3. О власти буржуазии и обогащении человеческого индивида

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Обесценение существующего капитала и рабочей силы обусловливается отношениями обмена; рост производительности труда вызван вмешательством в обмен науки и техники. Обмен завладевает человеческой натурой, его разумом и способностью распоряжаться вещами. Приспособление человеческой натуры к рыночным отношениям обмена и отождествление человеческого индивида с частным собственником – изобретение отнюдь не Маркса; это утверждение не раз повторяли и защищали почти все философы его эпохи. Но именно Маркс критически утверждает: «Разнообразие человеческих дарований – скорее следствие, чем причина разделения труда» [МЭ: 42, 143]. В центре внимания Маркса находится мысль «идеологов», и в частности Дестюта де Траси. Как для него, так и для Ж.Б. Сэя общество – это серия взаимных обменов, а производство невозможно без обмена. Последователи Рикардо, например Джемс Милль, выступали против денежной системы, но эта полемика, писал Маркс, не может их «привести к решающей победе», несмотря на все их «умничанье». В самом деле,

«если грубое политэкономическое суеверие народа и правительств цепко держится за такой чувственный, осязаемый, бросающийся в глаза предмет, как денежный мешок, и поэтому верит в абсолютную стоимость благородных металлов и обладание ими считает единственно реальным богатством, и если затем приходит просвещенный светски образованный политэконом и доказывает им, что деньги есть такой же товар, как и всякий другой, и что в силу этого их стоимость, как и стоимость любого другого товара, зависит от отношения издержек производства к спросу (конкуренция) и предложению, к количеству или конкуренции других товаров, – то такому политэконому справедливо возражают, что действительная стоимость вещей заключается все же в их меновой стоимости, что эта последняя в конечном счете существует в деньгах, а деньги существуют в благородных металлах, и что, следовательно, деньги являются истинной стоимостью вещей и потому – самой желанной вещью. Больше того, доктрины просвещенного политэконома в конечном счете сами сводятся к этой премудрости с той только разницей, что просвещенный политэконом обладает способностью к абстракциям, позволяющей ему распознавать существование денег во всех формах товаров и потому избавляющей его от веры в исключительную стоимость их официального металлического существования. Металлическое существование денег есть лишь официальное чувственно воспринимаемое выражение той денежной души, которая пронизывает все звенья производства и все движения буржуазного общества.

Противоположность новейшей политической экономии монетарной системе заключается лишь в том, что она денежную сущность ухватывает в ее абстрактности и всеобщности» [МЭ: 42, 19 – 20].

И далее Маркс замечает:

«Политическая экономия… исходит из отношения человека к человеку как отношения частного собственника к частному собственнику. Если человек предполагается в качестве частного собственника, то есть, следовательно, в качестве исключительного владельца, который посредством этого исключительного владения утверждает свою личность и отличает себя от других людей, а вместе с тем и соотносится с ними – частная собственность есть его личное, отличающее его, а потому его существенное бытие, – то утрата, или упразднение частной собственности есть отчуждение человека и самой частной собственности» [МЭ: 42, 24 – 25].

«Деньги, обладающие свойством все покупать, свойством все предметы себе присваивать, представляют собой, следовательно, предмет в наивысшем смысле» [МЭ: 42, 146]. Так как они, «в качестве существующего и действующего понятия стоимости, смешивают и обменивают все вещи, то они представляют собой всеобщее смешение и подмену всех вещей, следовательно, мир навыворот, смешение и подмену всех природных и человеческих качеств» [МЭ: 42, 150].

Отчуждению денег противостоит человек как предметное существо, то есть как существо, которое нуждается в предметах, чтобы увековечить собственное естественное существование, и которое нуждается в общественных отношениях для собственного обогащения. В основе идеи Маркса о человеке как предметном существе лежит новый взгляд на предметность, тесно связанный с потребностью в предметах, и новая идея об обмене как форме общественных отношений между индивидами. Маркс пишет: «Существо, не являющееся само предметом для третьего существа, не имеет своим предметом никакого существа, т.е. не ведет себя предметным образом, его бытие не есть нечто предметное» [МЭ: 42, 163]. При таком положении вещей

