2. «Мы знаем только одну единственную науку, науку истории»

Интеллектуальная биография Маркса, как и любого другого человека, неоднородна, так как не существует биографий чисто «интеллектуальных». Вслед за активной, но нелегкой журналистской деятельностью наступает период размышлений и интенсивного чтения – исключительный период его жизни, когда он проводит свой медовый месяц в Крейцнахе. Он занят критическим чтением «Философии права» Гегеля, а также многочисленных и весьма разнообразных работ по истории. Думаю, я вправе указать на то, что вопреки утверждениям Максимилиана Рюбеля этот период его жизни (1843 год) представляет собой для формирования личности Маркса некоторое отставание по сравнению с 1842 годом. В самом деле, как философ (и, следовательно, оставаясь на тех же позициях) он является противником Гегеля, критикуя «Философию права»: формализм «отрицания отрицания», идеализм (при котором совершенно исчезает классовость подхода) в определениях «бюрократии» и «демократии», применение фейербаховской критики религии для критики гегелевской концепции государства, замечания по поводу гегелевской концепции собственности (например, в связи с майоратом), которые могли бы лечь в основу любой буржуазной критики. Что касается историографии, то чтение Руссо, Монтескьё и Макиавелли перемежается в Крейцнахе с книгами по истории подчас чисто дидактического характера; возможно, это свидетельствует о потребности Маркса в элементарных сведениях по истории, что подтверждается тем фактом, что он посвящает много времени составлению длинных хронологических таблиц античного времени.

Впрочем, вспоминая в 1859 году об этом периоде, он сам утверждает, что «путеводная нить» его дальнейших исследований была им найдена в Крейцнахе. Но он ставит это открытие на второе место после открытий парижского периода, когда он углубляется в политэкономию, анализирует работы некоторых французских социалистов и, наконец, завязывает дружбу с Энгельсом. С начала 1844 года в работе «К критике гегелевской философии права. Введение», да и в статье «К еврейскому вопросу» он с еще большей настойчивостью формулирует свой вывод (сделанный в 1842 году) о приоритете гражданского общества перед государством – вывод, в котором Энгельс усматривает подлинный прогресс. Но уже в том же номере «Немецко-французского ежегодника» Энгельс частично опубликовал свои «Наброски к критике политической экономии», которые спустя 15 лет Маркс еще определяет как «гениальные». Разумеется, очень важна (если не делать из этого еще один «решающий поворот») встреча этих двух людей, так как я считаю прогрессом любое завоевание мысли. Поэтому едва ли имеет смысл говорить о том, что друзья добились одного и того же результата разными путями – Энгельс это сделал путем индукции, исходя из английской практики; Маркс – путем дедукции, в процессе критики Гегеля. Но не это кажется мне существенным. Энгельс в действительности отнюдь не освободился от атмосферы гегельянства, в то время как Маркс, как мы видели, учитывал реальную жизнь. Встреча весьма сблизила этих людей и оказалась настолько плодотворной, что, когда в 1845 году они решили работать вместе, они были совершенно уверены, во всяком случае, в двух вещах:

1) политэкономия, служащая оправданием современных обществ, является единственной теоретической дисциплиной, могущей быть отправным пунктом науки, и поэтому следует посвятить себя ее критике и реконструкции; начиная с «Набросков» Энгельса и вплоть до «Капитала» Маркса, «критика политической экономии» будет фигурировать во всех их проектах и трудах;

2) возникла необходимость оставить философию, и в особенности нездоровую почву постгегельянских теорий.

Они еще не могли знать, что не хватит всей их жизни, чтобы осуществить этот первый проект (в 1844 году они еще строили иллюзии по поводу своих знаний в области экономики, но с тех пор они уже ничего не публикуют, не будучи уверены в своей абсолютной правоте), в то время как их добросовестный анализ философии был окончательно предоставлен знаменитой «грызущей критике мышей». И все же между крепким орешком политэкономии – этой «последней инстанции», которую столь трудно постичь, – и эфемерной оболочкой философии есть туманность фактов общественной жизни, политики, юриспруденции, идеологии, составляющих единую материю; их следует упорядочить и выверить с помощью научного анализа в рамках политэкономии, которая, будучи отделена от этих фактов, может быть ошибочно истолкована. Решительно, для Маркса и Энгельса эта материя в целом представляет новый предмет науки: назовут ли они ее историей? «Wir kennen nur eine einzige Wissenschaft, die Wissenschaft der Geschichte» – «мы знаем только одну единственную науку, науку истории» [МЭ: 3, 16]. Историк-марксист не без гордости воспользовался бы этой столь торжественной формулой в подтверждение значительности своей профессии. Но, к сожалению, речь идет о фразе, вычеркнутой из рукописи книги, оставшейся неизданной. А подобный факт не может не вызвать сомнений. И все же именно в «Немецкой идеологии» проблема истории как науки находит свое подлинное отражение.

