Глава 15 Фрэнсис

Апогей донкихотского наступления Витгенштейна на статус чистой математики пришелся на академический 1932-33 год. В этом году он прочел два курса лекций, один под названием «Философия», другой — «Философия для математиков». Во втором он попытался противостоять пагубному, как он полагал, влиянию учебников на студентов-математиков. Он прочитал отрывки из «Чистой математики» Харди (стандартного университетского текста того времени) и использовал их, чтобы проиллюстрировать, какой философский туман, по его мнению, окружает всю дисциплину чистой математики. Он считал, что этот туман можно рассеять, просто искоренив многие общепринятые посылки относительно математики, которые столь глубоко укоренены, что никому не приходит в голову их проверять.

Первая — положение о том, что математика покоится на логических основаниях, установленных в том числе Кантором, Фреге и Расселом. Он начинал свои лекции, прямо заявляя о своей позиции по этому вопросу. «Существует ли основание, на котором покоится математика?» — спрашивает он риторически.

Логика — это основа математики? На мой взгляд, математическая логика — это просто часть математики. Исчисление Рассела не фундаментально; это просто еще одно исчисление. С наукой все в порядке, пока не положены основания[812].

Другая посылка — та идея, что математика связана с открытием фактов, которые некоторым образом объективно верны (в том или другом). В чем они верны и в чем состоит эта объективность, составляло тему философии математики со времен Платона. Философы традиционно делятся на тех, кто говорит, что математические положения верны относительно физического мира (эмпирики), и тех, кто считает, что математические положения верны относительно математического мира — вечного мира идей Платона (платоники). К этой дилемме Кант добавил третий взгляд — что математические положения верны в «форме нашего созерцания», и в целом это был взгляд Брауэра и школы интуиционистов. Но для Витгенштейна сама идея, что целью математики является поиск истин, — это ошибка, которая разрастается с развитием чистой математики и отделением математики от физической науки (неиспользованной метлы, которую по ошибке приняли за часть мебели). Если, говорит Витгенштейн, мы будем рассматривать математику как серию техник (счета, измерения и т. д.), тогда просто не возникнет вопроса, о чем она.

Взгляд на математику, против которого выступает Витгенштейн, очень кратко изложен в лекции Харди, опубликованной в журнале Mind в 1929 году под заголовком «Математическое доказательство». Харди — который, кажется, расценивал свой экскурс в философию как приятный отпуск от серьезной работы математика — полагает, что:

…никакая философия не может быть близка математику, если она не принимает, так или иначе, неизменную и безусловную ценность математической истины. Математические теоремы истинны или ложны; их истинность или ложность абсолютны и независимы от нашего знания о них. В каком-то смысле математическая истина — это часть объективной реальности… [математические пропозиции] в том или ином смысле, насколько бы он ни был сложен или неуловим, являются теоремами, касающимися реальности. Они не создание нашего ума[813].

И тон, и содержание этой лекции привели Витгенштейна в ярость. Он сказал своим студентам:

Разговоры математиков становятся абсурдны, когда они отступают от математики, — например, данное Харди описание математики как создания нашего ума. Он воспринимает философию как декорацию, атмосферу вокруг устойчивой реальности математики и науки. Эти дисциплины рассматриваются как предметы первой необходимости, а философия — как украшение комнаты. Харди размышляет о философских мнениях. Я же воспринимаю философию как деятельность по очищению мысли[814].

В том, что касается математики, у Витгенштейна тогда было совершенно четкое понимание, как представить эту работу по очищению мысли; а вот для своей более общей философской позиции он все еще искал путь к удовлетворительной формулировке. Философия была для него, подобно математике, серией техник. Но если математические техники уже существовали ранее и Витгенштейн пытался убедить свою аудиторию увидеть в них именно техники (а не истинные или ложные высказывания), то философские техники, которые он хотел развить, были его собственным созданием и все еще находились во младенчестве.

