2. Социалистическая и коммунистическая литература

Как уже говорилось, история коммунизма как социального движения берет свое начало в левом крыле Французской революции. Прямая нисходящая линия соединяет конспиративное движение «равных» Бабёфа через Филиппо Буонарроти, революционное общество Бланки 30-х годов, а они в свою очередь через «Союз справедливых», созданный немецкими изгнанниками (ставший впоследствии Союзом коммунистов) связываются с Марксом и Энгельсом, которые именно для него написали «Манифест Коммунистической партии». Понятно, что «Библиотека», которую Маркс и Энгельс задумали в 1845 году, должна была включать два направления «социалистической» литературы: Бабёф и Буонарроти (за ними шли Морелли и Мабли), представлявшие откровенно коммунистическое крыло, за которыми следовали левые критики формального равенства во Французской революции и «бешеные» («Серкль сосьяль», Эбер, Жак Ру и Леклерк); однако теоретический интерес к тому, что Энгельс впоследствии определит как «аскетически суровый, спартанский коммунизм» [МЭ: 20, 18], был не очень велик, и даже коммунистические писатели 30-х и 40-х годов как теоретики, похоже, не слишком повлияли на Маркса и Энгельса. Более того, Маркс утверждал, что именно из-за грубости и односторонности первых теоретиков «не случайно, а совершенно неизбежно рядом с коммунизмом появились другие социалистические учения, как, например, учения Фурье, Прудона – потому что сам он представляет собой только особое, одностороннее осуществление социалистического принципа»[13]. Хотя Маркс изучал труды даже относительно второстепенных деятелей, таких, как Лаотьер (1813 – 1882), Пийо (1808 – 1877), он мало почерпнул из их социального анализа, который состоял преимущественно в определении классовой борьбы как борьбы между «пролетариями» и их эксплуататорами.

Однако бабувистский и необабувистский коммунизм был весьма важен в двух отношениях. Во-первых, в отличие от большинства социалистических утопических теорий он был прочно связан с политической деятельностью и, стало быть, являлся не только революционной теорией, но и доктриной, пусть ограниченной, политической практики, организации, стратегии и тактики. Его основные представители в 30-е годы – Лапонре (1808 – 1849), Лаотьер, Дезами, Пийо и в особенности Бланки – были активными революционерами. Благодаря этому, а также органической связи с Французской революцией, которую Маркс изучил основательно, они сыграли весьма важную роль в развитии Марксовой мысли. Во-вторых, если даже авторы-коммунисты в большинстве своем не были самыми яркими мыслителями, коммунистическое движение 30-х годов все-таки в большой степени привлекало трудящихся. И хотя этот факт уже подчеркнул Лоренц фон Штейн, он все же поразил Маркса и Энгельса, и впоследствии Энгельс напоминал о пролетарском характере коммунистического движения 40-х годов, отличая его от буржуазного характера почти всего утопического социализма [См. МЭ: 21, 362 – 369]. Более того, из этого французского движения, которое стало называться «коммунистическим» где-то в 1840 году[14], Маркс и Энгельс взяли название собственного учения.

Коммунизм, возникший в 30-е годы из французской необабувистской, в основном политической и революционной, традиции, слился с новым опытом, приобретенным пролетариатом капиталистического общества на заре промышленной революции. Именно это превратило его хотя и в малое, но уже «пролетарское» движение. По мере того как коммунистические идеи непосредственно сливались с этим опытом, они явно подпадали под влияние опыта той страны, в которой промышленный рабочий класс существовал уже как массовое явление, то есть под влияние опыта Англии. Поэтому не случайно самый известный теоретик французского коммунизма своего времени Этьен Кабе (1788 – 1856) не вдохновлялся необабувизмом, а исходил из опыта, почерпнутого в Англии в 30-е годы, опираясь в особенности на труды Роберта Оуэна. Таким образом, Кабе вошел быстрее в русло утопического социализма. Однако, хотя новое промышленное буржуазное общество могло быть проанализировано каким-либо мыслителем в контексте непосредственного влияния на это общество того или иного аспекта «двойной революции» буржуазии – Великой французской и английской промышленной революции, – этот анализ не был еще непосредственно связан с конкретным опытом индустриализации. И действительно, он был проведен – одновременно и независимо друг от друга – как в Англии, так и во Франции и стал весьма существенной основой для дальнейшего развития мысли Маркса и Энгельса. Между прочим, необходимо заметить, что благодаря связям Энгельса с Англией Марксов коммунизм с самого начала находился под интеллектуальным воздействием английской действительности – в большей степени, чем французской, – в то время как другие представители левого социалистического и коммунистического крыла в Германии опирались в лучшем случае на французский опыт[15].