«то общественное отношение, в котором я нахожусь к тебе, мой труд для твоей потребности является всего лишь видимостью, и наше взаимное восполнение друг друга тоже является всего лишь видимостью, в основе которой лежит взаимный грабеж. Подоплекой здесь с необходимостью оказывается намерение ограбить, обмануть; в самом деле, так как наш обмен своекорыстен как с моей, так и с твоей стороны и так как каждая корысть стремится превзойти корысть другого человека, то мы неизбежно стремимся обмануть друг друга. Мера власти моего предмета над твоим предметом, которую я допускаю, нуждается, разумеется, в твоем признании, для того чтобы стать действительной властью. Но наше взаимное признание взаимной власти наших предметов есть борьба, а в борьбе побеждает тот, кто обладает большей энергией, силой, прозорливостью или ловкостью. Если достаточна физическая сила, то я прямо граблю тебя. Если царство физической силы сломлено, то мы взаимно стараемся пустить друг другу пыль в глаза, и более ловкий обманывает менее ловкого» [МЭ: 42, 33 – 34].

Противопоставление предметного человеческого существа и отчужденной реальности рыночных отношений, которые тоже предметны, но сводятся к чистой видимости, состоит не в обратном движении к природе, находящейся вне пределов обмена, а в повторном присвоении общественной отчужденной предметности. Отправная точка – новая ситуация, в которой каждый «действительно делает себя тем, чем он является в глазах другого…». Производство этого некоего другого «означает, выражает стремление приобрести мой предмет… Наша взаимная ценность есть для нас стоимость имеющихся у каждого из нас предметов» [МЭ: 42, 35].

Как преодолеть ситуацию отчуждения, при которой наша власть выражается в возможности властвовать над другими, при которой как деньги, так и отношения господства-рабства едва освободились от своих наиболее типичных черт, но «это взаимное порабощение нас предметом в начале развития и в действительности выступает как отношение господства и рабства» [МЭ: 42, 35]? Маркс отвечает, что это отношение обоюдной полезности является лишь наивным выражением главной формы наших отношений и что, если бы мы могли представить себе, каким должно быть человеческое производство, «мой труд был бы свободным проявлением жизни». Действительно:

«При предпосылке частной собственности… он является отчуждением жизни, ибо я тружусь для того, чтобы жить, чтобы добывать себе средства к жизни. Мой труд не есть моя жизнь.

Во-вторых: в труде я поэтому утверждал бы мою индивидуальную жизнь и, следовательно, собственное своеобразие моей индивидуальности. Труд был бы моей истинной, деятельной собственностью. При предпосылке частной собственности моя индивидуальность отчуждена от меня до такой степени, что эта деятельность мне ненавистна, что она для меня – мука и, скорее, лишь видимость деятельности. Поэтому труд является здесь также лишь вынужденной деятельностью и возлагается на меня под давлением всего лишь внешней случайной нужды, а не в силу внутренней необходимой потребности» [МЭ: 42, 36].

В частности, из последнего отрывка, в котором ясно звучит тема необходимости как основы проблемы свободы, обретения вновь той формы участия в общественной жизни, которая в исторической действительности вовлечена в отношения господства-рабства, можно сделать вывод, что Маркс своей критикой показывает, что отношения собственности внутренне присущи всему миру обмена и богатства. Здесь явственно ощутимо влияние Фурье. Острие критики, как мы уже говорили, направлено против «идеологов» и «доктринеров». Для них человеческие качества и отношения собственности представляют нечто совсем иное, а природа подчинена и понимается в рамках отношений собственности. Критика обмена (в широком смысле слова), которая находится в центре внимание автора в приведенных нами отрывках, является в то же время критикой установления определенных общественных отношений, которые еще ощущают на себе подспудное присутствие фигуры раба-хозяина. В «Святом семействе» признается, что «идеологическое», «доктринальное», а также «позитивистское» сведение человеческой личности к личности собственника нашло в лице Прудона наиболее резкого критика. Прудон возразил О. Конту, заметив, что право собственности не может быть следствием ограниченности на «землю». Напротив, Конт должен был бы сделать вывод, что, раз количество имеющейся в наличии земли ограниченно, она не может быть объектом присвоения. «Присвоение воздуха и воды никому не наносит ущерба по той причине, что их всегда еще достаточно остается, что количество их неограниченно… Пользование ею [землей] должно поэтому регулироваться в интересах всех» [МЭ: 2, 49]. Природа является условием для производительной деятельности, обеспечивается человеком при условии существования самой материи [См. МЭ: 2, 51]. Однако критика Прудона неполна. Она охватывает все экономические отношения, за исключением рабочего времени и материала труда. Он некритически соглашается сделать рабочее время, «непосредственное наличное бытие человеческой деятельности как таковой, мерой заработной платы и определения стоимости продукта». Таким образом, в политической экономии он делает решающим человеческий элемент (суждение, которое Маркс почти теми же словами выскажет и в адрес Рикардо) и при этом восстанавливает человека в его правах «все еще в политико-экономической, а потому противоречивой форме» [МЭ: 2, 54]. Критика Прудоном политической экономии «признает все существенные определения человеческой деятельности, но только в отчужденной, отрешенной форме». Именно поэтому она «превращает значение времени для человеческого труда в значение времени для заработной платы, для наемного труда» [МЭ: 2, 54].

