2. Классовые отношения и политическое общество

Эти идеи, несмотря на то что Маркс и Энгельс последовательно исповедовали их до конца своей жизни, были в значительной степени переработаны, особенно в двух аспектах. Во-первых, концепцию государства как классового господства они впоследствии развили, главным образом с учетом фактов, касающихся режимов, установившихся после 40-х годов, которые (например, режим Наполеона III) нельзя было определять просто как правление буржуазии. К этому придется вернуться позднее, но уже сейчас стоит заметить, что Маркс разработал тему относительной независимости государства по отношению также и к «своему» классу, например в своей концепции 1850 года (построенной не на одной только иронии), согласно которой государство есть «не что иное, как общество взаимного страхования буржуазного класса против отдельных своих членов, как и против эксплуатируемого класса, страхования, которое неизбежно становится все дороже и кажется все более самостоятельным по отношению к буржуазному обществу в силу того, что держать в подчинении эксплуатируемый класс становится все труднее» [МЭ: 7, 303].

Во-вторых, Маркс и в еще большей степени Энгельс описали, особенно после 1870 года, в общих чертах модель генезиса и исторического развития государства как следствия развития классового общества. Эта модель наиболее полно была рассмотрена в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884), которая, между прочим, стала отправной точкой для последующего изучения этого вопроса Лениным. К сожалению, разработку Марксом этих тем, которые связаны с возрождением живого интереса к первобытнообщинной, то есть догосударственной, формации и вследствие этого к коммунистическому обществу будущего[172], можно восстановить лишь на основе его заметок и других отрывочных материалов. Теоретическая дискуссия по этой части политической теории Маркса завязалась лишь в последние годы, главным образом, после опубликования Крейдером «Конспекта книги Льюиса Г. Моргана „Древнее общество“», и, следовательно, до этого момента не могла влиять на изучение истории марксизма. По мнению Энгельса, с распространением в обществе непримиримых и неконтролируемых классовых антагонизмов для смягчения конфликта и для того, чтобы он не вышел за рамки «порядка», «стала необходимой власть, которая внешне поставила бы себя над обществом», с тем чтобы помешать классовому конфликту уничтожить в «бесплодной борьбе» оба класса и общество. Правда, по Энгельсу, «как правило», государство представляет интересы более сильного, господствующего класса, который, осуществляя контроль над ним, обрел новые средства для удержания в подчинении угнетенных классов. Однако следует заметить, что Марксова теория государства – и тогда, и раньше – была куда более сложной, чем простое уравнение: принудительная власть государства = классовому господству. За государством признается по меньшей мере функция отрицательного воздействия, препятствующего социальному распаду в классовом обществе, и положительного воздействия (как мы видели), регулирующего конфликт между частными и общественными интересами буржуазии. Кроме того, признается элемент маскировки власти путем мистификации или демонстрации согласия – в знак того, что государство якобы стоит над обществом. Впрочем, причины, по которым в своей политической практике ни Маркс, ни деятели пролетарского движения на этих элементах не настаивали, очевидны.

Так как Маркс и Энгельс верили в конечное отмирание государства и необходимость власти (пролетарской) в переходный период, а также в необходимость общественного планирования и существования власти после революции, вопрос о будущем политической власти поставил перед их последователями как теоретические, так и практические проблемы, заставившие их потрудиться. Эти проблемы нельзя было решить с помощью семантической уловки отрицания «государства» как характеристики политической власти в новом обществе, поскольку государство, политика и политическая власть ограничены – в соответствии с их определением – рамками классового общества. Как бы то ни было, Энгельс почти вплотную подошел к такому утверждению, неопределенно заметив, что государство начнет «отмирать» именно так, как было определено («само собой»), сразу же по завершении первого акта, благодаря которому оно «появится как реальный представитель всего общества», а именно после передачи в общественную собственность средств производства. Есть два основных возможных пути придания содержательности подобным формальным утверждениям.

