Глава 16 Языковые игры: Голубая и Коричневая книги

Когда Витгенштейн вернулся в Кембридж на 1933/34 учебный год, их со Скиннером редко видели порознь: у обоих комнаты находились в колледже, они гуляли вместе, разговаривали, вели общественную жизнь (главным образом ходили в кино смотреть вестерны и мюзиклы). И прежде всего — они работали вместе.

Витгенштейн начал триместр так же, как в предыдущем году, прочитав два курса лекций, «Философия» и «Философия для математиков». Второй курс, к полному его ужасу, приобрел особую популярность: на занятия приходило от тридцати до сорока человек — слишком много для неформальных лекций, на которые он рассчитывал. Через месяц Витгенштейн изумил аудиторию, сообщив, что больше не будет проводить лекции в прежнем формате: он будет диктовать их небольшой группе студентов, а те будут записывать и передавать остальным. Идея, как он позже объяснил Расселу, заключалась в том, чтобы студенты «забирали с собой что-то в руках, если уж не в голове». Избранная группа включала пятерых его любимых студентов — Скиннера, Луиса Гудштайна, Г.С.М. Коксетера, Маргарет Мастерман и Элис Эмброуз. Копии записей переплели в голубые бумажные обложки, и с тех пор они известны как «Голубая книга».

Так был впервые обнародован новый метод философии Витгенштейна, и он вызвал огромный интерес. Делались новые и новые копии, они активно распространялись, и книга обрела гораздо более широкую аудиторию, нежели Витгенштейн ожидал или мог пожелать. К концу 1930-х годов, например, она разошлась по философскому факультету Оксфорда. «Голубая книга» вводила в философский дискурс понятие «языковая игра» и основанную на ней технику и рассеивала философский туман.

Во многом «Голубую книгу» можно рассматривать как ранний прототип последующих работ, призванных представить позднюю философию Витгенштейна. Как и следующие попытки привести работу в связную форму (включая «Коричневую книгу» и «Философские исследования»), она начинается «одним из самых больших источников философских затруднений». Речь идет о существительных, которые вводят философа в заблуждение, заставляя искать, что с ними соотносится. Так, мы спрашиваем: «Что такое время?», «Что такое значение?», «Что такое знание?», «Что такое мысль?», «Что такое числа?» и т. д., и ожидаем, что сможем ответить на эти вопросы, называя некоторые вещи. Техника языковых игр создана, чтобы разрушить власть этой тенденции:

Впредь я еще не раз буду обращать ваше внимание на то, что я называю языковыми играми. Они представляют собой более простые способы употребления знаков, чем те, которые мы используем в нашем крайне усложненном повседневном языке. Языковые игры — это формы языка, с помощью которых ребенок начинает осваивать употребление слов. Изучение языковых игр — это изучение примитивных форм языка или примитивных языков. Если мы хотим изучать проблемы истины и лжи, согласованности и несогласованности предложений с действительностью, природы утверждения, предположения и вопроса, нам будет полезно посмотреть на примитивные формы языка, в которых эти формы мышления проявляются без сбивающей с толку структуры в высшей степени усложненных процессов мышления. Когда мы смотрим на такие простые формы языка, исчезает ментальный туман, который, как кажется, обволакивает обычное словоупотребление. Мы видим действия и реакции четкими и прозрачными[826].

С намерением найти нечто, относящееся к существительному, связана идея, что в любой концепции есть «сущность» — нечто общее у всех вещей, относящихся к определенной категории. Так, например, в диалогах Платона Сократ пытается ответить на философские вопросы, такие как «что такое знание?», разыскивая нечто общее для всех примеров знания. (В связи с этим Витгенштейн однажды сказал, что его метод можно назвать точной противоположностью метода Сократа.) В «Голубой книге» Витгенштейн пытается заменить понятие сущности более гибкой идеей семейного сходства:

Мы склонны считать, что должно быть нечто общее, например, во всех играх, и что это общее свойство является оправданием для применения общего термина «игра» к различным играм; тогда как игры образуют семью, члены которой имеют семейное сходство. Некоторые из них имеют одинаковые носы, другие — одинаковые брови, третьи — похожую походку; и эти сходства частично совпадают[827].

Поиск сущностей, как утверждает Витгенштейн, — это пример «стремления к обобщению», которое произрастает из нашей поглощенности методом науки:

У философов перед глазами постоянно находится метод науки, и они испытывают непреодолимый соблазн задавать вопросы и отвечать на них так, как это делает наука. Эта тенденция есть подлинный источник метафизики, и она заводит философа в полную темноту[828].