В отличие от термина «коммунист», который всегда остается программным, термин «социалист» первоначально носил аналитический и критический характер. Его употребляли по отношению к человеку, обладающему особой точкой зрения на человеческую природу (например, на основополагающее значение понятия «общественное» или «социальные инстинкты»), включая и особую точку зрения на человеческое общество, а также к людям, верившим в возможность или необходимость особых способов социальной активности, в частности в вопросах, которые представляли общественный интерес (таких, как, например, вмешательство в механизм действия свободного рынка). Вскоре стало ясно, что подобные идеи имели больше шансов на развитие и являлись более привлекательными для тех, кто стоял за равенство, как последователи Руссо, вплоть до вмешательства в права собственности. Сторонниками этого и выступали уже в XVIII веке в Италии некоторые противники Просвещения и «социалистов»[16], но все это не вполне отождествлялось с обществом, основанным на абсолютной коллективной собственности и на общем управлении средствами производства. Действительно, подобное определение не было общеупотребительным вплоть до возникновения социалистических партий к концу XIX века, и кое-кто еще и сегодня мог бы утверждать, что оно не вполне исчерпывающе. Так, еще в конце XIX века были люди, которые, будучи решительно настроенными против социализма (в современном понимании этого термина), могли считать себя (или считаться) социалистами, подобно немецким «катедер-социалистам» или же подобно тому английскому политику-либералу, который заявил: «Сегодня мы все социалисты». Эта программная двусмысленность распространялась даже на те движения, которые сами социалисты считали социалистическими. Не следует, однако, забывать, что одна из основных школ, которую Маркс и Энгельс определяли как школу «утопического социализма», – школа последователей Сен-Симона – «была куда более озабочена коллективным ограничением промышленности, нежели кооперативной собственностью на богатство»[17]. Последователи Оуэна, первыми употребившие этот термин в Англии (1826), хотя и называли себя социалистами, но лишь несколько лет спустя описывали собственный идеал общества как общество «кооператоров».

Однако для общества, где «социализму» противостоял «индивидуализм»[18], под которым подразумевалась специфическая либерально-капиталистическая модель ничем не ограничиваемой рыночной конкуренции, было естественным, что «социализм» приобретает программные черты общего определения некоего общества, организованного по образцу ассоциации или кооператива, то есть общества, основанного на кооперативной, а вовсе не на частной собственности. Термин так и остался неуточненным, хотя начиная с 30-х годов ассоциировался прежде всего с более или менее радикальной перестройкой общества в этом направлении. И сторонники «социализма» все более отходили от позиций преобразователей общества.

Поэтому необходимо различать два аспекта первоначального социализма: критический и программный. Критический был представлен двумя элементами: теорией человеческой природы и общества, которая основывалась преимущественно на различных идейных течениях XVIII века, и анализом общества, порожденного «двойной революцией», которая в определенных случаях рассматривалась в перспективе исторического развития, так называемого «прогресса». Первый аспект не представлял для Маркса и Энгельса большого интереса, если не считать той его части, которая касалась развития идей (скорее в Англии, чем во Франции) и относилась к политической экономии (к этому мы еще вернемся). Второй, наоборот, и это очевидно, оказал на них сильное влияние. Программная сторона тоже включала в себя два компонента: огромное разнообразие предложений о создании новой экономики на кооперативной основе (в крайних случаях путем образования коммунистических сообществ) и попытка осмыслить природу будущего идеального общества и охарактеризовать его. И в этом случае Маркс и Энгельс не выказывали особого интереса к первому компоненту: с их точки зрения, создание утопических сообществ политически было несостоятельным. Так оно на самом деле и было: за исключением Соединенных Штатов, где подобная активность как в светской, так и религиозной форме приобрела определенную популярность, она никогда не имела особого практического значения, хотя эти общества могли служить примером осуществимости коммунизма. Что же касается форм ассоциации или кооперации, которые имели большое политическое влияние и больше всего привлекали ремесленников и специализированных рабочих во Франции и Англии, то они еще не были в достаточной степени известны Марксу и Энгельсу (например, оуэновские «Базары справедливого обмена» 30-х годов) или же рассматривались ими скептически. Ретроспективно Энгельс мог бы сравнить оуэновские рабочие базары с предложениями Прудона [См. МЭ: 20, 274]. «Организация труда» Луи Блана, которая пользовалась таким большим успехом (десять изданий в 1839 – 1848 годах), не имела, по их мнению, никакого значения, а если и играла какую-то роль, то представляла интерес лишь как образчик мировоззрения, против которого следует бороться.

С другой стороны, соображения утопистов о природе коммунистического общества оказали значительное влияние на развитие мысли Маркса и Энгельса, но их неприязнь к планам и проектам будущего коммунистического общества привела в последующем многих ученых к недооценке значения этих проектов. И действительно, все или почти все, что Маркс и Энгельс говорили о конкретной форме коммунистического общества, основано на первых трудах утопистов (например, идея об уничтожении противоположности между городом и деревней, согласно Энгельсу, исходила от Фурье и Оуэна [См. МЭ: 20, 304] или об упразднении государства – от Сен-Симона[19]) или же является результатом критической дискуссии об утопизме.