Во-первых, с гибелью буржуазного общества цель существования политической власти как силы, навязанной сверху, исчезнет вследствие исчезновения классовой эксплуатации и вместе с ней отчуждения. В самом деле, пролетарии находятся «в прямой противоположности к той форме, в которой индивиды, составляющие общество, до сих пор выражали себя как некоторое целое, а именно к государству, и должны низвергнуть государство, чтобы утвердить себя как личности» [МЭ: 3, 78].

Во-вторых, с исчезновением необходимости управлять людьми аппарату управления, который переживет государство, придется ограничиться «управлением вещами». Различие между управлением людьми и вещами было, вероятно, заимствовано у представителей социалистической мысли прошлого: эту идею развивал главным образом Сен-Симон. Однако эта мысль выходит за рамки простого семантического выражения, возникшего на основе неких слишком оптимистических предпосылок, например идеи, будто «управление вещами» с технической точки зрения будет гораздо более простым и менее специфичным делом, чем оказалось впоследствии, и будто его вследствие этого сможет осуществлять на практике любой гражданин – идеал Ленина, согласно которому каждая кухарка может управлять государством. Нам думается, нет сомнений в том, что и Маркс разделял это оптимистическое предположение[173]. Тем не менее в переходный период управление людьми, или, точнее, говоря словами Энгельса, «вмешательство государственной власти в общественные отношения» [МЭ: 20, 292], сможет исчезнуть лишь постепенно.

Внимание, которое Маркс и Энгельс уделяют вопросу об исчезновении государства, интересно не столько тем, чтó они в действительности предвидят, сколько главным образом тем, что это внимание свидетельствует об их твердой вере в будущее коммунистическое общество и их понимании этого общества; это тем более важно, что их предсказания в этой области идут вразрез с их обычным нежеланием строить догадки в отношении не поддающегося предвидению будущего. Таким образом, доставшееся их преемникам наследие по этой проблеме загадочно и неясно.

Следует отметить, что с течением времени их теория о государстве все усложнялась. В той мере, в какой речь идет не только об аппарате управления, но и о территории [См. МЭ: 21, 169 и далее], государство в условиях экономического буржуазного развития играет роль «нации» – единицы, сложившейся в результате этого развития по крайней мере в форме целого ряда обширных территориальных единиц этого типа (см. об этом далее). Будущее подобных образований не обсуждалось Марксом и Энгельсом, но нет сомнений в том, что они настаивали на сохранении национального единства в любой централизованной форме и после революции, хотя это и создавало проблемы, на которые указывал Бернштейн и с которыми столкнулся Ленин [Л: 33, 51 – 54]. Что касается Маркса, то он всегда высказывался против федерализма.

Идеи Маркса о революции, естественно, возникли в ходе анализа крупнейшего революционного события его эпохи – Французской революции 1789 года – и последующих революций[174]. На протяжении всей его жизни Франция оставалась типичнейшим примером классовой борьбы в ее революционной форме и главной лабораторией исторического опыта, в которой были разработаны стратегия и тактика революции. Вместе с тем, начиная с первых контактов Маркса с Энгельсом, к французскому опыту прибавился опыт массового пролетарского движения, единственным достойным внимания примером которого тогда и на протяжении нескольких последующих десятилетий была Англия.

С любой из этих двух точек зрения главным моментом Французской революции был период якобинской диктатуры. Отношения якобинцев с буржуазным государством носили двойственный характер [См. МЭ: 2, 132 – 138], поскольку это государство по своей природе должно было предоставить свободу действий для анархических проявлений буржуазно-гражданского общества, в то время как и правительство якобинцев, и Наполеон стремились, каждый по-своему, подавить эти действия в рамках сообщества-нации, руководимой государством: первое – подчиняя их «перманентной революции» (этот термин Маркс употребил именно по данному поводу [См. МЭ: 2, 137]), а второй – целям захвата и перманентной войны. Подлинное буржуазное общество утвердилось после термидорианского переворота, и буржуазия в конце концов сумела создать эффективную его форму «как официальное выражение своей исключительной власти и как политическое признание своих особых интересов» в «конституционном представительном государстве» [МЭ: 2, 138].

