказали, что это его выдает — «против чего я не возражал, поскольку не смог бы рано или поздно этого избежать». После ужина он разговаривал с Паулем Витгенштейном — «братом, известным пианистом, который потерял руку в войне и теперь играет одной рукой. Лайонел слышал о нем, не связывая его с Людвигом». Пауль и Гермина пригласили его на ланч.
Познакомившись с семьей, Рамсей понял, что ситуация, в которой находится Витгенштейн, — целиком и полностью его собственное творение. В письме Кейнсу он объяснил, что наверное не стоит так уж «пытаться вытащить его ради более приятной жизни и остановить смехотворную растрату его энергии и ума»:
Только теперь я ясно вижу это, потому что познакомился с одной из сестер и встретился с семьей. Они очень богаты и ужасно беспокоятся, как дать ему денег или сделать для него что-нибудь любым способом, а он отвергает все их попытки; даже подарки на Рождество или диетическую пищу, которую ему присылают, когда он болеет, он отправляет назад. И это не потому что они в плохих отношениях, а потому что он не возьмет денег, которые не заработал сам; разве что для совсем особой цели, например, приехать и снова вас увидеть. Я думаю, он преподает ради заработка и сможет перестать, только если у него будет другая, более подходящая работа. И это должен быть именно заработок, он не примет никакой работы, которую подсунут ему хитростью. Ужасно жаль[582].
Он даже выдвинул психологическую гипотезу: «это кажется результатом ужасно строгого воспитания. Три его брата покончили с собой — отец заставлял их тяжко трудиться: одно время у восьми детей было двадцать шесть различных частных преподавателей; а мать ими не интересовалась».
В конце первой недели в Вене Рамсей приехал в Пухберг, чтобы провести день с Витгенштейном. Голова его была занята главным образом психоанализом, и он не собирался разговаривать о своей работе по основаниям математики. Кажется, он все же попытался это сделать, но реакция Витгенштейна его разочаровала. «Кажется, Витгенштейн устал, — писал он матери, — но он не болен; с ним правда не получается поговорить о работе, он не хочет слушать. Если предложишь вопрос, он не послушает ответа, а начнет думать над ним сам. И для него это труд, все равно что тащить что-то слишком тяжелое в гору»[583].
После поездки в Пухберг Рамсей в письме Кейнсу подчеркнул, как важно выдернуть Витгенштейна из враждебного окружения, в которое тот себя поместил:
…если бы он уехал из этой среды и не так сильно устал, и разрешил мне ему помочь, он написал бы очень хорошую работу; а для этого ему следовало бы переехать в Англию. Но пока он здесь преподает, сомневаюсь, что он что-то сделает, ему страшно тяжело думать, он буквально вымотан. Если я буду здесь на летних каникулах, то попробую его подбодрит[584].
Похоже, Витгенштейн попросил Рамсея написать Кейнсу, объяснить его отношение к поездке в Англию, признаться, что он не сможет выразить дело адекватно на английском, а если он напишет на немецком, то Кейнс не поймет. Витгенштейна, объясняет Рамсей, одолевали серьезные опасения по поводу поездки в Англию ради обновления старых знакомств. Он больше не может разговаривать с Расселом, с Муром он так и не помирился; остаются только Кейнс и Харди. Он очень хочет встретиться с Кейнсом, но только если сможет возобновить их прежнюю близость; он не хочет приехать в Англию, чтобы видеться с Кейнсом от случая к случаю и вести с ним светские беседы. Он так изменился после войны, считает Витгенштейн, что Кейнс просто-напросто не поймет его, если они не будут проводить достаточно времени вместе.
То есть он приедет в Англию, только если Кейнс пригласит его в свой деревенский дом и не пожалеет времени, чтобы снова как следует его узнать.
Рамсей закончил это объяснение предупреждением:
Боюсь, вас это слишком затруднит. Хотя мне он очень нравится, сомневаюсь, что я мог бы наслаждаться общением с ним дольше пары дней без огромного интереса к его работе, о которой мы обычно и говорим[585].
