3. Примат производства и отношения между людьми

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Легко понять, что в Германии тех лет, полтора столетия тому назад, острая реакция двух требовательных умов на высокомерие Гегеля, на «революционные» претензии его критиков, на педантизм эрудитов формировавшихся тогда «исторических школ» была не удивительна. Не удивляет и то, что в подобной реакции было немало подчас несправедливых замечаний по отношению к Германии, которая рассматривалась как «слаборазвитая» страна (понятие, разумеется, современное, но время от времени полезное и применительно к прошлому). Маркс и Энгельс, открывая историков Французской революции, английскую экономическую и околоэкономическую литературу, находят близкие для себя факты. Но они хотят докопаться до самой теории истории. И если «Немецкая идеология» по части полемики, философии или революционных умозаключений может выглядеть устаревшей, если здесь мы еще не находим силы «Манифеста» или глубины «Капитала», тем не менее здесь, безусловно, можно отметить наличие новаторских формулировок, существенных с точки зрения будущего любой гуманитарной науки, а также схем, ориентирующих историков относительно периодизации и проблематики (даже самой новейшей истории).

Речь идет прежде всего о примате производства, примате генетическом, который, однако, не следует смешивать с расхожими гипотезами относительно генезиса общества, так как очевидность этого факта противоречит обыденному сознанию, традиционному пониманию истории, которое всегда игнорировало его:

«Первый исторический акт этих индивидов, благодаря которому они отличаются от животных, состоит не в том, что они мыслят, а в том, что они начинают производить необходимые им средства к жизни» [МЭ: 3, 19].

Ныне этот изначальный факт является фундаментальным условием развития всей истории: «Производя необходимые им средства к жизни, люди косвенным образом производят и самое свою материальную жизнь» [МЭ: 3, 19].

Но термин «производство» – не волшебный ключик: производство должно рассматриваться в связи с населением и на фоне отношений, возникающих между людьми. Маркс применяет здесь термин «Verkehr», равнозначный французскому «commerce», и, очевидно, применяет в его древнем значении отношений всякого рода. В эти отношения включены население и производство, находящиеся в постоянном взаимодействии:

«Это производство начинается впервые с ростом населения. Само оно опять-таки предполагает общение (Verkehr) индивидов между собой. Форма этого общения, в свою очередь, обусловливается производством» [МЭ: 3, 19].

Таким образом, формируется «деятельный процесс жизни», только и могущий объяснить историю.

«Когда изображается этот деятельный процесс жизни, история перестает быть собранием мертвых фактов, как у эмпириков, которые сами еще абстрактны, или же воображаемой деятельностью воображаемых субъектов, какой она является у идеалистов» [МЭ: 3, 25].

Мы должны согласиться с этим обвинением против историка-эмпирика, который питает иллюзии насчет своей «конкретности», тогда как его усилия направлены на доведение понятия «факта в себе» до максимального уровня абстракции. Это, однако, не означает, что следует пренебрегать эмпирическим наблюдением; но нужна гипотеза – и прежде всего гипотеза о рациональности действительности, – организующая это наблюдение, которое в свою очередь подтверждает гипотезу, оспаривает ее или исправляет:

«Итак, дело обстоит следующим образом: определенные индивиды, определенным образом занимающиеся производственной деятельностью, вступают в определенные общественные и политические отношения. Эмпирическое наблюдение должно в каждом отдельном случае – на опыте и без всякой мистификации и спекуляции – вскрыть связь общественной и политической структуры с производством» [МЭ: 3, 24].

Говоря об «общественной и политической структуре», Маркс пока что воздерживается от употребления слова «Struktur» – латинского термина, вызывающего в памяти пластический архитектурный образ. Он употребляет слово «Gliederung», создающее функционально-анатомический образ и вводящее полезное понятие членения.