С приближением 1848 года приобрел первостепенное значение другой аспект якобинства. Оно лишь довершило разрушение остатков феодализма, которые в иных обстоятельствах, может быть, просуществовали бы в течение нескольких десятилетий. Как ни парадоксально, это произошло в результате вступления в революцию пролетариата, который был в ту пору еще слишком незрел, чтобы добиться собственных целей [См. МЭ: 4, 299][175]. Дискуссия продолжается (даже если сегодня мы не можем считать движение санкюлотов пролетарским движением), поскольку речь идет о важнейшей проблеме функции народных классов в буржуазной революции и об отношениях между буржуа и пролетарской революцией. Именно эти темы являются главными темами «Манифеста Коммунистической партии», работ 1848 года и дебатов послереволюционного периода; они же являются главными и в политическом наследии Маркса и Энгельса, а также в марксизме наших дней. Кроме того, в той степени, в какой свершение буржуазной революции порождало возможность (проверенную на практике в период якобинской диктатуры) создать режим, выходящий за рамки буржуазного правления, на примере якобинской диктатуры можно было выявить некоторые политические черты подобных режимов – такие, как централизм и функции законодательных органов.

Якобинский опыт проливал, таким образом, свет на проблему революционного государства в переходный период, в том числе и на «диктатуру пролетариата», концепция которой вызвала столько споров в последующих марксистских дебатах. Впервые этот термин появился в работах Маркса (был ли он перенят у Бланки или нет, не важно) вскоре после поражения революции 1848 – 1849 годов; в них речь шла о возможном повторении ситуаций, подобных тем, которые складывались в 1848 году. Последующие упоминания встречаются главным образом после Парижской Коммуны и касаются перспектив Социал-демократической партии Германии в 90-е годы. Несмотря на то что эта концепция остается одним из главных элементов в анализе Маркса[176], политическая обстановка, в которой она продолжает обсуждаться, коренным образом изменилась, в связи с чем последующее дебаты носят двойственный характер.

Насколько известно, Маркс никогда не употреблял термин «диктатура» для обозначения специфической институциональной формы правления; он использовал его всегда только для характеристики содержания, а не формы, которую принимает господство группы или класса. По его мнению, «диктатура» буржуазии могла существовать независимо от наличия или отсутствия всеобщего избирательного права[177]. И тем не менее, возможно, в революционной ситуации, когда главная цель нового пролетарского режима состоит лишь в том, чтобы выиграть время и, «приняв необходимые меры, так скрутить буржуазию в бараний рог» [МЭ: 35, 132], подобное правительство будет стремиться принять открыто диктаторские формы. Единственный режим, который Энгельс действительно определил как «диктатуру пролетариата» (Маркс об этом открыто не говорит), была Парижская Коммуна, хотя политические черты, которые он выделяет, не имеют никакого отношения к диктатуре (в буквальном смысле этого слова). В качестве специфической политической формы Энгельс выделял и «демократическую республику», «как показала уже Великая французская революция» [МЭ: 22, 237], и Парижскую Коммуну. Во всяком случае, поскольку ни Маркс, ни Энгельс не собирались создавать универсальную модель формы диктатуры пролетариата и не стремились предугадать те ситуации, в которых она могла возникнуть, мы можем сделать единственный вывод из их замечаний, а именно что задача диктатуры пролетариата состоит в принятии в процессе демократического преобразования политической жизни масс таких необходимых мер, которые предотвратят контрреволюцию со стороны разгромленного господствовавшего класса. В работах Маркса и Энгельса нет указаний, позволяющих нам предположить, как они могли бы относиться к послереволюционным режимам нашего века, если не считать, что они почти наверняка прежде всего встали бы на защиту революционной пролетарской власти от опасности ее свержения. Армия пролетариата выступала непременным условием его диктатуры [См. МЭ: 17, 438].

Известно, что опыт Парижской Коммуны побудил Маркса и Энгельса развить дальше их идеи о государстве и диктатуре пролетариата. Теперь уже следовало не ограничиваться овладением старым государственным аппаратом, а разрушить его: похоже, что в этом случае Маркс имел в виду главным образом централизованную бюрократию Наполеона III, а также его армию и полицию. Рабочий класс «должен обеспечить себя против своих собственных депутатов и чиновников» с целью избежать того, чтобы государственная власть и государственные органы «из слуг общества превратились в его повелителей», как это случалось во всех государственных организациях прошлого [МЭ: 22, 199].