Но, добавил он, «я буду рад, если вы пригласите его приехать повидаться, поскольку это, возможно, выдернет его из этой канавы».
В этот раз Кейнс не ответил на предложение пригласить Витгенштейна провести с ним лето в деревне; он, вероятно, посчитал просьбу невыполнимой. Однако он наконец — 29 марта, очевидно, до того, как увидел письмо Рамсея, — ответил на письмо Витгенштейна от предыдущего года. Он объяснил, что долгая задержка вызвана его желанием понять Tractatus, прежде чем написать: «А мой разум сейчас так далек от фундаментальных вопросов, что я не в состоянии в них разобраться».
Я все еще не знаю, что сказать о книге, кроме того, что я определенно чувствую, что это работа гениальная, невероятной важности. Так это или нет, но она главенствует во всех фундаментальных дискуссиях в Кембридже с тех пор, как была написана[586].
Он послал Витгенштейну несколько своих последних книг, включая «Экономические последствия мира», и убеждал его приехать в Англию, подчеркивая: «Я сделаю все, что в моей власти, чтобы вам легче было продолжить работу».
Это последнее заявление, по крайней мере на тот момент, задало неверный тон. Витгенштейн не намеревался возобновлять философскую работу, но ужасно хотел восстановить старую дружбу. Он ответил только в июле, написав наполовину по-английски, наполовину по-немецки, и настаивая, что ничто не побудит его вернуться к философии:
…потому что я больше не питаю страсти к этому виду деятельности. Все, что я хотел сказать, я сказал, и потому источник иссяк. Это звучит странно, но таково положение дел[587].
С другой стороны, писал он Кейнсу, будь у него работа в Англии — пусть даже подметать улицы или чистить обувь, — он «приехал бы с большим удовольствием». Без такой работы единственное, что могло убедить его отправиться в поездку, это если бы Кейнс был готов встречаться с ним чаще, чем случайно. Было бы здорово, продолжал он, увидеть Кейнса снова, но «остановиться на квартире и пить с вами чай через день или около того было бы недостаточно». Им придется, по тем причинам, которые уже описал Рамсей, работать над установлением близких отношений:
Мы не виделись 11 лет. Я не знаю, изменились ли вы за это время, но я точно изменился чрезвычайно. Мне жаль говорить, что я не лучше, чем был, но я другой. И поэтому если мы встретимся, вы обнаружите, что человек, который приехал с вами увидеться, — в действительности не тот, кого вы приглашали. Нет сомнений, что даже если мы сможем понять друг друга, одной или двух бесед для этого будет недостаточно, и результатом нашей встречи будет разочарование и отвращение с вашей стороны и отвращение и отчаяние — с моей[588].
Однако никаких сложностей не возникло, потому что приглашение не пришло, и Витгенштейн провел лето в Вене.
Он уже решил, что летний триместр 1924 года будет последним, что он проведет в Пухберге, хотя, кажется, был относительно счастлив в это время. Когда Рамсей приехал к нему в мае, он сообщил матери, что Витгенштейн выглядит веселее: «он неделями собирает скелет кошки для детей, и ему, кажется, нравится». «Но, — продолжил Рамсей, — он не поможет в моей работе»[589].
В любом случае Рассел не стал меньше уважать Витгенштейна. Позже он писал:
Мы действительно живем в великое время для мышления, одновременно с Эйнштейном, Фрейдом и Витгенштейном (и все живут в Германии и Австрии, столь враждебных цивилизации!)[590]
Рамсей оставался в Австрии все лето, но не горел желанием встречаться с Витгенштейном. Когда Огден написал ему, спросив об исправлениях в тексте Tractatus, которые они обсуждали в прошлом году, тот ответил, что увидит Витгенштейна только в сентябре, перед возвращением в Англию. Огден, очевидно, хотел получить материал на случай нового издания, но тогда это казалось маловероятным. В конце письма Рамсея сказано: «Мне жаль, что продано так мало»[591].