«Немецкая идеология» не скрывает (напротив, всяческие исправления в тексте рукописи еще больше это подчеркивают), насколько трудно «построить» историю, прибегая к абстракции, но не впадая в философский идеализм:

«Изображение действительности лишает самостоятельную философию ее жизненной среды. В лучшем случае ее может заменить сведение воедино наиболее общих результатов, абстрагируемых из рассмотрения исторического развития людей. Абстракции эти сами по себе, в отрыве от реальной истории, не имеют ровно никакой ценности. Они могут пригодиться лишь для того, чтобы облегчить упорядочение исторического материала, наметить последовательность отдельных его слоев. Но, в отличие от философии, эти абстракции отнюдь не дают рецепта или схемы, под которые можно подогнать исторические эпохи. Наоборот, трудности только тогда и начинаются, когда приступают к рассмотрению и упорядочению материала – относится ли он к минувшей эпохе или к современности, – когда принимаются за его действительное изображение. Устранение этих трудностей обусловлено предпосылками, которые отнюдь не могут быть даны здесь, а проистекают лишь из изучения реального жизненного процесса и деятельности индивидов каждой отдельной эпохи» [МЭ: 3, 26].

Отдельные зачеркнутые слова (почему?) как раз уточняли, в чем заключается анализ и классификация исторического материала: «искать действительную, практическую взаимозависимость различных слоев». Это замечание, на мой взгляд, важно. Возможно, Маркс решил избавиться от слова «слои»? Так или иначе, употребив любое другое слово, он избегает опасности, которую таит в себе современный социологический словарь: ни в истории, ни в обществе не существует «слоев», представляющих собой нечто статическое, наподобие геологического разреза или археологической раскопки. Реликвии прошлого на фоне современности – общественные классы при определенном способе производства – являются активными элементами, находящимися в состоянии прогресса или регресса, обороны или нападения, они никогда не бывают неподвижны или независимы. Их практическая, реальная взаимозависимость сама по себе является объектом исторического исследования и изложения и, разумеется, в любом случае должна быть объектом особо пристального внимания историка-марксиста. Приводимый выше текст, очевидно, не является «доказательством», но в нем содержатся указания на то, каким образом у Маркса и Энгельса сформировалась новая и глубокая концепция истории, целиком принимающая во внимание трудности и препятствия, встающие на пути историка, когда тот движется между лишенным смысла эмпирическим описанием и абстракцией, отделенной от исторической действительности.

Следует также добавить, что, поскольку «Немецкая идеология» имеет философский характер, исторический аспект работы интересен для историка в связи с понятием истории и дискуссиями о ней; в ней имеются не только специально-научные замечания, но и попутные рассуждения о необходимости (или вредности) «исторического духа» вообще, а не одного лишь систематического «историзма». «Правильно мыслить» исторически, прежде чем строить какую бы то ни было историческую концепцию, – не в этом ли заключается духовная возможность и даже потребность? Так, Маркс и Энгельс критикуют Фейербаха, который «видит, например, в Манчестере одни лишь фабрики и машины, между тем как сто лет тому назад там можно было видеть лишь самопрялки и ткацкие станки, или же находит в Римской Кампанье только пастбища и болота, между тем как во времена Августа он нашел бы там лишь сплошные виноградники и виллы римских капиталистов» [МЭ: 3, 43].

Подобная неспособность мыслить в категориях, выходящих за пределы настоящего, вне статичной картины мира (на это способна только истинная культура историка), приводит Фейербаха – и многих других – к постоянному противопоставлению «истории» и «природы», «которая, кроме разве отдельных австралийских коралловых островов новейшего происхождения, ныне нигде более не существует» [МЭ: 3, 44]. И они замечают в полемике с Бауэром, который говорил о «противоположности между природой и историей»: «как будто это две обособленные друг от друга „вещи“, как будто человек не имеет всегда перед собой историческую природу и природную историю» [МЭ: 3, 43]. Поэтому, «поскольку Фейербах материалист, история лежит вне его поля зрения; поскольку же он рассматривает историю – он вовсе не материалист» [МЭ: 3, 44]. По сути дела, видя в человеке ощущающий объект, он как бы не замечает ощутимой деятельности, а когда он говорит о реальном человеке, индивиде во плоти и крови, то речь идет о человеке, состоящем лишь из чувств и страстей и не связанном насущными материальными потребностями. Эта критика словно бы обращена на полстолетия вперед, в адрес Мигеля де Унамуно, который в среде историков также считался создателем «человека во плоти и крови», но питавшим высокомерное презрение к его реальным потребностям.