При всем уважении к критикам – которые расценили отношение между молодым и зрелым Марксом как эволюцию от интереса к философии к интересам научным, от гуманистического взгляда на человека к структурному рассмотрению общественных отношений, – следует сказать, что первоначальная особенность критики буржуазного общества Марксом состояла в том, что он нападал одновременно и на отношения собственности, и на их воплощение в политической экономии, подвергая их одинаковой критике. Недвижимая собственность, деньги, собственность на труд и на продукты труда, их обмен – все это отношения собственности. Различие в их феноменологии никогда не должно вводить в заблуждение. Общественный характер обмена предполагает эти отношения, в которых кроется власть. В этот период Маркс не ставит перед собой проблемы изучения развития производительных сил как средства освобождения. Рикардо и его последователи дали наиболее современное определение отношений собственности, которое как раз включает рабочее время. Прудон ограничился раскрытием отношений собственности, а следовательно, фигурой раба-хозяина с его наиболее архаическими чертами. Поиски более радикального решения вовсе не идут по пути выявления в развитии производительных сил хотя бы одного условия для коммунистической революции: напротив, политическая экономия (Рикардо) создает еще более последовательно картину буржуазного богатства. Конечно, в «Немецкой идеологии» достаточно четко отражено, что мир преобразован благодаря развитию промышленности. Результат общественно-исторического развития промышленности и человеческого труда, говорит Маркс, – тому наиболее простое и веское подтверждение. Человек – это чувственная деятельность. Именно живые индивиды, состоящие в общественных связях, в ходе исторического процесса подавили свои носившие животный характер качества. Племенное сознание человека «получает свое дальнейшее развитие благодаря росту производительности, росту потребностей и лежащему в основе того и другого росту населения» [МЭ: 3, 30]. Общественные возможности человека приумножаются, способствуя их превращению «в какую-то вещественную силу, господствующую над нами, вышедшую из-под нашего контроля, идущую вразрез с нашими ожиданиями и сводящую на нет наши расчеты» [МЭ: 3, 32].

Из двух крупных школ права, одна из которых рассматривает силу как основу любого регулирования отношений между людьми, а другая считает, что законы являются порождением воли, Маркс решительно выбирает первую. Сила, которая распространяется на массы людей и властвует над ними, принимает куда более многообразные формы, чем форма государства. Если считать «силу базисом права, как это делают Гоббс и т.д., то право, закон и т.д. – только симптом, выражение других отношений, на которых покоится государственная власть» [МЭ: 3, 322]. Помимо государства, сила (как мы уже видели) исходит от имущих слоев, а также от «теологических слоев». Умственный труд при капиталистическом способе производства должен принимать особые формы. Различные функции «взаимно предполагают друг друга; …антагонизмы в области материального производства делают необходимой надстройку из идеологических сословий, деятельность которых – хороша ли она или дурна, – хороша потому, что необходима; …все функции состоят на службе у капиталиста, идут ему на „благо“; …даже высшие виды духовного производства получают признание и становятся извинительными в глазах буржуа только благодаря тому, что их изображают и ложно истолковывают как прямых производителей материального богатства» [МЭ: 26-I, 281 – 282]. Ознакомившись с лекциями, прочитанными Г. Шторхом великому князю Николаю, Маркс замечает, что, по мнению Шторха, «врач производит здоровье» [МЭ: 26-I, 281]. И тут же возражает:

«С таким же правом можно сказать, что болезнь производит врачей, глупость – профессоров и писателей, безвкусие – поэтов и художников, безнравственность – моралистов, суеверие проповедников, а отсутствие всеобщей безопасности – государей. Эта манера утверждать, что все эти виды деятельности, эти „услуги“, производят действительную или воображаемую потребительную стоимость, повторяется позднейшими авторами для доказательства того, что упомянутые выше лица являются производительными работниками в смитовском смысле, т.е. непосредственно производят не продукты sui generis, а продукты материального труда и поэтому непосредственно – богатство» [МЭ: 26-I, 281].

Тот же способ представлять собственный труд как производительный, в смитовском смысле, мы встречаем у Нассау Сениора. Последний «по отношению к буржуа… выражает… раболепство, стремление изобразить все функции состоящими на службе у производства богатства для буржуа». По отношению к рабочим он развивает тезис о том, «что потребление больших масс продуктов непроизводительными элементами вполне в порядке вещей, так как непроизводительные потребители в такой же мере содействуют производству богатства, как и рабочие, хотя и на свой особый манер» [МЭ: 26-I, 285]. Маркс, таким образом, хочет показать возникновение иного по сравнению с эпохой Адама Смита духовного климата. Ссылаясь на Пеллегрино Росси, он замечает:

«Говоря о разделении труда, Смит разъясняет, как эти операции распределяются между различными лицами, и показывает, что продукт, товар, является результатом их совместного труда, а не труда кого-либо одного из них. Но „духовные“ работники вроде Росси озабочены тем, чтобы оправдать ту крупную долю, которую они получают из материального производства» [МЭ: 26-I, 290].

Важно подчеркнуть эту разницу в духовном климате, чтобы понять и некоторые теоретические положения Маркса. Во-первых, речь идет о способе учета того, чтó, следуя смитовской традиции, Маркс называет «побочными издержками производства». По мнению Смита, «государство, церковь… правомерны лишь постольку, поскольку они являются комитетами для управления общими интересами производительных буржуа или для обслуживания этих общих интересов, и затраты на эти учреждения должны быть сведены к самому необходимому минимуму, так как сами по себе они относятся к издержкам (производства) (faux frais de production). Этот взгляд исторически интересен по своей резкой противоположности, с одной стороны, воззрениям античной древности, где материально производительный труд носит на себе клеймо рабства и рассматривается лишь как пьедестал для праздного гражданина, а с другой стороны – представлениям возникшей из разложения средневековья абсолютной или аристократически-конституционной монархии, представлениям, которые Монтескье, сам еще находящийся в плену у них, столь наивно выражает в следующем тезисе („Esprit des lois“, книга VII, глава 4): „Если богатые не будут много расходовать, то бедняки умрут с голоду“» [МЭ: 26-I, 297]. Буржуазия при Адаме Смите изменила это отношение, но, с тех пор как буржуазия «овладела положением и отчасти сама захватила в свои руки государство, отчасти пошла на компромисс с его прежними хозяевами; с тех пор как она признала идеологические сословия плотью от своей плоти и повсюду превратила их в своих приказчиков, преобразовав их сообразно своей собственной природе; с тех пор как сама она уже не противостоит им в качестве представителя производительного труда, а против нее поднимаются настоящие производительные рабочие и точно так же заявляют ей, что она живет за счет труда других людей; с тех пор как она достаточно просветилась для того, чтобы не отдаваться всецело производству, а стремиться также и к „просвещенному“ потреблению; с тех пор как даже духовный труд все в большей и большей степени выполняется для ее обслуживания, поступает на службу к капиталистическому производству, – с тех пор дело принимает иной оборот, и буржуазия старается „экономически“ со своей собственной точки зрения оправдать то, против чего она раньше боролась своей критикой» [МЭ: 26-I, 297].