Рамсей провел лето, заканчивая курс психоанализа и работая над диссертацией. Еще в Вене он получил новость, что в невероятно юном возрасте, в двадцать один год, он станет по возвращении в Кембридж членом Кингс-колледжа. Перед отъездом он еще раз зашел к Витгенштейну, предупредив заранее: «Я не хочу говорить о математике, потому что в последнее время я почти ничего не сделал»[592].
Это был, по всей вероятности, вежливый способ сказать, что пока Витгенштейн продолжает «эту смехотворную потерю энергии и ума», он, скорее всего, «не поможет» работе Рамсея.
В последней попытке расширить кругозор деревенских детей в Австрии и противостоять враждебности родителей и коллег-учителей Витгенштейн начал в сентябре 1924 года преподавать в другой деревенской школе, на этот раз в Оттертале, соседней с Траттенбахом деревне.
Учитывая опыт Траттенбаха, может показаться странным, что он вернулся в горы Векзель. Но может быть, в новом месте у него лучше сложатся отношения с коллегами. Так, по крайней мере, думала Гермина. Почти тогда же, когда Витгенштейн переехал в Оттерталь, она спросила у Гензеля, не собирается ли он навестить ее брата. «Я, конечно, буду очень рада, — пишет она, — если бы кто-нибудь рассказал мне, как там Людвиг, как у него сложились отношения со школой»:
Конечно, гладко это не может пройти, поскольку его преподавательская программа заметно отличается от программы других учителей, но по меньшей мере можно надеяться, что эти трения не приведут к тому, чтобы его перемололи в пыль[593].
Директором школы в Оттертале был Йозеф Путре, с которым Витгенштейн подружился в Траттенбахе. Путре был социалистом и активным сторонником движения Глёкеля за школьную реформу, и первые два года преподавания Витгенштейн часто обращался к нему за советом.
Конечно, их мнения расходились, особенно когда дело касалось роли религии в образовании. В то время как Путре не поощрял молитвы в школе, Витгенштейн молился с учениками каждый день. Путре однажды заметил, что он отказывается оплачивать лицемерные речи католиков[594], и признал бессмысленность их веры. Витгенштейн ответил: «Люди целуют друг друга; это тоже делается губами»[595].
Несмотря на свою дружбу с Путре, Витгенштейн за месяц понял, что в Оттертале будет не легче, чем в Траттенбахе. «Здесь все пошло не так уж хорошо, — писал он Гензелю в октябре, — возможно, моя учительская карьера движется к концу»:
Мне слишком сложно. Не одна, а дюжина сил против меня, а что я?[596]
В Оттертале, однако, Витгенштейн внес, возможно, свой самый долгоиграющий вклад в образовательную реформу Австрии — вклад, который, кроме того, полностью соответствует принципам программы Глёкеля. Это его W?rterbuchf?r Volksschulen, орфографический словарь для начальной школы. Кажется, эта идея пришла к нему в голову, когда он попросил Гензеля узнать, сколько стоят словари для школ. В письме Гензелю, цитируемом выше, он говорит:
Никогда не думал, что словари могут быть такими страшно дорогими. Думаю, если я доживу, то сделаю маленький словарик для начальных школ. Кажется, это срочная необходимость.
Власти хорошо осознавали, как нужен такой словарь. Тогда существовало только два орфографических словаря. Один был слишком большим и дорогим, недоступным для детей из деревенских школ вроде той, где преподавал Витгенштейн. Другой был слишком мал и небрежно составлен: в нем было много иностранных слов, которые детям не пригодились бы, и отсутствовали многие слова, в которых дети часто допускают ошибки. В Пухберге Витгенштейн справился с этой трудностью, заставляя детей составить собственные словари. На уроках немецкого и физкультуры, когда погода не разрешала выходить на улицу, Витгенштейн писал слова на доске, а дети заносили их в собственные словарные тетради. Их потом сшивали вместе и переплетали в картонные обложки, чтобы получился целый словарь.