Витгенштейн не разделяет этой тенденции, полностью отказываясь выдвигать любые общие положения, — и это, возможно, главная черта, которая делает его работу трудной для понимания, потому что, когда у истории, так сказать, нет морали, сложно понять смысл этих заметок. Как он сам однажды пояснил в начале цикла лекций: «Мы будем говорить простые вещи, но понять, почему мы их говорим, будет очень трудно»[829].

В рождественские каникулы 1933 года Скиннер писал Витгенштейну раз в несколько дней, рассказывая ему, как сильно он соскучился, как часто думает о нем и как страстно желает снова его увидеть. Каждое мгновение, проведенное с Витгенштейном, он вспоминает с теплотой:

После того как я перестал махать тебе платком, я пошел через Фолкстоун и сел на поезд в 8:28 назад в Лондон. Я думал о тебе и как прекрасно было наше прощание… Мне очень понравилось провожать тебя. Мне очень тебя не хватает, и я много о тебе думаю.

С любовью, Фрэнсис[830].

На семейном Рождестве на Аллеегассе, Маргарита (которая продолжала встречать Рождество в Вене как гость Гретль) произвела сенсацию, объявив о своей помолвке с Талле Шёгреном. При поддержке Гретль, преодолевая неодобрение своего отца, Маргарита решилась на экстремально быструю помолвку, и они с Талле поженились в Новый год. Ее отец, по крайней мере, был далеко — на безопасном расстоянии, в Швейцарии. Но Витгенштейн не был. Вспоминая свою свадьбу, она пишет:

Мое отчаяние достигло апогея, когда Людвиг приехал повидаться в воскресенье утром, за час до свадьбы. «Ты садишься в лодку, на море будет шторм, всегда сохраняй связь со мной, чтобы лодка не опрокинулась», — сказал он мне. До того момента я не понимала ни его глубокой привязанности, ни, возможно, его огромной скрытности. Годами я была мягкой мастикой в его руках, над которой он работал, чтобы создать лучшую форму. Он был самаритянином, который дарит новую жизнь кому-то падшему[831].

Трудно поверить, что до того дня она не понимала, как глубока была привязанность Витгенштейна. Впрочем, это часто присутствовало в его отношениях с другими людьми: она могла чувствовать, что его присутствие в ее жизни имеет в основе своей некую фундаментально этическую цель. «Он вызывал в воображении видение тебя лучшего», — объясняла Фаня Паскаль. В конце концов, отчасти из-за того, что она не хотела жить под таким моральным гнетом, Маргарита вышла замуж за другого.

Большую часть 1934 года Витгенштейн продолжал работать над тремя разными, но взаимосвязанными проектами, решая проблему, которую он довольно точно представил в письме в журнал Mind — изложить свой философский метод «в ясной и связной форме». В Кембридже он диктовал «Голубую книгу» и одновременно вносил множество исправлений в «Большой машинописный текст» — «копался в нем», как он сказал Расселу. (Результаты этого «копания» вошли в первую часть «Философской грамматики».) В Вене продолжил сотрудничество с Вайсманом (пусть и с заметной неохотой и недоверием), чтобы опубликовать с ним книгу. На пасхальных каникулах 1934 года этот план принял новый поворот. Теперь предполагалось, что Вайсман и Витгенштейн будут соавторами: Витгенштейн будет предоставлять сырой материал, и контролировать форму и структуру, а Вайсман — отвечать за его ясную и связную запись. Вайсману досталась самая сложная часть работы, как считал Витгенштейн.

С каждой новой договоренностью позиция Вайсмана ухудшалась. В августе он жаловался Шлику на то, как сложно писать книгу с Витгенштейном:

У него великий дар всегда все видеть будто в первый раз. Можете себе представить, как трудно с ним работать, ведь он всегда следует минутному вдохновению и разрушает все, что набросал ранее… видно, что структура разваливается кусочек за кусочком и что все постепенно принимает совершенно иной облик, так что почти ощущаешь, что совсем не важно, как складываются мысли, поскольку в итоге ничто не остается прежним[832].

Привычка Витгенштейна следовать минутному вдохновению касалась не только работы, но и жизни. В 1934 году, несмотря на то, что участвовал в двух проектах по подготовке книг к публикации («Логики, языка, философии» в Вене и «Философской грамматики» в Англии), он задумал бросить академическую жизнь и поехать со Скиннером жить в Россию, где они оба хотели стать разнорабочими. Семью Скиннера, естественно, эта идея тревожила, но для него самого неоценимое преимущество заключалось в том, что он будет с Витгенштейном постоянно. Жизнь с ним стала потребностью; без него все выглядело и ощущалось иначе. «Когда я с тобой, — писал Скиннер в пасхальные каникулы, — то я все глубоко чувствую»[833]. Это постоянная тема его писем:

Я много о тебе думал. Я очень хотел, чтобы ты был рядом. Ночь выдалась чудесная, и звезды сияли особенно красиво. Я страстно желал чувствовать все так, как чувствовал бы, если ты был рядом[834].