В курсе лекций, озаглавленном «Философия», Витгенштейн представил технику, которая занимала все более важное место в его философском методе: технику изобретения того, что он называл «языковой игрой». Это метод конструирования воображаемых ситуаций, когда язык используется для какой-то строго определенной практической цели. Это может быть несколько слов или фраз из нашего собственного языка или полностью выдуманного языка, но важно, что при изображении ситуации язык нельзя описать, ничего не сказав о том, как он используется. Техника — это терапия, цель которой — освободиться от философских заблуждений, возникающих оттого, что язык изучают в отрыве от его места в «потоке жизни».

Как пример такого рода мышления, от которого он пытался излечить свою аудиторию, Витгенштейн упоминает собственную раннюю работу и работу Рассела. Оба, говорил он, заблуждались, сосредоточившись на одном типе языка, утверждении, пытаясь анализировать весь язык так, как будто он весь относится только к этому типу или как будто другие способы использования языка можно было проанализировать как вариации этой базовой темы. Так они пришли к неработающему понятию — «атомарному предложению»:

И я, и Рассел хотели найти первоэлементы, или «индивиды», и таким образом возможные атомарные предложения с помощью логического анализа… И мы оба не смогли привести примеры атомарных предложений, или «индивидов». По-разному, но каждый из нас оставил вопрос примеров в стороне. Нам не следовало говорить: «Мы не можем их привести, потому что анализ еще не завершен, но мы приведем их, когда придет время»[815].

И он, и Рассел ввели слишком жесткое определение предложения, и целью метода языковой игры было, так сказать, сделать это определение более гибким. Например, он просил свою аудиторию рассмотреть языковую игру обучения ребенка языку, когда ему показывают на вещи и произносят слова. Где в этой игре, спрашивал он, начинается использование предложения? Если мы говорим ребенку: «Книга», и он приносит нам книгу, выучил ли он предложение? Или он выучил его, только когда затронут вопрос истинности и ложности? Но ведь одно слово, например, слово «шесть» в ответе на вопрос: «Сколько стульев?» — может быть верным или ложным. Становится ли оно при этом предложением? Не имеет значения, предполагает Витгенштейн, как мы отвечаем на эти вопросы; важно, что мы видим, насколько произвольны могут быть любые ответы на них, и, таким образом, насколько «текучи» наши концепции — слишком текучи, чтобы оставаться в рамках анализа, который некогда защищали они с Расселом:

Я хотел показать посредством языковых игр, насколько туманно мы используем термины «язык», «пропозиция», «предложение». Многое, например приказы, мы можем называть или не называть предложениями, и не одну игру можно назвать языком. Языковые игры — это ключ к пониманию логики. Поскольку то, что мы называем предложением, более или менее произвольно, то, что мы называем логикой, играет роль, отличную от той, которую предлагают Рассел и Фреге[816].

Среди слушателей этих лекций — двадцатилетний студент-математик, третьекурсник Тринити, который скоро станет самым важным человеком в жизни Витгенштейна — его постоянным компаньоном, доверенным лицом и даже ценнейшим помощником в философской работе.

Фрэнсис Скиннер приехал в Кембридж в 1930 году, окончив лондонскую школу Святого Павла, и считался одним из самых многообещающих математиков его возраста. Ко второму году в Кембридже, однако, математика для него отошла на второе место после Витгенштейна. Он полностью и без малейшего намека на критичность посвятил себя Витгенштейну, вплоть до одержимости. Что привлекало в нем Витгенштейна, мы можем только догадываться. Все, кто его знал, запомнили Скиннера скромным, непритязательным, симпатичным и невероятно кротким. Но для Витгенштейна он определенно был притягателен. Как в случае с Пинсентом и Маргаритой, простое присутствие Скиннера, казалось, погружает его в состояние умиротворения, необходимое для работы. В 1932 году Витгенштейн оставил запись о работе, которую тогда пытался закончить, и в ней намекнул, что Скиннер в этой работе сыграл ту же роль, что и Пинсент в «Трактате»:

В случае моей смерти до завершения или публикации этой книги мои записи следует опубликовать как фрагменты под названием «Философские заметки» и с посвящением: «Фрэнсису Скиннеру»[817].