Обсуждая решение этой проблемы в предисловии к словарю, Витгенштейн отмечает:
Любой, у кого есть практический опыт преподавания, может понять сложность этой работы. Потому что в итоге каждый ученик должен получить чистовую и, насколько это возможно, правильную копию словаря, а чтобы достичь цели, требуется проверить почти каждое слово, которое записал каждый ученик. (Выборочной проверки недостаточно. Я не хочу даже говорить о требованиях к дисциплине.)[597]
Хотя он отмечает поразительное улучшение правописания в результате этой меры («Орфографическая совесть разбужена!»), у него больше нет желания повторять эту очевидно трудную и мучительную работу. Словарь должен был стать практическим решением проблемы для него и других учителей.
В отличие от «Трактата», словарь опубликовали быстро и без особых проблем. В ноябре 1924 года Витгенштейн связался с директором своего педагогического училища, доктором Лацке, и сообщил ему о своих планах. Лацке связался с венским издательским домом Holder-Pichler-Tempsky, а оттуда 13 ноября написали Витгенштейну, сообщив, что они хотели бы опубликовать словарь. Рукопись была доставлена в рождественские каникулы 1924 года, а в феврале Витгенштейну прислали гранки.
Предисловие Витгенштейна датировано 22 апреля 1925 года. В нем он обосновывает необходимость такого словаря и приводит критерии отбора слов и принципы их расположения. Он пояснил, что эти соображения основаны на его собственном опыте преподавания. «Нет слов настолько распространенных, чтобы их можно было не включать, — говорит он, — я встречал в своей практике случаи, когда wo писали с „h“, чтобы показать длинную гласную, а was c „ss“»[598]. Из предисловия ясно, что Витгенштейн делал словарь специально для нужд начальной школы в деревенской Австрии. Так, он пропустил некоторые совершенно прекрасные немецкие слова, потому что их не используют в Австрии, и включил австрийские диалектные выражения. Диалект он использовал, чтобы объяснить различия в тех словах, которые часто путали: разницу между das и dass, разницу между винительным падежом — ihn и дательным — ihm.
Чтобы выпустить книгу, издателям требовалась рекомендация для использования ее в образовательном процессе. Поэтому они представили книгу для одобрения в провинциальное управление образования Нижней Австрии. Рекомендацию написал районный школьный инспектор Эдуард Буксбаум 15 мая. В ней он соглашается с Витгенштейном относительно необходимости такого словаря и, более того, преподносит эту необходимость как «самый актуальный вопрос в настоящее время». Он согласен, что следует включать слова, которые входят в «обыденный ежедневный лексикон». Однако он находит недостатки в отборе, критикуя Витгенштейна за отсутствие таких частотных слов, как Bibliothek (библиотека), Br?cke (мост), Buche (бук) и т. д., и возражает против предисловия. Диктовать словарь ученикам, отмечает Буксбаум, это странный путь проверить их правописание. Было бы лучше, полагает он, диктовать правильное написание слов только после того, как дети используют эти слова сами. Еще он цепляется к тому, как сам Витгенштейн пишет по-немецки: «Ни в коем случае в немецкий язык не должно войти написание „eine mehr-monatliche Arbeit“ вместо „eine Arbeit von viele Monaten“ [„работа нескольких месяцев“], даже в предисловии».
Буксбаум заключает:
Можно с уверенностью сказать, что словарь станет полезным образовательным инструментом для старших классов начальных школ и для гражданских школ после того, как упомянутые недостатки будут исправлены. Нижеподписавшийся считает, что ни одно управление образования не может рекомендовать данный словарь в том виде, какой он сейчас имеет[599].
После того как предисловие убрали, а слова, на которых настаивал Буксбаум, включили, книга получила необходимое официальное одобрение. В ноябре Витгенштейн подписал с издателем контракт, по условиям которого он получал 10 % от оптовой цены за каждый проданный экземпляр и десять бесплатных экземпляров. Книга вышла в 1926 году и пользовалась ограниченным успехом. (Ее не переиздавали до 1977 года, но к тому времени интерес к ней заключался уже в изучении наследия Витгенштейна.)
