4. «Ключ для того, чтобы определить направление»

Еще один шаг был сделан Марксом и Энгельсом в 1847 году – не столько в «Нищете философии», где первоначальная критика антиисторических робинзонад вскоре уступает место логическим спорам и где чересчур схематичные формулировки дают повод для скоропалительных обличений или неуместного цитирования со стороны плохих марксистов: «Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница – общество с промышленным капиталистом» [МЭ: 4, 133]. На самом же деле вся деятельность Маркса противоречит такой схематичности, объяснимой лишь в контексте ответа Прудону, который смешивал экономические категории с действительностью. И все же «Нищета философии» предоставляет в распоряжение историка определенную модель анализа (машины, забастовки, рассматриваемые как результат и фактор истории одновременно).

В том же году «Манифест Коммунистической партии» ознаменовал собой поворот к обновлению мировой исторической литературы, которой ввиду определенных трудностей, отмеченных впоследствии Фюстелем де Куланжем, как раз недоставало подлинного синтеза, общих взглядов, направленных на выявление своеобразного характера развития истории. Я всегда подозревал, что утверждение Раймона Арона: «Искать причины в истории имеет больше смысла, нежели изображать крупными штрихами историческую панораму или приписывать прошлому неуверенность в будущем», – основано на страхе перед будущим, которое уготовано в «Манифесте» для буржуазии. Блестящая картина исторических триумфов буржуазии, предвосхищающая ее закат, воспринималась как дурной навет, который необходимо предотвратить с помощью заклинаний! Этой задаче полностью посвятила себя позитивистская история, пытаясь низвести марксизм до уровня «философии истории», а пророчества «Манифеста» – до ранга несбывшихся прорицаний. И действительно, если во фразе, которой открывается «Манифест», – «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма» – слово «Европа» заменить на слово «мир», станет отчетливо видна вся его актуальность сегодня.

Вот одно воспоминание личного характера. В 1943 году в лагере для военнопленных в Германии я позволил себе роскошь (правда, это было не слишком опасно благодаря невежеству наших надсмотрщиков) прочесть вслух «Манифест» перед многочисленной аудиторией, внимавшей в напряжении и страхе. Один из моих старых друзей, талантливый историк и педагог, вдруг воскликнул: «Какой текст! Казалось бы, знаешь его наизусть, но всегда изумляешься, когда перечитываешь его». Действительно, этот очерк мировой истории со времен Средневековья до наших дней – который, разумеется, не представляет собой какого-то «описания» мировой истории, но является анализом ее «разделов», «факторов», преобразующих мир, – ныне нашел свое подтверждение и ассимилирован (и одновременно порядком сдобрен и стерилизован) благодаря общедоступности информации. Так что его содержание теперь может выглядеть банальным, изложение – всего лишь изящным, а сутью можно пренебречь («вещи, о которых давно всем известно»), свести его революционизирующее значение к простой формальности. Но кому было под силу писать историю подобным способом в 1847 году? Как отмечал по иному поводу Альтюссер, Маркс представляет собой такую новизну для своего времени, что не успеваешь его понять. «Манифест» получает должное распространение лишь в 1870 году. Совершенно очевидно, что он не мог появиться из ничего. Его предшественниками были Адам Смит, французские историки – представители третьего сословия и – что было необычайным совпадением с любознательностью Маркса – зародившаяся к середине XIX столетия немецкая экономическая история. Но Смит был к тому времени уже общепризнанным авторитетом для экономистов, в то время как немецкая экономическая история замкнулась на эмпиризме эрудитов. «Манифест» же остается первым шедевром истории-синтеза, истории-объяснения.

Я не ставлю здесь своей задачей рассмотрение его революционизирующего значения; хотелось бы лишь вскользь упомянуть о значении третьей части «Манифеста», часто упускаемой из виду. В самом деле, эта часть служит важнейшим уроком методологии. Под одним и тем же термином «социализм» дается понимание его различными классами: «феодальный социализм», «клерикальный социализм» классов, потесненных буржуазией, «мелкобуржуазный социализм» тех классов, которым она угрожает, «консервативный, или буржуазный, социализм», предлагаемый как контрреволюционная плотина, различные формы «критически-утопического социализма», способные соблазнить отдельные секторы пролетариата, но обреченные на немощное сектантство. Налицо классовое развенчание этого слова в контексте времени. Эта работа историка будет возобновлена и сознательно калькирована в 1904 году молодым Сталиным в связи с понятием «национализм». Сталин займется составлением текста, очень важного с точки зрения не только марксистской литературы, но и всей историографии.