Не будем слишком негодовать по поводу этих обвинений в адрес литературной философии, в большинстве своем скорее банальных. Блестящие формулировки из области «истории» всегда находят более широкий отклик, нежели серьезная трактовка действительности. Вместе с тем существенно то, что Маркс и Энгельс, сводя счеты со своей прежней «философской совестью», заложили некоторые позитивные основы исторического материализма, хотя и в незавершенном виде.

1) Существует тесная связь между производительными силами, которыми располагает общество (о чем свидетельствует производительность труда), и разделением труда, определяющим формы общественных отношений (совокупность которых до сих пор определяется как «гражданское общество»), а также между функционированием этого «гражданского общества» и процессом политической истории и ее «событиями»:

«Но не только отношение одной нации к другим, но и вся внутренняя структура самой нации зависит от ступени развития ее производства и ее внутреннего и внешнего общения. Уровень развития производительных сил нации обнаруживается всего нагляднее в том, в какой степени развито у нее разделение труда. Всякая новая производительная сила… влечет за собой дальнейшее развитие разделения труда… Различные ступени в развитии разделения труда являются вместе с тем и различными формами собственности, т.е. каждая ступень разделения труда определяет также и отношения индивидов друг к другу соответственно их отношению к материалу, орудиям и продуктам труда» [МЭ: 3, 20].

Это еще не «марксистский» словарь: «разделение труда», столь дорогое для классиков политэкономии понятие, частично будет уточнено и частично разрушено в ходе дальнейшего анализа. Однако здесь уже содержатся такие замечания, о которых многие историки, в том числе марксисты, забывают: не следует смешивать рост производительных сил с просто количественным расширением известных уже до того производительных сил (например, возделывание новых земель), когда большая площадь необрабатываемых земель обусловливает примитивность форм собственности. Мы обращаем внимание на это обстоятельство в противовес неправомерному приложению современных экономических законов к обществу, которое не могло бы ими воспользоваться: тот факт, что Маркс и Энгельс, всегда проявлявшие интерес к будущему и готовность к активным действиям в настоящем, в то же время столь часто обращались к первичным способам производства, говорит о том, что эти способы производства занимали во времени и пространстве гораздо больше места, чем те способы и экономические формы, которые нас преследуют теперь. Так вырисовываются контуры фундаментального закона: соответствие производительных сил производственным отношениям.

2) Соотношение, существующее между этими аспектами действительности и представлениями людей, следует понимать не как соотношение представление – действительность, а, наоборот, действительность – представление:

«Люди являются производителями своих представлений, идей и т.д., – но речь идет о действительных, действующих людях, обусловленных определенным развитием их производительных сил и – соответствующим этому развитию – общением, вплоть до его отдаленнейших форм… Таким образом, мораль, религия, метафизика и прочие виды идеологии и соответствующие им формы сознания утрачивают видимость самостоятельности. У них нет истории, у них нет развития; люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с этой своей действительностью также свое мышление и продукты своего мышления. Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание» [МЭ: 3, 24 – 25].

Борьба с идеализмом в 1845 году проливает свет на данное положение. Следует иметь в виду (как урок для историка), что существует необходимость – особенно острая в наше время – бороться против любой такой истории идей, образа мышления и науки, которая полагается исключительно на внутренние, формальные законы, а не на «производство мыслей» (любого порядка), не на изменения их под воздействием социальной и материальной жизни. Каждый раз в историографической практике, и прежде всего в области философии, может появиться опасность автономной трактовки тех или иных явлений мысли; и часто под внешней видимостью абсолютной новизны скрывается традиционное упрощение.