Хотя в марксистских исследованиях последующего периода такая перемена объясняется главным образом необходимостью защиты революции от опасности, в основе которой лежит живучесть старого государственного аппарата, эту опасность являет собой любой государственный аппарат, получивший возможность навязать собственную независимую власть, включая и власть, учрежденную самой революцией. Возникающая в результате система, о которой Маркс говорил в связи с Парижской Коммуной, была предметом бурных дебатов в ту пору и в последующие годы: в этом прообразе нового режима было очень мало бесспорно ясных моментов, разве только то, что он «должен был состоять из выбранных всеобщим голосованием по различным округам городских гласных», а не быть «корпорацией… стоящей над обществом» [МЭ: 17, 601].

Какой бы ни была специфическая форма, господство пролетариата над поверженной буржуазией должно продолжаться в течение всего переходного периода (неизвестной и несомненно меняющейся продолжительности), в течение которого капиталистическое общество постепенно преобразуется в коммунистическое. Совершенно ясно, что Маркс предполагал, что в этот период число государственных институтов и главным образом расходы на их содержание будут сокращаться[178]. Различая «первую фазу коммунистического общества в том его виде, как оно выходит после долгих мук родов из капиталистического общества», и «высшую фазу коммунистического общества», на которой осуществляется переход от принципа «каждый по способностям» к принципу «каждому по потребностям» – поскольку в этом обществе не будет прежних ограничений способностей и производительности труда людей [См. МЭ: 19, 19 – 20], – Маркс все же не делает четкого хронологического разграничения между обеими фазами. Так как Маркс и Энгельс категорически отказывались рисовать картину будущего коммунистического общества, следует избегать попыток воссоздать ее на основе их фрагментарных или общих замечаний, дабы избежать ошибочных суждений. В связи с этим обратим внимание на то обстоятельство, что замечания Маркса по поводу неудовлетворительного, с его точки зрения, документа – Готской программы германской социал-демократической партии – нельзя считать исчерпывающими: они ограничиваются в основном подтверждением общих принципов.

Во всяком случае, послереволюционная перспектива представляется как долгий и сложный процесс развития, отнюдь не прямолинейный и прежде всего непредсказуемый при сложившемся положении вещей. «Общие требования французской буржуазии (mutatis mutandis) были перед 1789 г. почти столь же определенны, как и первые непосредственные требования пролетариата в наши дни, приблизительно одинаковые во всех странах, где господствует капиталистическое производство. Но имел ли какой-нибудь француз XVIII века заранее, a priori, хотя бы малейшее представление о том, каким образом осуществятся требования французской буржуазии» [МЭ: 35, 132]. И после революции, как заметил Маркс по поводу Коммуны, «замена экономических условий рабства труда условиями свободного и ассоциированного труда может быть только прогрессивным делом времени»; «нынешнее „стихийное действие естественных законов капитала и земельной собственности“ может быть заменено „стихийным действием законов общественной экономики свободного и ассоциированного труда“ только в результате длительного процесса развития новых условий» [МЭ: 17, 553 – 554], как были заменены в прошлом экономические законы рабства и крепостничества. Революция лишь привела в движение этот процесс.

Такая осторожность в предсказании будущего в значительной степени объясняется тем, что главный участник и вдохновитель революции – пролетариат – был еще развивающимся классом. В наиболее общем виде взгляды Маркса и Энгельса на это развитие, основанные главным образом на опыте Энгельса в Англии 40-х годов, нашли отражение в «Манифесте Коммунистической партии»: здесь идет речь о длительном процессе, в ходе которого индивидуальные формы протеста перерастают в экономические сначала в масштабах фабрики, потом отрасли, сначала без всякой организации, потом в хорошо организованных ассоциациях рабочих, пока эта борьба не переходит в «национальную классовую борьбу», которая представляет собой также политическую борьбу за власть. За «организацией пролетариев в класс» следует их организация «в политическую партию». В основном Маркс придерживался этой точки зрения всю свою жизнь; он лишь незначительно скорректировал ее в связи со стабилизацией и экспансией капитализма после 1848 года и на основании конкретного опыта организованных рабочих выступлений. По мере того как сужалась перспектива экономических кризисов, способных незамедлительно спровоцировать рабочие выступления, Маркс и Энгельс все больше верили в возможность успеха рабочей борьбы внутри капиталистической системы путем профсоюзных действий или принятия выгодных для рабочих законодательных мер [См. МЭ: 16, 9 и далее], хотя еще в 1845 году Энгельс выдвигал тезис о том, что заработная плата рабочего в значительной степени зависит от традиционного и достигнутого уровня жизни, а также от сил, действующих на рынке[179]. Предреволюционное развитие рабочего класса представлялось теперь процессом, которому суждено развиваться гораздо дольше, чем предполагали Маркс и Энгельс до 1848 года.