Именно принимая во внимание методологическую важность наименее цитируемых фрагментов из других работ Маркса и Энгельса, хотелось бы указать на плачевную общепринятость считать «историческими работами» (кроме «Крестьянской войны») только «Революцию и контрреволюцию в Германии», «Классовую борьбу во Франции», «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» и «Гражданскую войну во Франции». Мои сожаления по этому поводу весьма относительны, так как очевидно, что речь идет о крупных исторических работах. Но боюсь, что они признаны таковыми лишь потому, что они больше, чем другие работы Маркса и Энгельса, похожи на традиционную историю – историю партий, политических деятелей, избирательных кампаний, возмущений, репрессий и т.д. К тому же с некоторых пор стало модой приправлять все что угодно социально-экономическим соусом (когда заводят речь об экономических кризисах, структуре общества, «буржуазии», «пролетариате», борьбе трудящихся). Случается, некоторые забывают, что (как это произошло с «Манифестом») не Маркс пишет, как мы, а мы хотели бы писать, как он. Думать, как он, еще труднее.

В так называемых «исторических работах», упомянутых нами (так же, как и в «Крестьянской войне»), речь идет о неудавшихся революциях. И первый совет, который дают Маркс и Энгельс историкам и политикам (в особенности политикам, потерпевшим поражение) в отношении негативного исхода событий, заключается в том, чтобы не обижаться на господина Икс или гражданина Игрек (сегодня следует добавить – товарища Зет). И если «народ» (кавычки принадлежат Энгельсу) был «обманут» или «предан», следует объяснить, почему такое могло произойти. Ясного ответа не дадут коллективные заблуждения (той или иной партии, крестьянства, мелкой буржуазии и т.п.). Необходимо целиком переосмыслить всю историческую ситуацию. Но тут же угрожает другая опасность: механицизм, фатализм «обстоятельств», перечеркивающий всякую ответственность вплоть до утверждения закономерности любого события.

Как же выявить (с одной стороны, «по вине такого-то», с другой – «не могло быть иначе») необходимые условия, суждения или действия, которые определили, оценили или использовали те или иные события, придав им соответствующую направленность или оставив неизменными? Глобальная историческая оценка гораздо сложнее объективных данных военной стратегии, и было бы карикатурой представлять себе принятие политических решений как принятие определенной стратегии в теории игр: группы и индивиды сами по себе являются носителями своих особых решений и на протяжении почти всей истории действуют лишь инстинктивно, эмпирически. Историки, выступая со своей оценкой апостериори, сравнивают результаты этих решений с условиями, в которых они принимались и которые следовало учесть. Согласно Раймону Арону, они снова добровольно обрекают себя на неопределенность; согласно Марксу, они пытаются уменьшить эту неопределенность путем анализа и информации. Определение Арона подходит для классиков истории, начиная с Фукидида; новаторство Маркса и Энгельса имеет своей целью: 1) развеять иллюзии насчет свободы принятия индивидуальных решений – свободы, разумеется, не «детерминированной», но глубоко отмеченной печатью классовой принадлежности тех, кто за эти решения несет ответственность, и положения, занимаемого этим классом; 2) определить значение и тип информации, которой часто недостает политику; 3) провести грань между видимостью поставленной проблемы (экономические меры, тип власти, моральные аргументы) и реальностью, определяемой борьбой классов.

Первое заключается, следовательно, в комплексном анализе (Zusammensetzung) соответствующих общественных классов: не заниматься «стратификацией», а анализировать интересы, чаяния и взаимные возможности. Второе – в определении проблемы во времени и пространстве: сегодня мы говорим об анализе структуры и конъюнктуры, однако эти термины не привносят ничего нового, помимо того, что содержится в методологическом наследии Маркса. Такая сбалансированная картина анализа материальных условий и наблюдений психологического характера, открывающая работу «Классовая борьба во Франции», завершается беглым обзором двух событий экономического характера, имеющих мировое значение: 1) продовольственного кризиса (сегодня мы могли бы назвать его «кризисом древнего типа»: болезни картофеля, неурожаи, голод, крестьянские волнения); 2) общего кризиса торговли и промышленности – капиталистического кризиса, природа и периодичность которого были показаны уже в «Манифесте».

Однако часто забывают сопоставить данное конъюнктурное замечание с содержанием 20 страниц, опубликованных в том же издании «Новой Рейнской газеты» за 1850 год, где на основе внушительной документации анализируется цикл (не только кризис) мирового значения: возвращение к периоду процветания изучается и рассматривается как фактор, моментально сводящий на нет революционную ситуацию с единственной определенностью: «Новая революция возможна только вслед за новым кризисом. Но наступление ее так же неизбежно, как и наступление этого последнего» [МЭ: 7, 100].

