1. Участь «сотрудника» Маркса

И все же односторонность большей части современных суждений об Энгельсе объясняется не только и даже не столько злоключениями этой майеровской биографии. В самом деле, с конца первой мировой войны, если не раньше, оценка личного вклада Энгельса в развитие марксизма превратилась в чрезвычайно острую политическую проблему. После периода непререкаемого авторитета (со смерти Маркса до 1914 года) репутация Энгельса пострадала сначала от критических нападок левого революционного крыла II Интернационала, а затем в эпоху III Интернационала от критики некоммунистов или антикоммунистов.

В период революционного подъема, последовавший за русской революцией, Лукач и в меньшей мере Корш впервые четко и определенно отделили идеи Маркса от идей Энгельса[282]. Вежливо, но со злой иронией критикуя «Анти-Дюринг», Лукач упрекал Энгельса – с радикально гегельянской точки зрения – за поиски какой-то единой диалектики, связывающей историю человечества с историей природы, и в особенности за отделение науки «метафизической» от науки «диалектической». Лукач утверждал, что тем самым затушевывалась подлинно революционная диалектика Маркса: диалектика субъекта и объекта в рамках истории человечества. Эта критика не опиралась на чисто эпистемологическую основу. По мнению Лукача, престиж, которым пользовались Дарвин и эволюционистская теория во II Интернационале, был фактически тесно связан с каким-то недиалектическим различием между теорией и практикой, что и обусловливало инертность и реформизм его политики. Хотя критика Лукача не возымела непосредственного действия – позже он сам отрекся от нее, – речь шла о некоем предварении будущих форм более поздних критических выступлений. Диалектический материализм – таков был термин, введенный Плехановым для определения марксистской философии и вообще марксистского мировоззрения, – в немалой своей части был построен на основе последних работ Энгельса; с момента же, когда эта философия получила официальное утверждение в Советском Союзе, стало весьма трудно проводить грань между определенным отношением к Энгельсу и определенным отношением к коммунизму сталинского периода. С одной стороны, обнародование в 1929 году незавершенной рукописи Энгельса «Диалектика природы» вписалось в рамки попытки Сталина навязать ортодоксию диалектического материализма ученым-естествоиспытателям; с другой – социал-демократы Ландсхут и Мейер опубликовали до того не издававшиеся «Экономическо-философские рукописи 1844 года» Маркса, пытаясь противопоставить Маркса – гуманиста и этика ленинской интерпретации марксизма. Разрыв, якобы существующий между теорией Маркса и теорией Энгельса, о чем первым заговорил Лукач, стал шириться еще больше, но уже не для наступления на социал-демократию, а для ее защиты.

После второй мировой войны проповедники «холодной войны» с большой готовностью отождествляли Маркса и Энгельса как сходных по духу созидателей системы, на которую были теперь обрушены обвинения в детерминизме и тоталитаризме. Официальные глашатаи коммунистических партий со своей стороны не менее упорно настаивали на полнейшей однородности творчества двух мыслителей и с подозрением взирали на любую попытку дифференцированно подойти к личному вкладу каждого. Альтернативные интерпретации марксистского наследия разрабатывались в эту пору большей частью теми, кто не тяготел ни к одному из этих полюсов: достаточно пестрой публикой из числа коммунистических теоретиков-диссидентов, социал-демократов II Интернационала, радикально настроенных христианских теологов и философов – экзистенциалистов или неогегельянцев. Их усилия создать облик Маркса, бросающий вызов официально утвержденной версии, либо, наоборот, отождествить его с одной из предшествующих философских традиций, как правило, оборачивались тем, что все те нежелательные компоненты советского марксизма, от которых эти авторы с таким жаром стремились отмежеваться, приписывались Энгельсу.