Изучая эти проблемы, трудно, хотя и совершенно необходимо, отличать тексты самих классиков от того, что возникло в процессе более чем столетней полемики по вопросам марксизма. Во времена Маркса главной задачей, как ее понимали он и Энгельс, было объединение рабочего движения, превращение его в классовое движение, выдвижение главной цели его существования, а именно замены капитализма коммунизмом, а если говорить о ближайших планах, то речь шла о преобразовании рабочего движения в политическое движение, о политической партии рабочих, отличной от всех партий имущих классов и нацеленной на завоевание политической власти. Следовательно, это был жизненно важный вопрос для рабочих, которые не воздерживались от политических действий и не допускали отделения их «экономического движения» от их «политического действия»[180]. С другой стороны, до тех пор пока это была классовая партия [См. МЭ: 33, 282 – 283], ее характер был вопросом второстепенным. Не следует путать эту точку зрения с тем, как воспринималась «партия» в последующую эпоху, и в связи с этим искать какие-либо указания исторического характера в работах Маркса и Энгельса. Первоначально сам термин носил довольно общий характер и широко применялся в середине прошлого века: его относили как к выразителям того или иного общественного мнения или людям, связанным общим делом, так и к организованным членам учрежденной группы. Хотя в 50-е годы Маркс и Энгельс часто использовали термин «партия», говоря о Союзе коммунистов, о старом составе «Новой Рейнской газеты» или о том, что осталось от них обоих, Маркс счел своим долгом пояснить, что Союз, как и другие, предшествовавшие ему революционные организации, «был лишь эпизодом в истории партии, которая повсюду стихийно вырастает на почве современного общества» и которая является «партией в великом историческом смысле» [МЭ: 30, 400, 406]. В этом смысле Энгельс мог говорить о рабочей партии как о политической партии, «уже существующей в большинстве стран» [МЭ: 17, 421].

Естественно, начиная с 70-х годов Маркс и Энгельс там, где это было возможно, содействовали учреждению в различных формах организованных партий, лишь бы это не были секты. Проблемы внутренней организации, структуры партийной дисциплины и т.д., которые возникли в партиях, основанных их единомышленниками, находившимися под их влиянием (по модели, первоначально разработанной Лассалем), потребовали выработки в Лондоне соответствующих позиций. Там, где партий такого типа не существовало, Энгельс продолжал использовать термин «партия» применительно ко всем политическим (выборным) образованиям, которые выражали самостоятельность рабочего класса независимо от его организованности; «все равно, каким, бы путем это ни было достигнуто, лишь бы она была действительно рабочей партией» [МЭ: 36, 489 и 500]. Мало внимания, и то лишь время от времени, Маркс и Энгельс уделяют проблемам структуры, организации и социального состава партии, которые будут очень интересовать теоретиков последующих времен: «Нужно избегать в Международном Товариществе сектантских „ярлыков“. Общие чаяния и стремления рабочего класса проистекают из реальных условий, в которые он поставлен. Именно поэтому они одинаково присущи всему классу, хотя в сознании рабочих движение отражается в самых разнообразных формах, более или менее фантастических, более или менее соответствующих этим реальным условиям. Именно тем, кто лучше всего понимает скрытый смысл классовой борьбы, происходящей на наших глазах, – коммунистам, менее всего свойственно впадать в такую ошибку, как одобрение и поощрение сектантства» [МЭ: 32, 560]. Партия, следовательно, должна стремиться стать организованным классом; Маркс и Энгельс ни разу не отступили от заявления, сделанного ими в «Манифесте», о том, что коммунисты не являются особой партией, противостоящей другим рабочим партиям, они не выставляют никаких особых принципов, под которые хотели бы подогнать пролетарское движение.