Действительно, Маркс при необходимости, как, например, в «Классовой борьбе во Франции», анализирует фактор конъюнктуры с большой осторожностью, хорошо сознавая громоздкость цифрового материала и понимая, что забытые имена не найдут большого отклика. Тем не менее документированность его материалов значительно превосходит сжатость изложения, которую он считает оптимальной для своих работ. Это наводит на мысль, что современная «политология» часто содержит лишь поверхностные намеки на экономику, в то время как экономические журналы накапливают таблицы с цифрами и диаграммы с кривыми, словно экономика представляет собой простой механизм и словно только экономическая политика является определяющей, а не социальные силы, которые ее определяют.

Стоит принять во внимание также некоторые особенности композиции так называемых «исторических работ» Маркса и Энгельса. Сегодняшние историки, считающие необходимым рассматривать структуру общества в перспективе (в том случае, если не верят в непосредственное открытие), в соответствии с конъюнктурой данной эпохи и сообразно обстановке, складывающейся в результате тех или иных событий определенного периода, часто склонны последовательно излагать эти три аспекта всеобщей истории, рассматривая их строго обособленно друг от друга. Такой прием логически обоснован, а следовательно, правомерен. Но при анализе происходящих событий существует опасность неправильно определить то звено, которое связывает эти события со структурой общества и конъюнктурой данной эпохи. Маркс и Энгельс избегают такой непосредственной, «запланированной» опасности: для них самое главное – связующее звено. Изложение событий может предшествовать или следовать за объяснением причин, их породивших; иногда событие определяется преимущественно конъюнктурой, а не структурой (общества), или наоборот. Таким образом, согласно определению Шумпетера, история Маркса не отделяет друг от друга, но и не смешивает экономические, социальные и политические факторы с простой случайностью; Маркс сочетает их. Более того, эта «разумная история» по непринужденности аргументации, остроте и добротности изложения есть живая история.

Но это также и воинствующая история. Прямо или косвенно она представляет собой историю современности. В этом ее отличие от позитивистской истории, претендующей на объективность и непривязанность к тому или иному времени, сводящей историю к простой любознательности по отношению к событиям прошлого, трактуемым как «несущественные». Однако любой пересказ событий, любой анализ причин ввиду неизбежности выбора вовлекает идеологию – почти безвредную, если она просто декларируется, и опасную, если она скрытая. Что касается современных событий, нет причин для того, чтобы не применить к ним исторический анализ, но «процветает» множество «политологий» и «социологий». Позволю себе еще раз отметить, что в условиях современной истории нечестно объявлять себя объективным, если известна твоя принадлежность к той или иной партии, и глупо верить в объективность того, кто принадлежит к какой-либо партии (а кто же не принадлежит к какой-либо партии?). Маркс и Энгельс, равно как и их великие ученики, открыто заявляют о своем политическом выборе, и вся их творческая деятельность посвящена единой цели. Вместе с тем они уверены, что лучшим способом для достижения этой цели является корректный анализ, способный дать по крайней мере достаточное обоснование событий, подлинно научную картину истории, принципы которой были предложены ими ранее, и, разумеется, создать хорошо функционирующий и оперативный аппарат на все случаи.

Не будет излишним ненадолго остановиться на вопросе о марксистской модели, предлагаемой исследователям-историкам, так как многие марксисты имеют тенденцию сводить эту модель к «Восемнадцатому брюмера», а антимарксисты склонны недооценивать именно этот тип марксистского творчества, квалифицируемый как «журнализм». Действительно, речь идет именно о журнализме, но в наилучшем значении этого слова. И это, безусловно, создает определенные пределы, о которых предупреждает Энгельс:

«Итак, если мы предпринимаем попытку разъяснить читателям „Tribune“ причины, которые не только сделали необходимой германскую революцию 1848 г., но с такой же неизбежностью обусловили и ее временное подавление в 1849 и 1850 гг., то от нас не следует ожидать полного исторического описания событий, происходивших в Германии. Последующие события и приговор грядущих поколений позволят решить, чтó именно из этой хаотической массы фактов, кажущихся случайными, не связанными друг с другом и противоречивыми, должно войти как составная часть во всемирную историю. Время для решения этой задачи еще не настало. Мы должны держаться в пределах возможного и будем считать себя удовлетворенными, если нам удастся раскрыть рациональные, вытекающие из бесспорных фактов причины, которые объясняют важнейшие события, главные поворотные моменты движения и дают ключ для того, чтобы определить направление, какое сообщит германскому народу ближайший, может быть, не особенно отдаленный взрыв» [МЭ: 8, 7].