3) Быть может, менее явно, но совершенно очевидно в «Немецкой идеологии» присутствует тема противоречия между производительными силами и производственными отношениями со всеми вытекающими отсюда революционизирующими последствиями:

«В своем развитии производительные силы достигают такой ступени, на которой возникают производительные силы и средства общения, приносящие с собой при существующих отношениях одни лишь бедствия, являюсь уже не производительными, а разрушительными силами (машины и деньги). Вместе с этим возникает класс, который вынужден нести на себе все тяготы общества, не пользуясь его благами, который, будучи вытеснен из общества, неизбежно становится в самое решительное противоречие ко всем остальным классам» [МЭ: 3, 69].

И именно зарождающееся «коммунистическое сознание» открывает для Маркса и Энгельса в реальной действительности это эмбриональное противоречие и предвосхищает (весьма заблаговременно) будущее. Однако историческая повторяемость революционных традиций указывает на то, что речь идет в равной степени о прошлом и будущем:

«…условия, при которых могут быть применены определенные производительные силы, являются условиями господства определенного класса общества, социальная власть которого, вытекающая из его имущественного положения, находит каждый раз свое практически-идеалистическое выражение в соответствующей государственной форме, и поэтому всякая революционная борьба направляется против класса, который господствовал до того» [МЭ: 3, 69 – 70].

4) Любопытно, что Маркс и Энгельс замечают, что традиционные историки, и в особенности экономисты, вполне допускают влияние неравномерного материального развития на отношения между «нациями», которое детерминирует борьбу между ними. И действительно, идеология весьма часто, вуалируя внутреннюю действительность, оправдывает из соображений материального и интеллектуального «превосходства» колониальные предприятия и завоевания:

«Взаимоотношения между различными нациями зависят от того, насколько каждая из них развила свои производительные силы, разделение труда и внутреннее общение. Это положение общепризнанно» [МЭ: 3, 19 – 20].

В «Немецкой идеологии» делается заключение, что в Германии с ее измученным «национальным сознанием» противоречие между производительными силами и производственными отношениями возникает или, вернее, проявляется «не в данных национальных рамках, а между данным национальным сознанием и практикой других наций» [МЭ: 3, 30]. Современные проблемы слаборазвитости подтверждают это ранее интуитивное предсказание.

5) И все же, хотя марксистское новаторство, как очевидно, не проходит мимо проблемы передела мира между организованными группами – «государствами», само понятие «нации» остается под вопросом. Суть его заключается в противопоставлении классическому противоборству между «индивидуальными» и «коллективными» интересами противоборства классов, находящихся у власти, и классов подчиненных:

«Отсюда следует, что всякая борьба внутри государства – борьба между демократией, аристократией и монархией, борьба за избирательное право и т.д. и т.д. – представляет собой не что иное, как иллюзорные формы, в которых ведется действительная борьба различных классов… Отсюда следует далее, что каждый стремящийся к господству класс, – если даже его господство обусловливает, как это имеет место у пролетариата, уничтожение всей старой общественной формы и господства вообще, – должен прежде всего завоевать себе политическую власть, для того чтобы этот класс, в свою очередь, мог представить свой интерес как всеобщий, что он вынужден сделать в первый момент» [МЭ: 3, 32 – 33].

Историка как бы предупреждают: под иллюзорной оболочкой скрывается действительность; под покровом политики – общественные отношения; под покровом всеобщей заинтересованности – классовые интересы; под формами государства – структура гражданского общества:

«…это гражданское общество – истинный очаг и арена всей истории, видна нелепость прежнего, пренебрегавшего действительными отношениями понимания истории, которое ограничивалось громкими и пышными деяниями» [МЭ: 3, 35].