Односторонность и искажения, которыми отмечены оценки творчества Энгельса, в действительности служат лишь показателем огромного и прочного влияния, оказанного им на определение марксистского социализма в тот период, когда европейское социалистическое движение начало переходить к его последовательному применению. Такого перехода не произошло в сколько-нибудь заслуживающих внимания масштабах ни в 40-е, ни в 60-е годы. Переход совершился лишь после 1880 года, и тяжелейшее бремя связанных с этим ответственности и труда легло практически на плечи одного только Энгельса. В сущности, уже в последние годы I Интернационала бремя борьбы с прудонизмом и бакунизмом лежало в основном на Энгельсе; за последние десять лет своей жизни Маркс создал немногое, что могло бы иметь непосредственное влияние на публику. Его ответы русским революционерам относительно применимости проделанного в «Капитале» анализа к особенностям будущей революции в России, с одной стороны, выдавали колебания, а с другой – были недостаточно определенными для того, чтобы русские социал-демократы могли воспользоваться ими в борьбе с народниками; из-за этого указанные письма не издавались вплоть до 1920 года[283]. Точно так же его «Критика Готской программы» явилась вкладом, нежелательным для участников переговоров 1875 года об объединении эйзенахского крыла с лассальянским в рамках единой Социал-демократической партии Германии. С этой критикой совсем мало посчитались даже те из членов социал-демократического руководства, которые объявляли себя друзьями и последователями Маркса, и Энгельс предал ее гласности лишь 15 лет спустя, во время дискуссии о новой, Эрфуртской программе партии. Последняя попытка воздействовать на германскую социал-демократию, предпринятая совместно Марксом и Энгельсом в 1879 году, завершилась не менее горьким для их честолюбия исходом. Их острая критика в адрес партийного руководства, продемонстрировавшего терпимое отношение к опубликованной в цюрихском журнале «Ярбюхер фюр социальвиссеншафт унд социальполитик» статье Хёхберга, Бернштейна и Шрамма, выражавшей стремление «подсластить» пролетарский характер СДПГ, вызвала лишь слабую реакцию, несмотря на угрозу Маркса и Энгельса публично отмежеваться от партии. С этого момента стало ясно, что любые их попытки прямо и непосредственно вмешиваться в политические дела заведомо обречены на провал и что лондонским изгнанникам не остается ничего иного, как смириться с ролью почетных, но далеких участников событий, основателей теории, ибо в противном случае они рискуют публично продемонстрировать собственную политическую беспомощность.

Но если конец 70-х годов ознаменовал низшую точку личного влияния Маркса и Энгельса на политику партии в Германии, то он же ознаменовал момент реального зарождения марксизма II Интернационала. В самом деле всемирное распространение марксизма как систематизированного и научного социализма началось в действительности не с «Манифеста Коммунистической партии» и не с «Капитала», а с «Анти-Дюринга» Энгельса.

«Если судить по влиянию, оказанному на меня „Анти-Дюрингом“, – писал Каутский, – то ни одна другая книга не способствовала так постижению марксизма, как эта. Конечно, „Капитал“ Маркса – куда более внушительное произведение, но лишь с помощью „Анти-Дюринга“ мы научились понимать и правильно читать „Капитал“»[284].

На этой книге сформировались наиболее авторитетные руководители II Интернационала: Бебель, Бернштейн, Каутский, Плеханов, Аксельрод и Лабриола. При этом ее влияние не ограничивалось лишь партийными руководителями и теоретиками: опубликованный в 1882 году отрывок из нее под названием «Развитие социализма от утопии к науке», не содержащий никаких упоминаний о Дюринге, стал самым популярным введением в марксизм после «Манифеста». Он не только получил широкое распространение в социал-демократических партиях немецкоязычных стран, но и проложил путь к пониманию марксизма в тех районах, где взгляды Маркса и Энгельса традиционно наталкивались на сопротивление, особенно во Франции. Изменение атмосферы к концу 80-х годов по сравнению с предыдущим десятилетием явственно ощущается в «Людвиге Фейербахе», который вышел в 1888 году. «Анти-Дюринг» первоначально представлял собой неохотно предпринятое вмешательство локального характера с целью внесения ясности в путаный социализм молодой еще германской социал-демократии. «Прошел целый год, пока я смог решиться отложить в сторону другие работы и приняться за этот кислый плод» [МЭ: 20, 5 – 6], – писал Энгельс об этой своей полемической работе, которую «Форвертс» печатал отдельными выпусками в 1877 – 1878 годах (Либкнехт действительно побуждал его развернуть борьбу с влиянием Дюринга еще с 1874 года). «Фейербах», напротив, писался в совершенно другом духе. «Мировоззрение Маркса, – отмечал Энгельс в предисловии, – нашло приверженцев далеко за пределами Германии и Европы и на всех литературных языках мира» [МЭ: 21, 370]. Популярные концепции ортодоксального марксизма по сей день восходят к работе по его систематизации и популяризации, которую Энгельс провел на протяжении этого решающего десятилетия.