Я хочу быть с тобой где угодно. Я много о тебе думаю, о том, как здорово нам было вместе гулять. Я с нетерпением жду нашей поездки на следующей неделе. Вчера получил твою пасхальную открытку, она очень милая. А дома на улице на другой открытке очень красивые. Я хотел бы видеть их вместе с тобой[835].

В письмах Скиннер подчеркивал, что ему морально необходимо быть рядом с Витгенштейном, как будто без его руководства он попадет в лапы дьяволу. Самый яркий пример — в письме от 24 июля 1934 года, на следующий день после прощания Скиннера с Витгенштейном в Булони. Письмо начинается с привычной уже строки о том, как «прекрасно и мило» было прощаться; потом он описывает, как он грешил, когда остался один в Булони. Он сходил в казино, потерял десять франков и потом, несмотря на самые лучшие намерения, не удержался и вернулся, и выиграл пятьдесят франков. Кляня себя, он принял твердое решение вернуться в Англию на вечернем пароме, но когда пришло время уезжать, его снова понесло в казино. К тому моменту он уже потерял душу:

Я снова начал играть очень осторожно и держался очень скромно. Затем я начал слегка проигрывать и вдруг потерял всю осторожность и самообладание, и играл все азартнее и азартнее. Я был почти болезненно возбужден и не мог себя контролировать. Всего я проиграл около 150 франков. Сначала я потерял все французские деньги, которые у меня были с собой, около 80 франков, затем я поменял 10 фунтов на французские деньги и спустил их все, потом я поменял все английское серебро, которое было у меня на руках, и тоже все спустил. Я ушел из казино в 5 утра. Когда я вышел на свежий воздух, то вдруг почувствовал, как ужасно неестественно и отвратительно я вел себя с тех пор, как начал играть. Казалось ужасным, что я мог чувствовать такое желание выиграть деньги. Внезапно я понял, до какой грязи я деградировал. Я физически чувствовал возбуждение и азарт. Я бродил по улицам в скверном настроении. Я понял, почему игроки часто совершают самоубийство, ведь они чувствуют такое страшное падение. Я ощущал себя последней скотиной. Я чувствовал, что разрушаю себя. Тогда я вернулся в отель и долго отмывался[836].

Скиннер не Достоевский, и он изображает свою испорченность довольно неубедительно, но желанный для него эффект напоминает русские романы, которые, как он знал, Витгенштейн любил. Его рассказ, воскрешающий это отчаянно самоубийственное чувство вины, требовательно взывает о необходимости спасительной религии. И точно. Он продолжает описывать, как, умыв руки, искал в Булони церковь, куда ходил с Витгенштейном. Внутри церкви: «Много думал о тебе. Я чувствовал, что церковь утешает меня, хотя я едва мог в ней находиться». Он добавляет: «Я чувствовал, что буду ужасным подлецом, недостойным твоей любви, если ничего не скажу об этом в письме».

Религиозная тема вновь возникает через несколько недель, 11 августа, когда Скиннер цитирует отрывок из «Анны Карениной», где Левин, на грани самоубийства, говорит себе: «Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить». Отрывок заканчивается: «Но Левин не застрелился и не повесился, а продолжал жить». «Когда я читал это последнее предложение, — пишет Скиннер, вполне в витгенштейновском духе, — то вдруг понял, что читаю что-то ужасное».

И вдруг я понял, что означает все то, что я прочел. Я продолжил читать дальше, и казалось, все написано невероятно правдиво. Я чувствовал, как будто я читаю Библию. Я не понимал этого, но чувствовал, что это и есть религия. Я очень хотел рассказать тебе об этом[837].

Скиннер и Витгенштейн начали вместе брать уроки русского языка, готовясь к предстоящей поездке в Советский Союз. Уроки им давала Фаня Паскаль, жена марксистского интеллектуала и члена коммунистической партии Роя Паскаля. Рассматривая мотивы, побуждавшие Витгенштейна поехать в Россию, миссис Паскаль отмечает: «По моему мнению, его ощущение России вообще было связано, скорее, с моральным учением Толстого, с духовными озарениями Достоевского, чем с какими-то политическими или социальными вопросами». Тон и содержание писем Скиннера, кажется, подтверждают это. Но все же не в Россию Толстого и Достоевского они собирались отправиться, планируя найти там работу; это была Россия сталинских пятилеток. И вряд ли они были настолько политически наивны или плохо осведомлены, чтобы не понимать разницы.