Маркс и Энгельс в целях достижения полемического эффекта (как, впрочем, это делают и другие историки: достаточно вспомнить Симианда, Блока и Февра) придают современной им историографии карикатурные черты. Вообще никогда не было недостатка в попытках высветить кулисы грандиозного театра истории; однако экономика, финансовые отношения, законы и язык экономики всегда считались полем деятельности специалистов – титулом историка награждались, как правило, официальные риторы и философы. После Маркса, во второй половине XIX столетия, позитивистская историография эрудитов еще более расширит поле этой «специализации», особенно в области политической истории, низведенной до уровня анекдотов (из жизни великих людей) и все менее соприкасающейся с явлениями социальной жизни; в учебниках истории придворную историографию заменят лубочные иллюстрации великих событий и морализаторские поучения. В данном случае это явная реакция на Маркса, не совсем осознаваемая и бледно выраженная ввиду того, что молчание в еще большей степени, чем попытки опровержения, способствовало развитию борьбы против истории, выступающей с революционными выводами. Поэтому верно и то, что в нашем столетии какое-нибудь открытие в области истории, не придающее значения отдельному «событию» в поисках «реальных отношений», может быть сделано без оглядки на Маркса и поэтому, несмотря на все свои достоинства, не будет иметь достаточной теоретической базы, а будет грешить чрезмерными иллюзиями относительно своей новизны. Это не мешает говорить об опасности Маркса и выступать с нападками против него, прибегая к помощи псевдоисторического структурализма и антиисторической социологии. Один момент в этой связи может быть проиллюстрирован с помощью удачного выражения из «Немецкой идеологии»: «Почти вся идеология сводится либо к превратному пониманию этой истории, либо к полному отвлечению от нее. Сама идеология есть только одна из сторон этой истории» [МЭ: 3, 16].

6) Подобное низложение (или погребение под нагромождением консервативных теорий) какой бы то ни было революционной гуманитарной науки знаменательно с исторической точки зрения:

«Мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями. Это значит, что тот класс, который представляет собой господствующую материальную силу общества, есть в то же время и его господствующая духовная сила. Класс, имеющий в своем распоряжении средства материального производства, располагает вместе с тем и средствами духовного производства, и в силу этого мысли тех, у кого нет средств для духовного производства, оказываются в общем подчиненными господствующему классу. Господствующие мысли суть не что иное, как идеальное выражение господствующих материальных отношений, как выраженные в виде мыслей господствующие материальные отношения; следовательно, это – выражение тех отношений, которые и делают один этот класс господствующим, это, следовательно, мысли его господства» [МЭ: 3, 45 – 46].

Речь идет о еще одной грандиозной проблеме: должна ли (и может ли) история строить представление об обществе иной эпохи согласно современным критериям, которые в свою очередь являются продуктами общества, истории? Здесь имеется риск впасть в анахронизм, который Люсьен Февр считал страшным грехом и с которым боролся в связи с исследованиями творчества Рабле. Но для каких нужд служит определение «сословного общества» как общества, в котором неискушенный человек видит иерархию «сословий», или зачем говорить о том, что вассал был связан со своим сувереном понятием «верности»?

«Когда, однако, при рассмотрении исторического движения, отделяют мысли господствующего класса от самого господствующего класса, когда наделяют их самостоятельностью, когда, не принимая во внимание ни условий производства этих мыслей, ни их производителей, упорно настаивают на том, что в данную эпоху господствовали те или иные мысли, когда, таким образом, совершенно оставляют в стороне основу этих мыслей – индивидов и историческую обстановку, – то можно, например, сказать, что в период господства аристократии господствовали понятия: честь, верность и т.д., а в период господства буржуазии – понятия: свобода, равенство и т.д.

…В то время как в обыденной жизни любой shopkeeper отлично умеет различать между тем, за что выдает себя тот или иной человек, и тем, что он представляет собой в действительности, наша историография еще не дошла до этого банального познания. Она верит на слово каждой эпохе, что бы та ни говорила и ни воображала о себе» [МЭ: 3, 47, 49]