Все политические споры в последние годы жизни Маркса велись вокруг следующих трех принципов: а) требования политического классового движения пролетариата; б) недопустимости рассматривать революцию просто как окончательную передачу власти, за которой последовало бы воплощение на практике какой-либо сектантской утопии, – ее следует рассматривать как момент кризиса, с которого начинается сложный и труднопредсказуемый переходный период; в) необходимости последовательно поддерживать систему политической власти, «революционную и преходящую форму» государства [МЭ: 18, 297]. Отсюда та резкость, с которой Маркс выступал против анархистов, отрицавших эти принципы.

Итак, не следует искать в работах Маркса предвосхищения последующих споров, подобных дискуссии между «реформистами» и «революционерами», или читать его работу в свете возникших впоследствии дебатов между правыми и левыми внутри марксистских движений. То, что они были прочитаны именно так, принадлежит истории марксизма, но относится к более поздней поре этой истории. Для Маркса проблема состояла не в том, были ли рабочие партии реформистскими или революционными, и не в том, чтó скрывалось за этими терминами. Он не видел никакого принципиального расхождения между повседневной борьбой трудящихся за улучшение условий жизни в капиталистическом обществе и формированием классового сознания, которое предполагает замену капитализма социалистическим обществом или политические действия, направленные на достижение этой цели. Проблема состояла в преодолении различных проявлений незрелости, тормозивших развитие классовых партий пролетариата и державших их, например, под влиянием различных форм демократического радикализма (а следовательно, под влиянием крупной или мелкой буржуазии), который стремился навязать им различные типы социалистических утопий и фантазий, но главным образом отвлекал их от необходимого соединения экономической и политической борьбы. Отождествлять Маркса с «правым» или «левым», «умеренным» или «радикальным» крылом Интернационала или любого другого рабочего движения – полнейший анахронизм. Именно поэтому столь же беспредметно, сколь абсурдно обсуждать вопрос о том, перестал ли Маркс в некий момент своей жизни быть революционером, чтобы стать умеренным.

Форма власти в переходный период, а значит, и последующее преобразование общества будут зависеть от степени развития пролетариата и пролетарского движения, которая отражает как степень развития капитализма, так и процесс культурного развития и созревания пролетариата на практике. Естественно, все это тесно связано с социально-экономической и политической обстановкой. Так как совершенно очевидно, что Маркс не собирался ждать, пока численно пролетариат составит большинство населения, а классовые противоречия достигнут своего апогея, нет сомнения, что он понимал классовую борьбу как явление, которое будет продолжать развиваться и после революции, хотя и «наиболее рациональным и гуманным путем» [См. МЭ: 17, 553].

Перед революцией и после нее в течение неопределенного времени пролетариат должен, следовательно, участвовать в политических выступлениях как главная сила и руководитель классовой коалиции, имея то преимущество (благодаря своему историческому положению), что он «был открыто признан единственным классом, способным к общественной инициативе» [МЭ: 17, 347 – 348], хотя он еще оставался в меньшинстве. Не будет преувеличением сказать, что Маркс единственной потенциальной «диктатурой пролетариата» (проанализированной им на основе практического ее воплощения) считал Парижскую Коммуну, которой в идеале суждено было оставаться образцом народного фронта «всех классов общества, не живущих чужим трудом», при условии руководства и гегемонии рабочих [См. МЭ: 17, 558].

В любом случае речь здесь идет о конкретной оценке. Она лишний раз подтверждает, что Маркс и Энгельс рассчитывали не на стихийные действия исторических сил, а на политические действия в рамках того, что исторически возможно. В любой период своей жизни они давали анализ ситуации с позиций действия. А следовательно, необходимо рассмотреть и то, каким образом они оценивали изменение таких ситуаций.