1

1

В наше время слова более не исходят из тишины - в творческом акте духа, наполняющем смыслом  как язык, так и тишину, - но исходят  из других слов: из шума других слов. Также и возвращаются они не в тишину, но в гам других слов - с тем, чтобы потонуть в нём.

Язык утратил свою духовную составляющую; всё, что осталось, это его акустическое проявление. Так духовное превращается в материальное, а слово (которое и есть дух) - в материю шума. 

Шум слов есть не что иное как громогласная пустота, накрывающая собою пустоту беззвучную. С другой стороны, истинное слово - это звучная полнота, возвышающаяся над тихой гладью тишины.

Есть разница между обычным шумом и шумом слов.  Шум вообще - враг тишины; он противостоит ей. Шум же слов не просто противостоит тишине: он принуждает нас к забвению тишины как таковой. И дело даже не в акустической стороне шума: акустический элемент, непрестанное жужжание вербального шума всего лишь свидетельствует о том, что он заполняет собой всё пространство и время.

С другой стороны, обычный шум ограничен, он тесно связан с определённым объектом, т.е. он - свидетельство такого объекта. Шум праздничного собрания или фольклорной музыки окружён тишиной, придающей этому шуму большую интенсивность и отчётливость. Тишина как будто выстраивается на рубежах шума в ожидании часа, чтобы вернуться на свои позиции. На рубежах же вербального шума выстраиваются только пустота и небытие.

В наши дни слова приходят более не из тишины, но из других слов: из шума других слов.  В то же время, слово, вышедшее из тишины, перемещается из тишины в слово, а затем обратно в тишину, из тишины - к новому слову и снова назад, и так далее: таким образом, слово всегда приходит из сосредоточия тишины. Поток изречений непрестанно прерывается тишиной. Вертикальные барьеры тишины постоянно прерывают горизонтальный поток речений.

С другой стороны, чистый вербальный шум беспрепятственно перемещается вдоль горизонтальной траектории изречения. Для него лишь важно продолжаться без препятствий, а не нести в себе некий смысл.

Исчезнет полгорода народу, появится столько же других, потом и эти исчезнут, следующие являются, исчезают. Дома, длинные ряды домов, улицы, мили мостовых, груды кирпича, камня. Переходят из рук в руки. Один хозяин, другой. Как говорится, домовладелец бессмертен. Один получил повестку съезжать – тут же на его место другой. Покупают свои владения на золото, а все золото все равно у них. Где-то тут есть обман. Сгрудились в городах и тянут веками канитель. Пирамиды в песках. Строили на хлебе с луком. Рабы Китайскую стену. Вавилон. Остались огромные глыбы. Круглые башни. Все остальное мусор, разбухшие пригороды скороспелой постройки. Карточные домишки Кирвана, в которых гуляет ветер. Разве на ночь, укрыться.

Любой человек ничто.

Сейчас самое худшее время дня. Жизненная сила. Уныло, мрачно: ненавижу это время. Чувство будто тебя разжевали и выплюнули. (Джеймс Джойс)

Вот пример языка, на котором говорит вербальный шум.

В этом так называемом языке подлежащие, сказуемые, дополнения и наречия перемешаны между собой. Предложение почти полностью превращается в аморфную звуковую массу, из которой время от времени вырывается тот или иной случайный звук. Такие слова суть всего лишь намёки и  указания на нечто, но они не способны содержать в себе какой-либо смысл. (Кто-то может возразить, что даже вербальному шуму под силу выражать смыслы. И это верно. Однако выраженный смысл есть не более чем банальное утверждение некоего факта; истинное же смыслообразование возможно только тогда, когда слово обращает внимание на бесконечность описываемой вещи (Гуссерль). Свойство бесконечности - никогда полностью невыразимой и неисчерпаемой словами -  присуще тишине. Соответственно, в вербальном шуме действительно выражаются банальные смыслы, но среда, в которой они зарождаются - среда вербального шума - враждебна самой природе смысла; она перевешивает и проглатывает его.)

Язык стал всего лишь механическим средством передвижения внешних языковых символов.

Язык лишился органичности и гибкости, он перестал  ладно скраивать вещи. Слова превратились в символы чего-то, выхваченного из мешанины шума и брошенного в слушателя. Слово перестало быть собой. Нынче его можно заменить знаками - цветовыми или звуковыми; оно превратилось в машину, и как всякая машина оно может развалиться. Поэтому человек, не живущий непосредственным словом, но позволивший машине шума увлечь себя, также в любой миг может подвергнуться разрушению.

Похоже, что вербальный шум порождается и не людьми вовсе: это словесный призраки, явившиеся из мира мёртвых слов, общающиеся между собой - одно мёртвое слово с другим мёртвым словом, - довольные, когда двум-трём из них удаётся сформировать последовательное предложение, точно так же как призраки счастливы встретить друг друга в каком-нибудь заброшенном местечке. 

Уничтожение жизни подразумевает превращение её во врага. Жизнь бессмертна, и когда её убивают, она похожа на ужасный призрак себя. (Гегель)

Уничтожение слова подразумевает превращение его во врага, но не во врага открыто противоборствующего, а в пронизывающего и всепроникающего подобно приведению.

Сравним с изречением из мира подлинных слов - изречением Хебеля:

Любопытно, что порой человек, считающийся другими людьми не особо далёким, оказывается способен преподать урок мудрости  другому, который сам-то к себе относится как к исключительно мудрому и проницательному.

В этом изречении каждая его часть точна сама по себе, знает себе цену, настаивает на своём, и при этом все слова относятся к чему-то более значимому. "Любопытно": это слово подготавливает место для события.  Оно словно шнур опоясывает пространство, внутри которого чему-то определённому  ещё только предстоит случиться. И само слово это - "любопытно" - напоминает афишу, предвещающую некое знаменательное действо. "Что порой человек": человек возникает в этом размеченном пространстве, колеблясь: "порой" свидетельствует о таком колебании. "Считающийся другими людьми не особо далёким": этот человек кажется крошечным на фоне огромного пространства. Он замер в ожидании того, что может случиться с ним, и вот это самое оно случается: "способен преподать урок мудрости другому". Внезапно колеблющийся маленький человечек оказывается огромным, а человек, "который сам-то к себе относится как к исключительно мудрому и проницательному", становится крошечным. Словно у него отняли его "исключительную мудрость и проницательность", как какой-нибудь чемодан, ему не принадлежащий.

Каждое слово в данном изречении Хебеля подтверждает, что фраза эта крепко сбита. Его слова столь надёжны, что миру достаточно лишь краткого изречения вроде этого, чтобы доказать своё существование. В таком изречении находит выражение целый мир и все слова мира.