Как мы видим, приехав в Оттерталь, Витгенштейн убедился, что больше не сможет переносить давление, пытаясь обучать детей во враждебной среде. В феврале 1925 года он написал Энгельману:
Мне очень досаждают человеческие или, скорее, нечеловеческие существа, с которыми я живу — короче говоря, все как всегда![600]
Как и прежде, от Витгенштейна пришли в восторг несколько мальчишек, которые и стали его фаворитами. Они оставались после школы на дополнительные уроки, и он звал их по именам. Витгенштейн ездил с ними в Вену и ходил на прогулку по окрестностям деревни, а их уровень знаний выходил далеко за пределы ожидаемого от простой деревенской начальной школы, в которую они ходили. И, как и прежде, их интерес к учебе и привязанность к ним Витгенштейна натыкались на неприязнь родителей, которые не желали слушать, что их детям следует продолжить обучение в гимназии. И снова девочки оказывали сопротивление методам Витгенштейна и негодовали на то, что он тянул их за косы и раздавал затрещины, потому что они не могли или не хотели соответствовать нереалистично высоким ожиданиям, особенно в математике.
В общем, действительно все было как всегда.
Энгельману жизнь в послевоенной Европе тоже пришлась не по душе. Как и Витгенштейн, он чувствовал, что принадлежит прежней эпохе, но, в отличие от Витгенштейна, считал эту эпоху по сути еврейской. В своих мемуарах он говорит об «австрийско-еврейском духе» и «венско-еврейской культуре», которую они оба унаследовали. Витгенштейн, как мы увидим, думал иначе. Но для каждого, пусть и по-разному, осознание их еврейства усилилось, поскольку эпидемия европейского антисемитизма активно распространялась. Энгельман в итоге стал сионистом и смотрел на создание Израиля как на обретение новой родины, которая заменит ту, что разрушила Первая мировая война. Витгенштейна никогда не привлекал сионизм (его религиозные ассоциации с Палестиной всегда относились скорее к Новому Завету, чем к Ветхому), но он приветствовал желание Энгельмана посетить Святую Землю. «Новость, что вы хотите поехать в Палестину, — писал он, — ободряет и обнадеживает»[601]:
Наверное, это правильно и может оказать духовный эффект. Возможно, я бы хотел присоединиться к вам. Возьмете меня с собой?[602]
Отправив письмо Энгельману, Витгенштейн тут же совершенно неожиданно получил письмо от Экклза, своего манчестерского друга, о котором он ничего не слышал с войны (в отличие от Пинсента, Рассела и Кейнса, Экклз не мог позволить себе вести дружескую переписку с солдатом вражеской армии). Письмо Экклза должно было послужить стимулом, которого не хватало Витгенштейну, чтобы поехать в Англию. 10 марта он ответил с неприкрытой радостью от того, что они снова на связи:
Дорогой Экклз,
Я невероятно счастлив получить от вас весточку, ведь я почему-то думал, что вас либо убили на войне, либо, если вы живы, вы так ненавидите немцев и австрийцев, что не будете больше со мной общаться.
…мне бы хотелось увидеться с вами как можно скорее, но Бог знает, когда и где мы встретимся. Наверно, мы могли бы встретиться во время летних каникул, но у меня нет времени и совсем нет денег приехать в Англию, поскольку я раздал все мои деньги около шести лет назад. Прошлым летом я должен был приехать в Англию, в Кембридж, к своему другу Кейнсу (возможно, вы о нем слышали). Он оплатил бы мои расходы, но я решил в конце концов не приезжать, потому что я так боялся, что долгое время и великие события (внешние и внутренние), которые лежат между нами, приведут к непониманию. Однако теперь — или по крайней мере сегодня — мне кажется, что мои старые друзья могли бы понять меня, и если я получу любую возможность, я мог бы — если позволит погода — приехать и встретиться с вами в Манчестере[603].
В следующем письме, от 7 мая, он принимает приглашение Экклза остановиться в его доме в Манчестере, заострив внимание на том, почему он не смог остановиться у Кейнса прошлым летом (тот факт, что Кейнс, собственно, его и не приглашал, Витгенштейн, кажется, опустил как незначительный):
Может быть, Англия с 1913 года не изменилась, но я стал другим. Однако нет смысла писать об этом, так как я не могу объяснить вам точную природу перемены (хотя я прекрасно понимаю ее). Вы сами ее увидите, когда я приеду. Я бы хотел приехать в конце августа[604].