Кто-нибудь может возразить: но ведь профессия историка не заключается только лишь в определении духовного склада людей определенной эпохи с помощью «воскрешения» условий их жизни и коллективных форм мышления? Правда, подобная «история-воскрешение» пользуется успехом в среде интеллигенции. Но это ненаучная история – не наука об обществе, изучающая развитие общества, исследующая его механизмы. Эта форма знания не может довольствоваться спиритизмом и реконструкциями, но требует последовательного анализа, в котором должны фигурировать взаимозависимые факторы. Говорить о том, что историю можно «творить» с помощью «идей» или «психологии», – такая же тавтология и такой же абсурд, как говорить о «психологии» экономических феноменов. Конечно, любая статистическая производная выражает индивидуальные, «психологические» решения, но тем не менее в период инфляции «склонность тратить» не приведет чернорабочего в дорогие рестораны. Психоанализ, несмотря на свои материалистические посылки, сам по себе не является надежной основой для исторического анализа: он способен пролить свет на сущность форм проявления человеческой реакции на то или иное событие, но не может внести полную ясность в сущность стоящих за этой реакцией социальных факторов. Почти полтора столетия спустя после написания «Немецкой идеологии» остается открытым вопрос, какая же часть исторической литературы ускользает от содержащейся в этой работе критики по отношению к источникам.

7) Следует подчеркнуть еще один момент, касающийся классового состава общества, относительно которого в книге содержится ряд указаний, все еще полезных для историка, социолога, исследователя современного общества. Часто Маркса обвиняют в недостаточной ясности трактовки понятия «класс» – как вследствие незавершенности той главы «Капитала», где должен был рассматриваться этот вопрос, так и вследствие крайней схематичности описания противоречий, присущих капитализму (буржуазия, пролетариат), а также использования в исторической части (Германия, Англия, Франция) нечетких, плохо определенных понятий (собственники, промышленники, мелкая буржуазия, крестьянство и т.д.).

Мне приходилось наблюдать (правда, аргументация заняла бы объемистый том), как не у Маркса, а в действительности соотношение между простотой и сложностью классовой структуры в значительной степени зависит от стадии развития способа производства; простое разделение на классы (трехстороннее при феодализме и двухстороннее при капитализме) характерно в основном для кульминационных моментов развития общественной формации – структура упрощается и приближается к своего рода модели, в то время как усложнение структуры или видимость ее усложнения происходит лишь в переходные периоды, когда развитость и слаборазвитость, разрушение структуры и образование новой наличествует синхронно и взаимообусловленно. Кроме того, внутри четко выраженных классов нетрудно заметить конкурентность отдельных категорий, то есть групп, неравномерно связанных с различными по своему характеру отраслями производства. Это и градации второго порядка внутри господствующих классов (промышленники – аграрии, импортеры – экспортеры, кредиторы – дебиторы), и «противоречия внутри народа». Давно уже стало классическим различие между противоречием и антиномией. Наконец, в ходе классовых битв выявилась особая проблема сложных взаимоотношений между отдельными интеллектуалистскими движениями, проблема классовых притязаний духовенства и его современного эквивалента – «третьей силы»[39].

Именно в «Немецкой идеологии» содержатся особенно поучительные для нынешнего времени положения об оттенках (то и дело возникающих и исчезающих в зависимости от переменного успеха в ходе классовой борьбы) между категориями одного и того же класса, а также между «активными» членами господствующих классов и их «интеллигенцией». Но как только опасность революции ставит под сомнение пребывание у власти того или иного класса, видимая сложность структуры уступает место упрощению.

«Разделение труда, в котором мы уже выше… нашли одну из главных сил предшествующей истории, проявляется теперь также и в среде господствующего класса в виде разделения духовного и материального труда, так что внутри этого класса одна часть выступает в качестве мыслителей этого класса (это его активные, способные к обобщениям идеологи, которые делают главным источником своего пропитания разработку иллюзий этого класса о самом себе), в то время как другие относятся к этим мыслям и иллюзиям более пассивно и с готовностью воспринять их, потому что в действительности эти-то представители данного класса и являются его активными членами и поэтому они имеют меньше времени для того, чтобы строить себе иллюзии и мысли о самих себе. Внутри этого класса такое расщепление может разрастись даже до некоторой противоположности и вражды между обеими частями, но эта вражда сама собой отпадает при всякой практической коллизии, когда опасность угрожает самому классу, когда исчезает даже и видимость, будто господствующие мысли не являются мыслями господствующего класса и будто они обладают властью, отличной от власти этого класса» [МЭ: 3, 46].