Скромность, скрывающуюся за этими словами, можно сравнить только с точностью их употребления. Энгельс постулирует рациональность истории и возможность проникновения в ее глубины – причем в обозримом будущем только для живых умов и в определенных пределах, поставленных вынужденно общим недостатком информации, сравнительно непродолжительным промежутком времени, отведенного для размышлений, недостаточной дистанцией во времени, отделяющем от анализируемых событий, – но не для того, чтобы достичь «объективности», а чтобы определить значение последствий изучаемых фактов. Маркс и Энгельс, кажется, никогда не смешивали историю с политическим анализом современности. Они ознакомились со множеством работ по истории, экономике. Они были суровыми критиками, способными не согласиться и заклеймить ту или иную идею, но также всегда готовыми принять те идеи, которые считали правомерными. Известно, что Маркс принимал Гизо как дальновидного историка, но отвергал Гизо-пасквилянта [См. МЭ: 7, 218 – 223]. С другой стороны, мы никогда не находим у Маркса и Энгельса ни осуждений профессии историка, понимаемой как работа, необходимая для обеспечения информацией, ни размышлений на ту или иную тему из прошлого только лишь ради того, чтобы продемонстрировать собственную интеллектуальность: было бы излишним говорить об этом сегодня перед студентами или политиками, привыкшими презирать историческую эрудицию, в особенности если она не сосредоточена на революционных событиях или знакомых нам событиях нашего времени. И тем не менее вся история (прежде всего господствующих классов) может и должна быть доступной для оценки основных ставок, делаемых в политической борьбе.

Так называемые «исторические работы» должны быть, таким образом, переосмыслены с учетом тех пределов, которые были поставлены самими Марксом и Энгельсом сообразно условиям работы над этими произведениями. В предисловии к работе «Восемнадцатое брюмера» Рязанов вспоминает, что причиной написания ее было требование Вейдемейера (об этом сказано в письме Энгельса от 16 декабря); написать ее предлагалось в течение одной недели. 19 декабря Маркс сообщает Вейдемейеру о задержке работы до 23 декабря. Однако из-за тяжелой болезни Маркса работа была представлена, причем только ее первая часть, «лишь» 1 января 1852 года. Оставшаяся часть была представлена «только 13 февраля», как пишет Рязанов. Мы восхищаемся этими «лишь» и «только», принимая во внимание тот факт, что Маркс влачит в этот период нищенское существование, его семья находится на грани отчаяния и заслуживает всяческого сострадания. Так что просто поражает сам выход работы в свет. Энгельсом планировалась всего-навсего талантливая, «дипломатичная» статья, которая могла бы произвести фурор лишь после редакции Маркса, которому он 3 и 11 декабря излагает соответствующие события в блестящих выражениях, делясь своими впечатлениями о совершившемся государственном перевороте. Маркс, припертый к стенке своей первой частью, отосланной Вейдемейеру, перефразирует текст Энгельса, составленный в непосредственных выражениях, вложив в него от себя лишь собственный литературный гений. Таков знаменитый зачин насчет повторения исторической трагедии «в виде фарса» или фразы типа «люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается» и т.д., которая много раз цитировалась, упоминалась и была предметом подражания. Либкнехт по этому поводу вспоминает Тацита, Ювенала и Данте! Но истинное ли это лицо Маркса-историка? Сам Маркс отрицает это: он не стремится – как рискнул это сделать Виктор Гюго – обессмертить Бонапарта при помощи оскорблений, его цель заключается в том, чтобы показать, как классовая борьба (и мы могли бы сказать: страх высших классов и глупость средних классов) может возвести в ранг героя личность посредственную, если не гротескную. Аналогичная история повторилась уже в нашем столетии – Муссолини, Гитлер, Франко и им подобные. История неудавшейся революции «не есть история преступления». И все это говорит за то, чтобы, имея перед собой пример Маркса, избежать подражательства (невозможно подражать неподражаемому, и никто не пишет «Восемнадцатое брюмера» по поводу всякого события) и заняться тщательным поиском истины под покровом блестящих формулировок – вот принцип серьезного анализа. Следует иметь в виду, что лишь в своей совокупности работы Маркса и Энгельса, написанные по поводу пережитой и осмысленной ими революции в период с 1848 по 1853 год, образуют историю. Наконец, следует помнить, что нельзя на основе отдельного эпизода, фигурирующего в конкретном времени и пространстве, строить теоретические обобщения, которых сам автор делать не собирался. Говорить о том, что Маркс признавал существование «крестьянского способа производства», или «парцеллярного» (мелкотоварного) способа производства, как это делалось только потому, что в 1852 году им было употреблено выражение «Produktionsweise» в отношении французского крестьянства, – значит забывать о том, что в ту эпоху им еще не была построена теория способов производства и что, сравнивая массы французского крестьянства с мешком картофеля, он тем самым отвергает всякое подозрение на сколько-нибудь четкую его структуру. Так, его описание кризиса (четыре миллиона бедняков) не содержит указания на ныне дискутируемый противоречивый вопрос: способствовали ли «завоевания» революции созданию удовлетворенного класса крестьянства, достигла ли таким образом равновесия Франция, были ли сколько-нибудь скомпрометированы темпы «развития» Франции в связи с замедлением темпов пролетаризации крестьянства? Вероятно, возможны и утвердительный и отрицательный ответы, однако ответ может быть дан лишь в результате углубленного анализа, но требовать его от Маркса – поистине сомнительный способ воздавать ему должное.