Совершенно необходимо подчеркнуть ту важность, которую отношения между производительными и непроизводительными слоями приобретают в свете закрепления различных способов производства и соответствующих им общественных отношений. Именно в этом, как мы увидим, – главный ключ к пониманию исторического материализма. Загадочный характер, который таит в себе продукт труда, определяется отношениями производства, из которого он выходит в виде «вещи». Сюртук есть сюртук. Но прикажите сшить его таким образом, чтобы это соответствовало обмену, при котором предприниматель и работник разделены, и «перед вами капиталистическое производство и современное буржуазное общество»; поручите сшить его непосредственно для вашего собственного потребления, и «перед вами некоторая форма ручного труда, совместимая даже с азиатскими отношениями или со средневековыми» [МЭ: 26-I, 291].

Во-вторых, следует подчеркнуть, что давление интеллектуальных кругов, требующих признания их труда как производительного, само по себе ошибочно, хотя и важно с исторической точки зрения. В этом состоит известное различие между эпохой Адама Смита и эпохой Гарнье, Шторха, «идеологов» и позитивистов.

В «Немецкой идеологии» – основной работе, в которой нашла отражение эта проблематика (хотя в ней имеются и отклонения от темы, потому что стрелы критики направлены и на интерпретацию и спекулятивную трансформацию философии «идеологов»), – есть очень важное замечание о том, что гражданское общество – «истинный очаг и арена всей истории» [МЭ: 3, 35]. Власть гражданского общества представляется «невидимой рукой», которая осуществляет господство над индивидами и помимо них. Объект критики Маркса (как и Оуэна и Фурье) – всеобщая зависимость, навязанная невидимой рукой коммерции. Спасение дает лишь «контроль и сознательное господство над силами, которые, будучи порождены воздействием людей друг на друга, до сих пор казались им совершенно чуждыми силами и в качестве таковых господствовали над ними» [МЭ: 3, 36]. В «Немецкой идеологии» производительные силы понимаются как выражение человеческой деятельности и подчиняют определенному ритму развитие истории. В капиталистическом обществе, как его видит Маркс в тот период, отношение между творческой деятельностью человека и продуктами его труда почти исчезает, потому что повсюду вмешиваются отношения полезности. Именно поэтому в центре критических размышлений Маркса находится Дестют де Траси, который отождествляет частную собственность и личность вообще [См. МЭ: 3, 216]. Ему нельзя по крайней мере отказать, пишет Маркс, «в откровенности и бесстыдстве», если он «отождествляет себя как буржуа с собой как индивидом»; но теоретическое отождествление собственности буржуа с человеческой индивидуальностью необоснованно [МЭ: 3, 217]. Сходным образом И. Бентам, английский идеолог, по преимуществу стремится вызвать интерес к себе и своей жизнедеятельности [См. МЭ: 3, 201]. От каждой человеческой способности «требуется чуждый ей продукт» [МЭ: 3, 410]. Творческая деятельность человека подчинена отношениям полезности, высшим материальным выражением которых являются деньги – «представитель стоимости всех вещей, людей и общественных отношений» [МЭ: 3, 410].

Иными словами, критика отчуждения человеческой личности является, в конечном итоге, критикой отношений полезности рыночного типа. В этой критике важное место занимает Рикардо, потому что это позволяет Марксу интерпретировать весь комплекс общественных буржуазных отношений как выражение широкой системы власти, имеющей прочную структуру (от власти собственников до государственной власти и власти представителей идеологии), сущность которой заключена в форме богатства вообще. В этом вопросе Рикардо стоял далеко впереди Прудона, потому что его идея богатства гораздо более абстрактна, она может включать в себя большее количество специфических форм. Тем не менее эта интерпретация вклада, внесенного Рикардо в политическую экономию как науку, оставаясь постоянной целью размышлений Маркса, представляет рикардианство как частный момент общей концепции богатства, которое, став абстрактным, может обретать все те новые свои черты как выразителя господства и власти, которые допускает трансформированная форма фигуры раба-хозяина. В своих поисках Маркс никогда не откажется от этой линии интерпретации: не случайно «Капитал» начинается с изучения товара и стоимости. Стоимость – это как раз материальное выражение, в рамках обмена, отношений господства и силы, которые ее обусловливают.