Возможно, Паскаль считала Витгенштейна «старомодным консерватором» — из-за его враждебности к марксизму. Но у многих друзей Витгенштейна сложилось совершенно иное впечатление. Джордж Томсон, например, хорошо знавший его в 1930-е годы, говорит о его «растущем политическом сознании»[838] в эти годы и утверждает, что хотя они обсуждали политику не так часто, но все же «достаточно, чтобы понять, что он осведомлен о текущих событиях. Он осознавал угрозы безработицы и фашизма и растущую опасность войны». Томсон добавляет об отношении Витгенштейна к марксизму: «Он был его противником в теории, но поддерживал на практике». И действительно, Витгенштейн однажды сказал Роланду Хатту (близкому другу Скиннера, который познакомился с Витгенштейном в 1934 году): «Я коммунист в душе»[839]. Следует помнить, что в это время многие друзья Витгенштейна, а особенно те, на которых он полагался в отношении информации о Советском Союзе, были марксистами. Кроме Джорджа Томсона, это были Пьеро Сраффа, чье мнение в вопросах политики Витгенштейн ценил более остальных, Николай Бахтин и Морис Добб. Нет сомнений, что во время политических пертурбаций середины 1930-х годов симпатии Витгенштейна принадлежали рабочему классу и безработным и что он, вообще говоря, был на стороне левых.

Однако верно и то, что увлечение Россией для Витгенштейна имело мало или совсем ничего общего с марксизмом как политической и экономической теорией, а больше — с тем образом жизни, который, как он полагал, принят в Советском Союзе. Это стало понятно из разговора Витгенштейна и Скиннера с Морисом Друри летом 1934 года, когда они проводили летние каникулы в коттедже брата Друри в Коннемаре, на западном побережье Ирландии. К их приезду Друри приготовил довольно замысловатый обед из жареного цыпленка и пудинга на сале с патокой. Витгенштейн рассердился и заявил, что пока они остаются в Коннемаре, им не надо ничего, кроме каши на завтрак, овощей на обед и вареного яйца на ужин. Когда всплыла тема России, Скиннер объявил, что хотел бы сделать что-то «жгучее», и этот образ мысли показался Витгенштейну опасным. «Думаю, — сказал Друри, — Фрэнсис имеет в виду, что он не хочет брать с собой патоку»[840]. Витгенштейн пришел в восторг: «О, это прекрасное выражение: я хорошо понимаю, что оно означает. Нет, мы не возьмем с собой патоку».

Возможно, для Витгенштейна жизнь разнорабочего в России была воплощением жизни без патоки. В следующем году, чтобы дать Скиннеру некоторое представление о том, на что это будет похоже, он предложил ему вместе с Роландом Хаттом поработать шесть недель зимой на ферме. Сам Витгенштейн однажды вышел помочь ранним холодным февральским утром.

В 1934–1935 годах Витгенштейн надиктовал то, что теперь известно как «Коричневая книга». Она, в отличие от «Голубой книги», была не заменой цикла лекций, а скорее попыткой сформулировать результаты своей работы для себя самого. Он диктовал ее Скиннеру и Элис Эмброуз, которые записывали за Витгенштейном от двух до четырех часов в день четыре раза в неделю. «Коричневая книга» разделена на две части, которые более или менее соотносятся с методом и его применением. Часть I, где рассказывается о методе языковых игр, похожа на учебник. После вводного параграфа с рассказом блаженного Августина о том, «как мальчиком он учился говорить», идут семьдесят два пронумерованных «упражнения», многие из которых предлагают читателю, например, следующее:

Вообразим людей, в языке которых нет таких форм предложений, как: «Книга находится в выдвижном ящике» или «Вода находится в стакане», но всегда, когда мы должны использовать эти формы, они говорят: «Книгу можно взять из ящика», «Воду можно взять из стакана»[841].

Вообразим племя, в языке которого есть выражение, соответствующее нашему «Он сделал то-то и то-то», и другое выражение, соответствующее нашему «Он может сделать то-то и то-то», однако это последнее выражение используется только там, где его употребление оправдано тем же самым фактом, который также оправдывал бы употребление предыдущего выражения[842].

Вообразим, что человеческие существа или животные использовались бы в качестве читающих машин; предположим, что для того, чтобы стать читающими машинами, им требуется особая тренировка[843].