С другой стороны, существует привычка недооценивать его труды, считающиеся «политическими» в отличие от «исторических». Речь идет о многочисленных статьях на «актуальные» темы, не говоря уже об обширной переписке. Между тем их историческое содержание весьма значительно. Будучи маститыми журналистами, Маркс и Энгельс хотя и не увлекались корреспондентской работой и не брали интервью, но зато внимательно изучали как статьи различных периодов, так и различные документы – от парламентских дебатов до расследований, от законодательных актов до статистики, и все это не только использовалось, но и широко цитировалось ими. И читали они все это на языках оригинала, ибо могли свободно писать на немецком, французском, английском, знали итальянский, русский, испанский. Их многочисленные цитирования и ссылки безукоризненны, а их рецензии на работы Карлейля и Гизо вполне могли бы быть опубликованы в специальных исторических журналах. Вообще, с технической точки зрения, они работали как историки.

Вместе с тем следует поставить под сомнение прием объединения в одной и той же статье тем о Персии и Турции, о Крымской войне и Пальмерстоне, о религии и искусстве; было бы лучше провести грань между, с одной стороны, импровизированными или написанными по заказу фрагментами и, с другой, более продуманными статьями (которые часто бывали подсказаны именно этими фрагментами), проливающими свет на их аналитический метод. Наши авторы «специализировались» лишь в экономике (Маркс) и военных вопросах (Энгельс), а между тем вся история XIX столетия может быть переосмыслена, если целенаправленно использовать их творчество.

Кроме того, следует отметить, что Марксу случалось переосмысливать национальную «историю» тех или иных стран на протяжении нескольких эпох, например Испании, с которой я сам знаком лучше и которая наиболее характерна. Исследуя с журналистской точки зрения вопрос об «испанских революциях» – а Марксу заведомо было известно, что, несмотря на столь громкое наименование, речь идет всего лишь о «pronunciamentos» и «militarades», – он почувствовал потребность в более глубоких знаниях о «революционной» Испании, которая реально существовала, а поэтому ему были необходимы более глубокие знания об Испании вообще. Перед ним стояла задача не писать «историю Испании», а осмыслить Испанию в историческом плане. Поэтому он выучил испанский язык и читал Кальдерона и Лопе де Вега в оригинале. Надо заметить, что, начиная с «Немецкой идеологии», Маркс любил цитировать Сервантеса и Кальдерона, но в переводе, поэтому его ссылки носили литературный, «гуманитарный» характер. Но уже после 1856 года речь пойдет о ссылках исторических: в «Капитале» о Дон-Кихоте упоминается как о не приспособленном к своему времени человеке, как об анахронизме, а не как о характере. В статьях 1856 года описание войны за независимость строится на контрастах: от герильи, где действия не подкрепляются мыслью, к кадисским кортесам, где мысль не подкрепляется действием. Старая Испания Карла V также рассматривается без каких-либо натяжек. Что касается XIX века, то Маркс выбирает своим гидом Марлиани, итало-испанского историка и политического деятеля, «околомарксистские» формулы и выражения которого должны были бы шокировать его. К сожалению, вплоть до 1930 года в Испании игнорировалась картина ее собственной истории, обрисованной Марксом, который был известен скорее как устаревший и большей частью непонятый теоретик в среде революционеров, несмотря на усилия Энгельса и Лафарга.