Поучительны даже некоторые сомнения: перечеркнутые фразы, постановка в скобки слова «Geschichte», употребляемого в различных значениях. Гегель и его ученики достаточно широко применяют это слово и даже злоупотребляют им. Но разве историки-профессионалы нашли для него лучшее употребление? В 1845 году Маркс некоторое время занимается этой наукой: сначала читая работы других историков, а затем – сделав шаг вперед, который многие так называемые марксисты предпочитают не делать, – докапывается до самых источников, читает подлинные античные тексты. Некоторое время он подумывает над тем, чтобы написать историю Конвента, но впоследствии отказывается от этой мысли.

Но отказывается ли он, таким образом, от профессии историка? Я бы сказал – напротив. Маркс особенно хорошо понимает, что, посвятив себя какому-либо отдельному аспекту истории – в данном случае политике – или какому-либо отдельному сюжету, каким бы важным и глубоко проанализированным последний ни оказался, он лишь отдает дань истории в ее традиционном понимании, то есть поиску отдельного факта. А между тем для историка прежде всего необходимо пролить свет не на принципы какой-либо философии вообще, а на принципы научно-системного подхода. Эти принципы (Voraussetzungen, в небрежении которыми Маркс упрекает немецких историков) нашли свое воплощение в «Немецкой идеологии», хотя и не столь отчетливо, как например, в работе «К критике политической экономии. Предисловие» (1859). Дело в том, что «Немецкая идеология» представляет собой незаконченное полемическое произведение, при написании которого автор еще не совсем освободился от тех форм и способов выражения – а следовательно, и образа мыслей, – против которых собирался бороться. И тем не менее в книге содержатся термины, формулы и целые страницы, которые развивают суть будущей концепции истории. Несмотря на то что экономический орешек не позволит Марксу позднее сосредоточить внимание на историческом материализме как таковом, не так уж мало было сделано начиная с 1845 года (не будем, однако, возвращаться к сказанному Марксом в 1859 году), когда, пусть в незаконченном виде, был создан каркас из посылок и рассуждений, который для тех, кто захочет в них разобраться, может послужить основой для исторической конструкции, заслуживающей названия исторической.

И прежде всего, люди ли «делают историю»? Перед нами знаменитая формула «люди – творцы истории», которую будут открывать, переоткрывать, повторять на все лады, искажать и фальсифицировать различные околомарксисты и псевдомарксисты, внося в материализм Маркса струю идеализма и волюнтаризма. А пока в «Немецкой идеологии» слова «Geschichte machen» заключены в кавычки, приобретая иронический и скептический оттенок. Конечно, Маркс не хотел исключать из истории деятельность человека, проводя грань между «историей природы», выходящей за пределы этой деятельности, и «историей людей», взаимодействием между природой и человеком. Но ирония, содержащаяся в поставленных в кавычки словах «Geschichte machen», направлена не только против Гегеля и немецких идеологов, но также против колоссальной иллюзии, присущей почти всей историографии от самых ее истоков.

Разве не знаменателен тот факт, что Маркс (почти случайно продолжая полемику своих ранних произведений) приходит к обличению одной из величайших слабостей, присущих человечеству при обращении к своей истории, что нашло отражение в самом историческом словаре? Согласно традиции, история начинается с письменности, то есть с той эпохи, когда человечество в результате возникновения письменности приняло на себя ответственность за свои поступки. Эпоха предшествующая считается доисторической. Таким образом, не было бы истории, если бы не было теологии, политики, литературы. И наоборот, там, где нет ничего, кроме предыстории, из-за отсутствия следов «грубых фактов» (или событий) открывается широкое поле деятельности для различного рода спекуляций, гипотез, которые с легкостью могут быть опрокинуты.

Маркс и Энгельс вменяют все это в вину «немцам». Причем делают они это со свойственным им юношеским задором, атакуя подвернувшегося им противника, своего соотечественника, представляющего собой частицу их собственной среды. И все-таки разве именно такой образ мышления не является наиболее жизнеспособным? Наши исследователи доисторической эпохи, располагая скудным, но внешне защищенным от «идеологических соблазнов» материалом, имеют видимость более «научных» историков. А не топчутся ли они на месте, на стадии бессмысленного повторения общих мест и изложения хрупких гипотез? Лишь с появлением надписей, хроник и памятников отходит в сторону взаимосвязанная действительность эпох, и для историографии остаются только факты относительно отдельных индивидов, меньшинств, мифов. Есть над чем серьезно поразмыслить: с одной стороны, голые факты, которые мы можем засвидетельствовать, изучая доисторическую эпоху, относящиеся к местам обитания, орудиям, изделиям первобытного человека, недостаточны для нас; с другой стороны, свидетельства самого человека обманывают нас или его самого. Историческая наука завтрашнего дня будет сочетать в себе объективную информацию, стройную и непроизвольную, с документами субъективного характера, которые будут подвергаться основательной критике. Надо сказать, что в этом отношении мы находимся пока что в самом начале пути.