В июле Витгенштейн написал Кейнсу о своих планах поехать в Англию — правда, он еще не совсем уверен, ехать или нет, — и намекнул, что окончательное решение зависит от него: «Мне бы хотелось [приехать], если будет шанс увидеться с вами во время поездки (где-то в середине августа). Пожалуйста, дайте мне знать ЧЕСТНО, есть ли у вас хоть малейшее желание меня увидеть». Кейнс, очевидно, ответил одобрительно, и даже прислал 10 фунтов на путешествие. Прежде чем отправиться в путь, Витгенштейн написал: «Мне ужасно любопытно, поладим ли мы друг с другом. Это точно будет как сон»[605].
Витгенштейн приехал в Англию 18 августа и остановился у Кейнса в его загородном доме в городе Льюис графства Сассекс перед тем, как отправиться в Манчестер к Экклзу. Несмотря на то, что он сам когда-то убеждал Рассела, что лучше быть хорошим, чем умным, его привлекала возможность сменить общество крестьян на компанию самых светлых умов в Европе. Из Льюиса он писал Энгельману:
Я знаю, что богатство ума — это не высшая добродетель, и все же я желал бы умереть в момент высочайшего проявления ума[606].
Когда он приехал в Манчестер, Экклз с женой удивились столь разительной перемене. Они пошли встречать его на железнодорожную станцию и увидели вместо безукоризненно одетого молодого человека, «любимца дам», каким они его помнили до войны, довольно потрепанную фигуру в чем-то, отдаленно напоминающем форму бой-скаута. Эксцентричный вид дополнило то, что Витгенштейн создал у Экклза ложное впечатление, что он еще не видел издания Tractatus. Витгенштейн попросил миссис Экклз достать экземпляр, но после ее безуспешных попыток купить книгу в манчестерских книжных магазинах Экклз взял издание из университетской библиотеки. «Именно тогда, — уверенно, но ошибочно утверждает Экклз в своих мемуарах, — он получил первый экземпляр английского издания своего Tractatus»[607]. Очевидно, Витгенштейн очень хотел, чтобы Экклз увидел книгу, но стеснялся признаться, что ищет ее именно поэтому.
Под конец путешествия в Англию Витгенштейн поехал в Кембридж, и там он наконец встретился с Джонсоном. «Скажите Витгенштейну, — писал Джонсон Кейнсу 24 августа, — что я буду очень рад снова его увидеть, но только при условии не говорить об основаниях логики, так как я больше не способен существовать с выбитой из-под ног почвой»[608]. Встретился он и с Рамсеем. Правда, они так отчаянно разругались, что после этого два года не общались.
Несмотря на ссору с Рамсеем, путешествие Витгенштейна было удачным. Оно оказалось полезным, ведь он восстановил контакты со старыми друзьями — контакты, которые он надеялся использовать в том весьма вероятном случае, если жизнь в Оттертале станет невыносимой. «При необходимости я, наверно, поеду в Англию»[609], — доложил он Энгельману. В письмах Энгельману и Экклзу в начале нового школьного семестра в сентябре он говорил о том, что снова возьмется за «старую работу», как если бы грядущий год должен был стать его последней попыткой преподавать в деревенских школах. «И все же, — писал он Экклзу, — мне уже не так скверно, ведь я могу приехать к вам, если случится самое худшее, а рано или поздно так и будет». В октябре он написал то же самое Кейнсу, говоря, что останется учителем, «пока я чувствую, что беды, которые встречаются мне на этом пути, для меня благо»:
Если заболели зубы, надо приложить к лицу бутылку с горячей водой, но это поможет только тогда, когда жар бутылки причинит тебе боль. Я отброшу бутылку, когда пойму, что она не причиняет мне больше той особенной боли, которая улучшает мой характер. Конечно, если меня не выставят раньше[610].