Письма Скиннера Витгенштейн сохранил: после его смерти они были найдены среди его вещей, и по этим письмам мы можем частично восстановить, как развивались их отношения. (Письма Витгенштейна Скиннеру были возвращены автору после смерти адресата и, по всей видимости, сожжены.) Первое сохранившееся письмо датировано 26 декабря 1932 года, и в нем Скиннер благодарит Витгенштейна за елку, которую тот прислал на Рождество. Через два дня Скиннер пишет: «Я рад был прочесть, что вы думаете обо мне. Я много думаю о вас»[818].

Но только после пасхальных каникул 1933 года они стали друг для друга «Фрэнсисом» и «Людвигом», и манера Скиннера дает понять, что он пишет — пусть нервно и застенчиво — к возлюбленному. 25 марта, во время отдыха в Гернси, он написал:

Дорогой Людвиг,

Я много думал о тебе с тех пор, как мы расстались в прошлую субботу. Я надеюсь, что думаю о тебе правильно. Когда мы говорили о чемодане, который дала тебе сестра, я несколько раз улыбнулся, а ты сказал, что это недобрая улыбка. Иногда, когда я думаю о тебе, я улыбаюсь так же. Я, конечно, знал, что так улыбаться нехорошо, потому что сразу же пытался выбросить это из головы, но я не знал, что это недобрая улыбка.

…Я остановился на несколько дней на острове в проливе Ла-Манш, где некоторые говорят по-французски. Помню, как я однажды спросил, говоришь ли ты по-французски, а ты ответил, что, когда ты был мальчишкой, тебя научила леди, которая жила в твоем доме, и она была очень хорошей. Когда я подумал об этом утром, мне показалось, что тебе будет приятно знать, как мне нравится вспоминать о таких вещах, о которых ты мне рассказывал.

Фрэнсис[819].

Надо полагать, Витгенштейна покорила детская простота — можно даже сказать бесхитростность, — открывшаяся в этом письме. Письма Скиннера определенно не выказывают «умствования», которое Витгенштейн так не любил во многих студентах и преподавателях Кембриджа. Он не был из тех, кто восклицает: «О, в самом деле?» В его письмах нет ни следа эгоизма. Преданности Витгенштейну (которую он сохранил в течение всей своей трагически короткой жизни) Скиннер почти полностью подчинил собственные желания. Все остальное было второстепенным. Его сестра вспоминает, что когда они с матерью приехали в Тринити к Фрэнсису, то он выбежал им навстречу по лестнице и зашипел: «Я занят. У меня доктор Витгенштейн. Мы работаем. Приходите попозже»[820].

Скиннер — самый замечательный пример детской невинности и первоклассных мозгов, тех самых черт, которые, по словам Фани Паскаль, так ценил в учениках Витгенштейн. Он был из семьи, одержимой академическими достижениями. Его отец был физиком в Политехническом в Челси, а двух старших сестер отправили в Кембридж чуть раньше, первая изучала античность, вторая — математику. Ожидалось — на самом деле, казалось неизбежным, — что Фрэнсис выберет академическую карьеру. Если бы не вмешательство Витгенштейна, так бы и произошло.

Скиннер настолько увлекся Витгенштейном в последний год учебы, что когда летом 1933 года он окончил математический факультет с отличием и его наградили стипендией для аспирантов, то в семье подумали, что все это сделано, чтобы он мог и дальше работать с Витгенштейном. В действительности Тринити-колледж присудил награду, с тем чтобы Скиннер продолжил заниматься математическими исследованиями.

Фрэнсису стало тяжело переносить длинные летние каникулы, которые Витгенштейн проводил вдали от Кембриджа. В конце лета он написал: «Я чувствую, что я так далеко от тебя, и страстно желал бы быть снова рядом с тобой»[821]. Он послал Витгенштейну серию открыток с пейзажами своего родного города Летчуорта в Хартфордшире. На них он делал пометки, якобы чтобы рассказать о городе, но они отражают скорее настроение самого Скиннера: когда Витгенштейн находится в сотнях миль от него, Летчуорт — последнее место на земле, где он хотел бы быть.

