3. От перспектив 1848 года к революции большинства

В анализе Маркса и Энгельса можно различить три фазы: первая относится ко времени между серединой 40-х и началом 50-х годов; вторая охватывает последующую четверть века, когда рассчитывать в ближайший период на долговременную победу пролетариата не приходилось; и наконец, последние годы жизни Энгельса, когда образование массовых рабочих партий, казалось, открывало новые перспективы перехода к социализму в странах развитого капитализма. Для других стран оставался в силе анализ, проведенный ранее, но с некоторыми изменениями; однако следует рассмотреть особо международные аспекты этой стратегии.

Перспективы «48-го года» основывались на гипотезе, впоследствии подтвердившейся, о том, что кризис старых режимов приведет к широкой социальной революции, а также на гипотезе, оказавшейся впоследствии ошибочной, о том, что развитие капиталистической экономики зайдет столь далеко, что станет возможной (в результате такой революции) окончательная победа пролетариата. Рабочий класс как таковой, какое бы определение ему ни давали, составлял в ту пору меньшинство населения; исключением была Англия, где, впрочем, – в противоположность тому, что предсказывал Энгельс, – вовсе не произошло революции. Кроме того, пролетариат был одновременно и незрел, и недостаточно организован. Перспективы пролетарской революции зависели, следовательно, от двух альтернатив: либо, как предсказывал Маркс (предваряя в некотором смысле Ленина), немецкая буржуазия обнаружит, что она не может или не хочет осуществить собственную революцию, и пролетариат, находящийся в фазе эмбрионального развития, руководимый коммунистической интеллигенцией, возьмет руководство в свои руки[181]; либо (как это произошло во Франции) можно будет продолжить процесс радикализации буржуазной революции, начатый якобинцами.

Если первая возможность оказалась явно нереальной, вторая выглядела осуществимой и после поражения 1848 – 1849 годов. Пролетариат принял участие в революции как второстепенный, но важный участник классового союза, в который хотя и входили отдельные группировки либеральной буржуазии, но он включал также все левые силы. В революции такого типа возможностей для радикализации оказалось гораздо больше, чем тогда, когда умеренные считали, что революция зашла слишком далеко, а радикалы продолжали выдвигать требования, «соответствовавшие, по крайней мере, отчасти, подлинным или воображаемым интересам широких народных масс» [МЭ: 22, 534]. Во время Французской революции эта радикализация способствовала лишь упрочению победы умеренной буржуазии; однако в эпоху капитализма потенциальное усиление классового антагонизма (проявившегося во Франции в 1848 – 1849 годах) между господствующим классом буржуазии, закрепившимся теперь на реакционных позициях, и фронтом сплотившихся вокруг пролетариата всех прочих классов могло впервые привести к тому, что вслед за поражением буржуазии «умудренный опытом пролетариат» мог стать «решающим фактором» [МЭ: 22, 535]. Эта историческая ссылка на Французскую революцию в значительной степени утратила свой смысл после победы Луи Бонапарта[182]. Естественно, многое – а в этом конкретном случае слишком многое – зависело от характера политического революционного развития, коль скоро рабочий класс континента, включая рабочий класс Парижа, имел за плечами недостаточно развитую капиталистическую экономику.

Главная задача пролетариата состояла в радикализации надвигающейся революции; если либеральная буржуазия во время этой революции встанет на сторону «партии порядка», у более радикальной «демократической партии» окажется больше шансов выйти победителем. Речь шла о том, чтобы сделать революцию «непрерывной», согласно лозунгу, выдвинутому Союзом коммунистов в 1850 году [См. МЭ: 7, 267]; она-то и должна была стать основой кратковременного союза между марксистами и бланкистами. Наиболее радикальной силой у демократов была «мелкая республиканская буржуазия», которая как таковая более всего нуждалась в поддержке пролетариата: ей предстояло испытать давление и борьбу со стороны пролетариата. Однако пролетариат составлял незначительное меньшинство и, следовательно, нуждался в союзниках, в том числе и на тот случай, если он собирался заменить мелкобуржуазных демократов в руководстве революционным союзом. Мимоходом заметим, что на протяжении почти всего периода 1848 – 1849 годов Маркс и Энгельс, как, впрочем, почти все левые, недооценивали революционный потенциал или даже просто радикализм сельских слоев, которым они уделяли очень мало внимания. Только после поражения, может быть, по совету Энгельса (который в «Крестьянской войне в Германии», написанной в 1850 году, уже проявлял большой интерес к этой теме), Маркс начал говорить (по крайней мере в отношении Германии) о «втором издании крестьянской войны» в поддержку пролетарской революции (1856). Революционное развитие, представленное таким образом, было сложным и рассчитанным на длительный срок, так что было невозможно установить, на какой стадии могла возникнуть «диктатура пролетариата». Основная модель предусматривала, во всяком случае, более или менее быстрый переход от начальной либеральной фазы через радикально-демократическую фазу к той, на которой пролетариат возьмет в свои руки руководство.