Именно это обстоятельство и явилось наиболее существенным во всех последующих оценках творчества Энгельса. Как пророк диалектического материализма, Энгельс полностью заслонил свою другую ипостась как сооснователя и соавтора исторического материализма. Его молодым годам и ранним произведениям уделялось мало внимания: как критика, так и похвалы Энгельсу адресовались в подавляющей части его поздним трудам. Ревнители ортодоксальной марксистской традиции, особенно пропущенной через фильтры большевистской политики, придавали одинаково большое значение историческому материализму и энгельсовским обобщениям диалектики, словно и то и другое составляло части некоего единого целого. В глазах же западных критиков, напротив, Энгельс почти что связывался с позитивизмом и эволюционизмом, а также с политической пассивностью II Интернационала, словно расхождения между его взглядами и взглядами Каутского и Плеханова были совершенно несущественными, а позиции Маркса – совершенно иными, чем его собственные. Разумеется, в свете последующего развития марксизма тот факт, что упор в дискуссиях делался именно на диалектическом материализме и недостатках II Интернационала, не вызывает удивления. Это привело, однако, к большой неуравновешенности в исторической трактовке фигуры Энгельса. Так, если, с точки зрения ортодоксов, личность Энгельса как мыслителя пропадает почти полностью, то на основе традиционного мнения Запада серьезно оспаривается его звание марксиста.

На уровне простых исторических фактов эта вторая версия опровергается значительно легче, чем первая. Было бы грубой исторической ошибкой не проводить никаких различий между теми идейно-теоретическими компонентами, из которых слагалась теория Энгельса, и тем, как эта теория воспринималась поколением интеллигенции, выросшей на Бокле и Конте. Можно привести еще одну цитату из Каутского, который писал, что «Маркс и Энгельс отталкивались от Гегеля; я отталкивался от Дарвина»[285]. Крайне маловероятно, чтобы Энгельс задумывал свою «Диалектику природы» как некую всеохватывающую генетическую теорию развития, в которой «Капиталу» отводилась роль социо-исторического раздела. Скорее он был озабочен тем, чтобы переформулировать материализм в терминах, которые бы учитывали успехи развития науки в XIX веке. Чтобы вести борьбу с грубым, основанным на физиологии материализмом Фогта и Бюхнера, столь популярным в 50-е годы в кружках рабочего самообразования, где господствовали либералы, Энгельс начал проявлять определенный интерес к развитию естествознания. После выхода «Происхождения видов» у него не оставалось уже сомнений относительно того, что историко-материалистическая концепция способа производства четко разграничивает человеческую историю и дарвиновскую борьбу за существование. Он с горечью комментировал тот факт, что буржуазия сначала спроецировала свою социальную теорию – от Гоббса до Мальтуса – на мир природы с тем, чтобы потом, через изыскания Дарвина, представить ее как адекватное описание человеческого общества. В противовес позднепозитивистско-эволюционистскому акцентированию естественных законов развития, рассматриваемых в терминах простой причинно-следственной связи, идущей, в соответствии с некоей прямолинейной направленностью, от природного, через экономико-технологическое, вплоть до политического и идеологического, Энгельс, опираясь на исторический материализм, выделял больше результат воздействия человеческой практики на природу благодаря использованию науки и производства, а также обращал внимание, особенно в последние годы жизни, на относительную самостоятельность политики и идеологии от какой бы то ни было упрощенно понимаемой экономической причинности. В связи с распространением позитивизма и экономического детерминизма он писал в 1890 году Конраду Шмидту:

«Чего всем этим господам не хватает, так это диалектики. Они постоянно видят только здесь причину, там – следствие. Они не видят, что это пустая абстракция, что в действительном мире такие метафизические полярные противоположности существуют только во время кризисов, что весь великий ход развития происходит в форме взаимодействия (хотя взаимодействующие силы очень неравны: экономическое движение среди них является самым сильным, первоначальным, решающим), что здесь нет ничего абсолютного, а все относительно. Для них Гегеля не существовало» [МЭ: 37, 420].