На открытке с изображением Говард-Корнер он рассказал, что «город-сад» Летчуорт основан сэром Эбенизером Говардом, который намеревался дать каждому возможность жить на природе. «Результат, — писал он, — невероятно депрессивный и жуткий (для меня, по крайней мере)». На открытке с Бродвеем: «Это дорога в город и на станцию. Здесь ряд домов по одной стороне. Они всегда заставляют меня чувствовать себя несчастным». На фотографии фабрики «Спирелла»: «Это самая большая фабрика в Летчуорте… сад выглядит невозможно скучным и вечно безжизненным». На последних двух открытках изображена Лейз-авеню — «очень унылая и депрессивная улица. Все люди неприятно одеты и у них такие злые лица», и Ист-Чип — «абсурдное название. На этих улицах я чувствую, что меня окружают сплетни».

Отношения с Витгенштейном стали для него как бы побегом из его «мертвенного» и «унылого» существования, и в конце концов (во многом к ужасу членов его семьи) способом перестать соответствовать их ожиданиям. Теперь он столкнулся с другими ожиданиями, которым он рьяно стремился следовать. Три года аспирантуры он прилежно работал с Витгенштейном над подготовкой рукописи к публикации, и когда пришло время, он отказался от академической карьеры ради работы, которую Витгенштейн считал для него более подходящей.

Совет Витгенштейна друзьям и студентам оставить университетскую систему был основан на том убеждении, что ее атмосфера слишком разрежена, чтобы вести правильную жизнь; в Кембридже нет кислорода, говорил он Друри. Для него это не имело значения, ведь он «вырабатывал» собственный кислород. Но тем, кто зависит от атмосферы, следовало перейти в более здоровую среду. Его идеалом была работа медика. Он уже подтолкнул Маргариту в этом направлении, и теперь она училась на медсестру в Берне, а Витгенштейн был весьма заинтересован этим планом. Их отношения лишились малейшего намека на романтику, и Маргарита влюбилась в Талле Шёгрена, но Витгенштейн все еще иногда ездил в Берн, чтобы узнать, как Маргарита справляется с обучением.

Летом 1933 года, после завершения проекта с безработными шахтерами в Южном Уэльсе, Друри решил, что он тоже хочет учиться на медбрата. Однако ему сказали, что с его образованием полезнее будет выучиться на врача. Услышав это, Витгенштейн немедленно взял дело в свои руки. Он попросил Кейнса и Гилберта Паттисона одолжить Друри необходимые деньги и послал ему телеграмму, поторапливая его: «Немедленно приезжай в Кембридж»[822]. Едва Друри сошел с поезда, как Витгенштейн объявил: «И спорить не надо: все уже улажено, можешь начать учиться на врача прямо сейчас». Позже он говорил, что осознание своего влияния на карьеру Друри приносит ему наибольшую гордость и удовлетворение по сравнению с остальными студентами.

Много раз Витгенштейн сам серьезно думал выучиться на врача и избежать «мертвенности» академической философии. Он мог вырабатывать кислород — но какой смысл предоставлять легкие трупу? Витгенштейн знал, конечно, что многие философы хотят узнать его последние мысли, так как к 1933 году широко разнеслась весть, особенно в Кембридже и Вене, что он радикально изменил свою позицию со времени публикации «Трактата». Он решительно отказался принять, что это для них — для «философских журналистов» — готовит свою новую работу, он все еще не переносил, что они дышат его кислородом. В марте 1933 года ему было неприятно обнаружить статью Ричарда Брейсуэйта в сборнике под названием Cambridge University Studies, в которой тот описал, какое влияние на него оказали различные философы, в том числе Витгенштейн. Мысли Брейсуэйта могли принять за новые идеи Витгенштейна, поэтому последний написал письмо в Mind, отказываясь нести ответственность за взгляды, которые ему приписывались: «Часть [брейсуэйтовских] положений можно принять за неточное изложение моих идей, — писал он, — другие попросту противоречат им»[823]. Он закончил так:

Замедляет публикацию моей работы трудность представления ее в ясной и связной форме, что a fortiori[824] удерживает меня от изложения моих взглядов в письменной форме. Поэтому читатель не должен торопиться с выводами.

Тот же выпуск Mind содержит покаянное извинение Брейсуэйта, которое, однако, заканчивается шпилькой: «Нельзя судить, насколько неправильно я представил идеи доктора Витгенштейна, пока не появится книга, которую мы все страстно ожидаем»[825].