Книгу трудно читать, потому что почти нигде не объясняется, в чем смысл этих воображаемых ситуаций. Витгенштейн просто ведет читателя через серию постепенно усложняющихся языковых игр, иногда останавливаясь, чтобы указать на какие-то черты этих игр. Когда он решает прояснить смысл этих заметок, то заявляет, что это должно отогнать мысли, которые могут вырасти в философскую путаницу. Книга будто создана как материал для курса, предназначенного в зародыше пресечь любое скрытое философствование. Так мы впервые знакомимся с языком, который состоит только из четырех существительных — «блок», «кирпич», «балка» и «колонна», использующихся в строительной «игре» (один строитель кричит: «Кирпич!» — и другой приносит ему кирпич). В последующих играх этот протоязык дополняется сначала числительными, потом именами собственными, словами «здесь» и «там», вопросами и ответами и, наконец, названиями цветов. Пока что нельзя сделать никаких философских выводов, кроме одного: понимая, как используются эти разные языки, нет необходимости постулировать существование мысленных образов; во все игры можно играть с подобными образами или без них. Невысказанная цель этого — ослабить власть идеи, что мысленные образы всегда сопутствуют любому целенаправленному использованию языка.

И только после того как нас проведут через еще одну серию языковых игр, которые вводят сначала понятие бесконечного ряда, а затем понятия «прошлого», «настоящего» и «будущего», Витгенштейн недвусмысленно заявит о важности всего этого для философских проблем. После описания серии языковых игр с более или менее примитивными средствами различения одного времени суток от другого он противопоставляет их нашему собственному языку, который разрешает конструировать такие вопросы, как: «Куда уходит настоящее, когда оно становится прошлым, и где находится прошлое?» «Вот, — говорит он, — один из наиболее богатых источников философской путаницы»[844]. Для читателя, изучающего «Коричневую книгу» как работу по философии, это утверждение — первое упоминание о философии после тридцати страниц книги — приносит некоторое облегчение. Такие вопросы, утверждает Витгенштейн, возникают потому, что наш символизм вводит нас в заблуждение, приводя к определенным аналогиям (в этом случае — аналогии между будущим событием и вещью, аналогией между фразами «Нечто произойдет» и «Нечто приближается ко мне»). Точно так же: «Мы склонны считать, что и „сейчас“, и „шесть часов“ указывают на моменты времени. Это употребление слов создает путаницу, которую можно выразить вопросом: „Что такое „сейчас“?“ — ибо это момент времени, и вместе с тем о нем нельзя сказать, что он является либо „моментом, в который я говорю“, либо „моментом, в который бьют часы“, и т. д., и т. п.»[845] Здесь в отношении к тому, что по сути является проблемой времени у блаженного Августина, Витгенштейн наконец разъясняет смысл всей операции:

Наш ответ таков: функция слова «сейчас» совершенно отлична от функции спецификаций времени. — Это можно легко увидеть, если мы посмотрим на роль, которую это слово на самом деле играет в нашем языке, но эта роль затемняется, когда вместо рассмотрения всей языковой игры мы рассматриваем только те контексты, фразы языка, в которых это слово используется[846].

Ничто не указывает, что Витгенштейн собирался опубликовать «Коричневую книгу». 31 июля 1935 года в письме Шлику он называет ее документом, представляющим «способ, которым, я думаю, следует вести дело»[847]. Возможно, поскольку он тогда планировал оставить философию и уехать разнорабочим в Россию, она является попыткой представить результаты его семилетней работы в философии так, чтобы кто-то другой (возможно, Вайсман) мог ею воспользоваться.

Правда, непохоже, что его когда-либо удовлетворяли чужие попытки верно передать его мысль. Снова и снова другие пытались описать его идеи, и снова и снова он вспыхивал, обвиняя того, кто использовал его идеи, в плагиате, если они не указывали источник, или в их искажении, если указывали. Во время диктовки «Коричневой книги» пришел черед Элис Эмброуз столкнуться с его гневом по этому поводу. Она хотела опубликовать в Mind статью под названием Finitism in Mathematics, излагающую то, что она считала мнением Витгенштейна. Эта статья весьма раздражала Витгенштейна, и он пытался отговорить Элис от публикации. Когда она и Дж. Э. Мур (редактор журнала) отказались уступить его давлению, он внезапно оборвал с ней все связи. В письме Шлику, упомянутом выше, впрочем, он винит не ее, а университетскую публику, которая всячески поощряла написание этой статьи. Он считал, что вина лежит в первую очередь на академических философах, проявляющих жадное любопытство и стремление узнать, о чем его новая работа, прежде чем он опубликует ее результаты сам. Не желая, как обычно, метать бисер перед свиньями, он, тем не менее, не хотел, чтобы им предлагали подделки.