Таково положение, из которого каждый историк должен черпать свое вдохновение, находясь перед дилеммами «интеллигенции» в кульминационный момент классовой борьбы: к какому классу принадлежит эта интеллигенция? к какому классу апеллирует поддерживаемая ею идеология? как реагирует этот класс? В наше время, когда такие слова, как «буржуазия», «пролетариат», «власть», «демократия», «бюрократия», «идеология», столь часто и неосторожно употребляются не в собственном своем значении (если не сказать – ошибочно), постановка этих вопросов помогает провести грань между видимым конфликтом и конфликтом реальным, между классами, давно находящимися у власти, и классами, пришедшими к власти недавно (или по крайней мере не спутать их), между идеологиями – традиционной, псевдореволюционной и контрреволюционной. Задача политического деятеля в данном случае ничем не отличается от задачи историка, с той лишь разницей, что последний, зная о подводных течениях борьбы, способен к ее анализу. Но именно поэтому политика станет наукой лишь в том случае, если в науку превратится история.

Разумеется, «Немецкая идеология» не является учебником по истории, но она, безусловно, является работой подлинных историков – в особенности если принять во внимание принципы, извлеченные нами из текста, сущность которых раскрывается весьма полно и которые не поддаются произвольному толкованию в последующих формулировках, имеющих синтетический характер и привлекательных благодаря своей сжатой форме. Кроме того, надо принять во внимание содержание отдельных моментов, которые в более поздних работах найдут более адекватную трактовку и более уверенную форму выражения, пусть даже на различных информативных уровнях. Нам достаточно хорошо известны работы Маркса, написанные примерно в одно время с «Немецкой идеологией», по которым мы можем судить о прогрессе знаний автора в области истории техники, народного хозяйства, общественной истории. Из них следует, что ввиду отсутствия основополагающего понятия «способ производства», его социологическое видение еще довольно туманно и слабо мотивировано, однако употребление таких терминов, как «разделение труда», «отношения между городом и деревней», «смена различных типов собственности», многочисленные исследования по истории Европы свидетельствуют о необычайной точности отражения характерных черт действительности: беспомощность восстаний эпохи Средневековья, зарождение мануфактуры, роль бродяжничества в процессе становления современной эпохи, зарождение крупной торговли, появление фигуры «крупного» буржуа, противопоставляемой мануфактурщикам и кустарям, и «мелкого» по сравнению с современным индустриальным предпринимателем, двойственный характер капитализма, проявляющего ту или иную из своих сторон в зависимости от обстановки, – национальный, протекционистский капитализм и международный, выступающий за свободу торговли. Не следует забывать и о весьма многозначительном замечании Маркса относительно дальнейших судеб США – капиталистический мир, лишенный наследия прошлых эпох, свободный перед свободным пространством. Эта способность уловить пропорции, обратить внимание на решающий фактор и особенно отсутствие непонятных мест, даже когда имеющаяся информация пестрит белыми пятнами, – все это свидетельствует о гениальности Маркса и Энгельса как историков с момента открытия ими истории или открытия ими самих себя.

Не менее поучителен пример Маркса и Энгельса как критиков историографии, каковыми они являлись с самого начала, выступив с детальным текстологическим анализом плагиата Карла Грюна или высмеивая «geschichtliche Reflexionen» Макса Штирнера, которые как раз имеют тот недостаток, что не являются «историческими» в попытках обнаружить параллели между эпохой и расой (детство – юность – зрелость = негроиды – монголоиды – белые); или же выступая с едкой сатирой на отождествление «святым Максом» догматизма Робеспьера с папским догматизмом. Правда, может встать вопрос: стоило ли все это их критики (кстати сказать, именно эта работа была предоставлена «грызущей критике мышей»), и все же эта реакция в защиту истории против абсурда как никогда отвечает нуждам нашей эпохи. Псевдонаучное, псевдореволюционное интеллектуальное перепроизводство в Германии 40-х годов XIX века словно перекликается с некоторыми примерами публицистики нашего времени: но кто займется добросовестным анализом «идеологии» наших дней, анализом всех наших прегрешений против истории?