Если в попытках Энгельса охватить единой теорией естествознание и историю и имелись некие спорные моменты, то их следует усматривать скорей не в тех нескольких отдающих позитивизмом формулировках, которые там встречаются, а в некритическом обращении к Гегелю, которого он сам вместе с Марксом ранее «поставил с головы на ноги». Следует, однако, остерегаться какого бы то ни было упрощенного противопоставления идей Маркса идеям Энгельса. После смерти Маркса у Энгельса не было ни желания, ни времени, ни веры в собственные силы, для того чтобы разрабатывать свои особые взгляды по новым теоретическим вопросам. Изложенные в «Фейербахе» положения о соотношении исторического материализма и естествознания, а также о диалектическом характере действительности – будь то действительность природы или человеческого общества, – развивались Энгельсом по крайней мере с конца 50-х годов и нередко фигурировали в его переписке с Марксом[286]. Маркс, как известно, принял участие в написании некоторых экономических глав «Анти-Дюринга» и просмотрел все произведение в целом. Следует также напомнить, что на полях некоторых мест рукописи «Диалектики природы» имеются комментарии, написанные рукой Маркса. Кроме того, хотя ныне уже исчерпывающим образом доказано, что исторический материализм не представляет собой «переворачивания» гегелевской диалектики и что такое «переворачивание» невозможно проследить и в теоретической структуре «Капитала», не следует упускать и в виду, что именно в этих терминах Маркс и Энгельс пытались теоретически осмыслить свою концепцию в законченном виде[287]. В этом смысле пояснения Энгельса в «Фейербахе» не слишком отличаются от краткого замечания Маркса в предисловии к «Капиталу» или от незавершенной рецензии самого Энгельса (опубликованной в «Дас фольк» в 1859 году) на работу «К критике политической экономии» Маркса. Таким образом, если более позднее объяснение Энгельсом соотношения между марксизмом и гегелевской диалектикой выглядит неадекватно, то такая неадекватность была полностью санкционирована самим Марксом.

Недостаточно, однако, ограничиваться подчеркиванием соответствия теоретических линий Маркса и Энгельса. Ведь именно такое соответствие способствовало тому, что в тени оставались многочисленные компоненты, самостоятельно внесенные Энгельсом в развитие марксистской теории, и что в результате умалялась индивидуальная самобытность Энгельса как мыслителя. Едва ли не главной причиной в этом случае была та крайне скромная оценка, которую Энгельс давал собственному вкладу в теорию марксизма. Комментаторы же более позднего времени, как правило, просто ограничивались тем, что принимали эту его оценку. В одном из примечаний в «Фейербахе» Энгельс писал:

«В последнее время не раз указывали на мое участие в выработке этой теории. Поэтому я вынужден сказать здесь несколько слов, исчерпывающих этот вопрос. Я не могу отрицать, что до и во время моей сорокалетней совместной работы с Марксом принимал известное самостоятельное участие как в обосновании, так и в особенности в разработке теории, о которой идет речь. Но огромнейшая часть основных руководящих мыслей, особенно в экономической и исторической области, и, еще больше, их окончательная четкая формулировка принадлежит Марксу. То, что внес я, Маркс мог бы легко сделать и без меня, за исключением, может быть, двух-трех специальных областей. А того, что сделал Маркс, я никогда не мог бы сделать. Маркс стоял выше, видел дальше, обозревал больше и быстрее всех нас. Маркс был гений, мы, в лучшем случае, – таланты. Без него наша теория далеко не была бы теперь тем, что она есть. Поэтому она по праву носит его имя» [МЭ: 21, 300 – 301].

Было бы, конечно, бессмысленно оспаривать теоретическое превосходство Маркса, да и вряд ли можно сомневаться в том, что Энгельс не смог бы придать историческому материализму ту логическую стройность и ту научную глубину, какими сумел наделить его Маркс. Возможно даже, что в одиночку он вообще не смог бы прийти к созданию теории исторического материализма. Разделение труда между двумя соратниками было установлено практически с самого начала: в одном из своих первых писем к Марксу от 17 марта 1845 года Энгельс, говоря об их совместном проекте критического отклика на книгу Фридриха Листа «Национальная система политической экономии», берет на себя задачу рассмотреть практические последствия теории Листа. «Кроме того, я предполагаю… – писал он, – да и зная твои личные наклонности, – что ты обратишь большее внимание на теоретические предпосылки Листа, чем на его выводы» [МЭ: 27, 27].

Большинство комментаторов остановилось у этой границы, отводя Энгельсу некую не вполне ясную роль помощника в разработке теории и теряя из виду фундаментальную важность внесенного им вклада (который пытались искать совсем не там, где следует). В самом деле, владение искусством теоретического анализа – даже в такой поразительной степени, в какой владел им Маркс, – есть необходимое, но недостаточное условие для осуществления переворота в теории, особенно если эта теория охватывает сферу общественных отношений. Для таких переворотов необходимо также действие неких внешних раздражителей, которые не просто сигнализируют о неудовлетворительной теоретической постановке существующих проблем, но и указывают на те основные материалы, из которых предстоит создать новую теоретическую структуру. Именно работы Энгельса 1844 – 1845 годов и содержат в себе эти решающие новые компоненты, пусть даже на довольно элементарном практическом уровне и недостаточно разработанные с теоретической точки зрения. Однако, прежде чем объяснить, в чем заключались эти компоненты, необходимо сказать несколько слов о личности Энгельса, чтобы облегчить понимание как важности, так и ограниченности его вклада.