Тем не менее в 50-е годы у Маркса появляется новое убеждение в том, что Рикардо (даже полностью приняв общественную форму обмена) пришел к выводу, что основным и первичным элементом является рост производительности труда и что последний имеет тенденцию вступать в противоречие с предполагаемой формой обмена. У молодого Маркса об этом нет ни слова. Его критика системы обмена – это критика отношений полезности, которые накладываются как чуждые отношения на потребности предметного существа, каким является человек. Новый фактор (рост производительности труда), сталкиваясь с общественными отношениями, показывает их несостоятельность в течение длительного времени. Он делает автономной стоимость свободного времени, освобождает рабочее время от его функции быть первичным условием богатства, создает материальные условия для массового формирования богатых индивидуальностей.

Маркс стремился объединить два направления собственных исследований, и «Капитал» как раз явился результатом этих его усилий. Тем не менее именно это стремление постоянно подвергалось критике. Маркс – «пророк», «гуманист», «философ» – всегда был тем, кто подвергал критике буржуазные отношения производства и обмена; Маркс-ученый был тем, кто продолжил тему Рикардо о росте производительности труда. Объединение двух направлений, в результате которого «высвободившееся время» становилось материальным условием для теоретической и практической критики системы обмена, не нашло своего полного воплощения. С политической точки зрения оно предоставляло свободу действий капиталистической системе и вообще осложняло проблему признания связи между социализмом и свободой. И все же только объединение этих двух направлений могло способствовать завершению программы исследований Маркса, которая, как известно, касалась и политики, и теории государства, и индивида. В этом смысле, развив тему противоречия между отношениями собственности и материальными производительными силами и изложив законы рождения, жизни и гибели общественных формаций, Маркс заключил «Предисловие» к работе «К критике политической экономии» следующими словами:

«В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства… но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества» [МЭ: 13, 7 – 8].

Этот диагноз относительно процесса преобразования общества останется для Маркса установленной истиной. Он повторит его на одной из страниц «Капитала», где подвергнет критике воззрение, согласно которому лишь отношения распределения, а не производственные отношения являются историческими. Это воззрение, особенно у Дж. Стюарта Милля,

«основано на смешении и отождествлении общественного процесса производства с простым процессом труда, который должен совершать и искусственно изолированный человек без всякой общественной помощи. Поскольку процесс труда есть лишь процесс между человеком и природой, – его простые элементы остаются одинаковыми для всех общественных форм развития. Но каждая определенная историческая форма этого процесса развивает далее материальные основания и общественные формы его. Достигнув известной ступени зрелости, данная историческая форма сбрасывается и освобождает место для более высокой формы. Наступление такого кризиса проявляется в расширении и углублении противоречий и противоположностей между отношениями распределения, – а следовательно, и определенной исторической формой соответствующих им отношений производства – с одной стороны, и производительными силами, производительной способностью и развитием ее факторов – с другой стороны. Тогда разражается конфликт между материальным развитием производства и его общественной формой» [МЭ: 25-II, 456].

В этом втором теоретическом изложении преобразования исторических форм ближе всего к отрывку, процитированному выше, находится упоминание о производительности (то есть о субъективной характеристике производительных сил). Кроме того, конфликты в сфере распределения считаются признаками более глубокого кризиса.

Об этом последнем аспекте вопроса следовало бы напомнить тем, кто и в наше время относит причины конфликта лишь к сфере распределения богатства. На самом деле здесь участвует и способ производства, на который ссылается Маркс, цитируя работу неизвестного автора «Competition and Cooperation»[102]. По мнению Маркса, развитие производительности труда создает материальные условия для исторического преобразования одного способа производства, основанного на конкуренции, в способ производства, основанный на кооперации. Теперь уже предметом обсуждения является не только отчуждение (отрицательное условие), но и повторное присвоение (как положительное условие, связанное с возможностью направить достигшую высокого уровня производительность труда в русло свободной ассоциации производителей). Экономика, если ее изучать критически, проливает свет на материальные условия свободы, а также указывает путь к ее достижению. Тем не менее мысль о том, что она свидетельствует также и о высшей степени отчуждения отношений собственности и указывает, каким образом подойти к их модернизации, постоянно сталкивается с первой возможностью. И в самом деле, подобное столкновение позволяет представить в общих чертах картину классовой борьбы и причин этой борьбы.