«Если я оставлю школу, — добавил он, — я, наверно, приеду в Англию и буду искать работу там, потому что я убежден, что ничего не смогу найти в этой стране. Тогда мне понадобится ваша помощь».
В итоге худшее действительно произошло, и Витгенштейну пришлось отбросить бутылку с горячей водой гораздо скорее, чем он ожидал. Он уехал из Оттерталя и прекратил преподавать весьма внезапно, в апреле 1926 года. О событии, которое послужило этому причиной, много говорили в то время, оно известно жителям Оттерталя и окрестностей как Der Vorfall Haidbauer («инцидент с Хайдбауэром»).
Иосиф Хайдбауэр был одиннадцатилетним учеником Витгенштейна, его отец умер, а мать работала горничной у местного фермера по имени Пирибауэр. Хайдбауэр был слабый, болезненный ребенок — позднее, в возрасте четырнадцати лет, он умер от лейкемии. Он был не упрямцем, а скорее тугодумом и тихоней — в ответ слова не вытянешь. Однажды Витгенштейн вышел из себя и несколько раз ударил Хайдбауэра по голове, из-за чего мальчик упал в обморок. На вопрос, не ударил ли Витгенштейн его слишком сильно — можно ли это назвать плохим обращением с ребенком, товарищ ученика, Август Риглер, ответил весьма двусмысленно:
Нельзя сказать, что Витгенштейн плохо обращался с ребенком. Если считать наказание Хайдбауэра плохим обращением, то 80 % наказаний Витгенштейна — плохое обращение[611].
Увидев, что мальчик упал в обморок, Витгенштейн запаниковал. Он отправил весь класс по домам, отнес мальчика в кабинет директора, подождал местного врача (жившего недалеко, в Кирхберге) и спешно покинул школу.
На свою беду по дороге он столкнулся с герром Пирибауэром, которого, видимо, позвал кто-то из детей. Пирибауэра помнят в деревне как склочного человека, и он питал к Витгенштейну глубокую неприязнь. Его собственная дочь, Гермина, часто попадала учителю под горячую руку, и однажды он ударил ее по голове так сильно, что у нее потекла кровь. Пирибауэр вспоминает, что когда он встретил Витгенштейна в коридоре, то пришел в ярость: «Я обзывал его самыми последними словами. Я сказал ему, что он не учитель, а дрессировщик! И что я собираюсь вызвать полицию прямо сейчас!»[612] Пирибауэр поспешил в полицию, чтобы Витгенштейна арестовали, но был обескуражен, когда обнаружил, что единственного офицера в участке нет на месте. На следующий день он хотел было пойти снова, но директор сообщил, что Витгенштейн ночью исчез.
28 апреля 1926 года Витгенштейн подал заявление об отставке Вильгельму Кундту, одному из инспекторов районных школ. Кундту, естественно, доложили о «инциденте с Хайдбауэром», но он уверял Витгенштейна, что последствий не будет. Кундт высоко ценил преподавательские способности Витгенштейна и не хотел его терять. Он посоветовал ему взять отпуск, чтобы успокоить нервы, а потом подумать, бросать преподавание или нет. Витгенштейн, однако, все уже решил. Ничто не могло заставить его остаться. В суде его, как и предсказывал Кундт, оправдали. Но к тому времени он уже отчаялся сделать что-то еще в качестве учителя в австрийской деревне.
«Инцидент с Хайдбауэром» не послужил, конечно, причиной его отчаяния, но подтолкнул наконец к неизбежной отставке. У отчаяния же были более глубокие корни. Незадолго до инцидента Витгенштейн встретил Августа Вольфа, претендента на пост директора в Оттертале, и сказал ему:
Могу только посоветовать вам забрать ваше заявление. Люди здесь настолько ограниченны, что ничего не добьешься[613].
Более 800 000 книг и аудиокниг! 📚
Получи 2 месяца Литрес Подписки в подарок и наслаждайся неограниченным чтением
ПОЛУЧИТЬ ПОДАРОК