Пока мировой капиталистический кризис 1857 года не продемонстрировал свою неспособность вызвать революцию в какой-либо стране, Маркс и Энгельс продолжали надеяться и даже предсказывать новый вариант революции 1848 года. С той же поры и впредь, в течение почти двух десятилетий, они уже не питали ни малейших надежд на скорую победоносную пролетарскую революцию, хотя Энгельсу (в большей степени, чем Марксу) и удалось сохранить вечно юный оптимизм. Естественно, они немногого ждали от Парижской Коммуны и в течение ее непродолжительного существования старательно воздерживались от каких бы то ни было оптимистических суждений. С другой стороны, быстрое развитие капиталистической экономики во всем мире и главным образом индустриализация Западной Европы и Соединенных Штатов привели к формированию в разных странах больших пролетарских масс. Именно на силу, на классовое сознание и организацию этих рабочих движений Маркс и Энгельс возложили свои надежды. Не следует думать, что это привело к радикальному изменению их оценки политических перспектив. Как мы уже видели, подлинная революция, то есть переход власти (преимущественно насильственным путем) мог произойти на различных фазах длительного пути развития рабочего класса и в свою очередь положить начало длительному переходу к социализму после революции. Нет сомнения в том, что перенесение смены власти на последующую фазу развития рабочего класса и капитализма могло бы повлиять на характер переходного периода, но, даже если бы оно разочаровало революционеров, жаждующих действия, оно вряд ли смогло бы изменить характер всего процесса. Словом, главный элемент политической стратегии Маркса и Энгельса в этот период заключался в том, что, даже если они и допускали любую случайность, они не считали ни неизбежным, ни вероятным переход власти в руки пролетариата.

Возникновение массовых социалистических партий, особенно после 1890 года, впервые создало в некоторых экономически развитых странах возможность прямого перехода к социализму с помощью пролетарских правительств, пришедших к власти в результате победы на выборах. Эта ситуация сложилась после смерти Маркса, поэтому мы не знаем, как бы он к этому отнесся, хотя у нас есть основания полагать, что он занял бы более гибкую и менее «ортодоксальную» позицию, чем та, какой оказалась позиция Энгельса[183]. Тем не менее, поскольку Маркс умер раньше, чем стремление немецкого пролетариата вступить в процветающую массовую марксистскую партию стало очень сильным, нам остается только строить догадки. Есть основания считать, что именно Бебель убедил Энгельса в возможности прямого перехода власти в руки пролетариата в обход «радикал-буржуазной промежуточной фазы»[184], считавшейся ранее обязательной для стран, в которых не было буржуазной революции. Во всяком случае, с этого момента и впредь рабочий класс был уже не меньшинством, которое самое большее могло надеяться на руководящую роль в широком революционном союзе, а значительной социальной прослойкой, которая готовилась стать большинством, организованным в массовую партию и способным объединить в этой партии своих союзников из других социальных слоев. В этом состояло отличие новой ситуации от той (единственной в своем роде), которая сложилась в Англии, где пролетариат составлял большинство занятых в бесспорно капиталистической по характеру экономике и достиг «известной степени зрелости и всеобщности», хотя ему и не удалось – по причинам, которые Маркс не выяснял, – создать подобающее классовое политическое движение [См. МЭ: 16, 435].[185]. Перспективам этой «революции большинства», к которой можно было прийти путем создания массовых социалистических партий, Энгельс посвятил свои последние работы; в какой-то степени эти работы были ответом на ту специфическую ситуацию, какая сложилась тогда в Германии.

Новая историческая обстановка, которой Энгельс пытался теперь дать оценку, имела три особенности. У нового типа массовой рабочей социалистической партии на практике не было предшественников; то же можно сказать и о национальных «социал-демократических» партиях, которые получали все более широкое распространение и не имели, по сути, конкурентов среди левых сил, как это было в Германии. Условия, способствовавшие их численному росту и ставшие после 1890 года еще более благоприятными, включали легальность, конституционную политику и распространение избирательного права. Революционные же перспективы в их традиционном понимании, напротив, радикально изменились (мы обратим внимание на изменения в международном плане). Споры и дебаты социалистов эпохи II Интернационала отражают проблемы, возникшие в результате этих изменений. Энгельс принял участие в дискуссии лишь на начальной ее стадии, наибольшей же остроты она достигла уже после его смерти. Более того, можно утверждать, что ему так и не удалось составить себе полное представление обо всех возможных осложнениях в изменившейся обстановке. Тем не менее его суждения всегда отличались компетентностью и способствовали выявлению этих осложнений; позднее они становились предметом бурных дебатов в буквальном смысле слова, поскольку их нельзя было отождествить ни с одной из различных тенденций.

Особенно активные споры вызвало его мнение – которое он упорно отстаивал – о том, какие новые возможности открывает всеобщее избирательное право и отход от старых позиций по вопросу о восстании: его принципы были четко сформулированы в одной из его последних работ – комментариях к «Классовой борьбе во Франции с 1848 по 1850 г.» Маркса (1895). Именно объединение этих двух моментов стало предметом дискуссии, то есть мнение о том, что в Германии «буржуазия и правительство» стали «гораздо больше бояться легальной деятельности рабочей партии, чем нелегальной, а успехов на выборах – чем успехов восстания» [МЭ: 22, 540]. Однако на самом деле, несмотря на некоторую двусмысленность его последних работ, конечно же, нельзя усматривать в них одобрение или отражение возникших в рядах немецкой социал-демократии иллюзий относительно легальности и избирательного права.

Энгельс расстался с прежними надеждами на восстание не только по соображениям технического порядка, но и потому, что растущий антагонизм между классами, который создал возможность появления массовых партий, в значительной степени затруднил организацию революционных выступлений старого типа, вызывавших симпатии всех слоев народа. В связи с этим реакции теперь удавалось получать поддержку большего числа представителей средних слоев. «„Народ“, таким образом, всегда будет выступать разделенным, а следовательно, не будет того могучего рычага, который оказался столь действенным в 1848 году» [МЭ: 22, 543]. И тем не менее Энгельс не отрекся – в том числе и в отношении Германии – от своей идеи вооруженной борьбы и со свойственным ему чрезмерным оптимизмом предсказывал революцию в Германии в 1898 – 1904 годах [См. МЭ: 50, 491]. В действительности его тезис 1895 года сводился к стремлению показать, что при существующем положении вещей такие партии, как немецкая социал-демократия, только выгадают от использования легальных возможностей. Вероятнее всего поэтому на вооруженное столкновение пойдут не восставшие, а правые – против социалистов. Здесь Энгельс возрождает тезис, выдвинутый Марксом уже в 70-е годы [См. МЭ: 18, 154; 23, 34]: речь идет о странах, в которых не было каких-либо конституционных препятствий для избрания национального социалистического правительства. По его мнению, в таких случаях революционная борьба (как это произошло во время Французской революции и гражданской войны в Америке) принимает форму борьбы между «законным» правительством и контрреволюционными «мятежниками». Нет оснований полагать, что Энгельс когда-либо был не согласен с идеей Маркса о том, что «ни одно большое движение не обходилось без кровопролития»[186]. Очевидно, что Энгельс думал не об отказе от идеи революции, а о том, как приспособить ее стратегию и тактику к новым условиям, как поступали он и Маркс всю жизнь. Его анализ оказался предметом спора после того, как было обнаружено, что развитие массовых социал-демократических партий вело не к столкновениям, а к некоей интеграции движения в рамках существующей системы. Если Энгельс и заслуживает критики, то за недооценку этой возможности.

Тем не менее Энгельс прекрасно отдавал себе отчет в опасности оппортунизма – «принесении будущего движения в жертву настоящему» [МЭ: 22, 237] – и сделал все возможное, чтобы спасти партии от этого искушения, собирая и тщательно систематизируя основные теоретические работы и опыт того, что теперь получило название «марксизма». Он настаивал на том, что «социалистическая наука»[187] необходима, говорил, что социалистическое продвижение вперед обеспечивает пролетариат[188], и особенно жестко определял границы, за которыми неприемлемы политические союзы, компромиссы и отступления от программы ради завоевания поддержки на выборах [См. МЭ: 22, 501 – 525]. Однако, несмотря на пожелания Энгельса, произошло (особенно в немецкой партии) увеличение разрыва между теорией и учением, с одной стороны, и конкретной политической практикой – с другой. Трагедия последних лет жизни Энгельса, как мы теперь можем констатировать, состояла в том, что его анализ конкретных условий движения – блестящий, реалистичный и часто чрезвычайно проницательный – не служил практическим указаниям, а, напротив, укреплял общую теоретическую основу, которая все больше отрывалась от практики. Его предсказание оказалось даже слишком точным: «Что может выйти из этого, кроме того, что партия внезапно в решающий момент окажется беспомощной, что по решающим вопросам в ней господствует неясность и отсутствие единства, потому что эти вопросы никогда не обсуждались?» [МЭ: 22, 237]