4. Формы буржуазной власти

Независимо от перспектив развития рабочего движения в результате непредвиденного изменения характера буржуазной политики после поражения 1848 года политические условия для завоевания власти значительно осложнились. В странах, где произошла революция, «идеальный» политический режим буржуазии – конституционное парламентское государство – остался недостигнутой целью, или же, как во Франции, от него отказались в пользу нового бонапартизма. Короче говоря, буржуазная революция 1848 года потерпела поражение и привела к неожиданному установлению режимов, природа которых беспокоила Маркса, может быть, больше любой другой проблемы, связанной с буржуазным государством. Ибо это были государства, явно выражавшие интересы буржуазии, но непосредственно не представлявшие ее как класс[189]. В связи с этим возникла более широкая проблема, к которой до сих пор не исчез интерес: проблема отношений между господствующим классом и централизованным государственным аппаратом, основанным вначале абсолютными монархиями и укрепившимся благодаря буржуазной революции в целях «гражданского единства нации», что было необходимым условием капиталистического развития, хотя такому аппарату была присуща неизменная тенденция к собственной автономии от всех классов, включая буржуазию [См. МЭ: 8, 206]. (Именно это соображение легло в основу тезиса о том, что победивший пролетариат должен не ограничиваться захватом государственного аппарата, а еще и разрушить его.) Эта идея конвергенции класса и государства, экономики и правящей элиты в XX веке, естественно претерпевает множество изменений. С ней, этой идеей, связана также и попытка Маркса подвести под французский бонапартизм особую социальную базу, в данном случае – мелкобуржуазное крестьянство непосредственно послереволюционного периода, класс, «неспособный защищать свои классовые интересы от своего собственного имени… Они не могут представлять себя, их должны представлять другие. Их представитель должен вместе с тем являться их господином, авторитетом, стоящим над ними, неограниченной правительственной властью, защищающей их от других классов и ниспосылающей им свыше дождь и солнечный свет» [МЭ: 8, 208]. Именно здесь кроются истоки некоторых аспектов будущего демагогического популизма, фашизма и т.п.

Почему должны взять верх эти формы правления, из анализа Маркса и Энгельса не ясно. Идея Маркса о том, что буржуазно-демократическое правительство исчерпало свои возможности и что бонапартистская система – последний оплот против пролетариата – является и последней формой правления перед пролетарской революцией [См. МЭ: 8, 205, а также МЭ: 17, 342 и 601], оказалась явно ошибочной. Впоследствии Энгельс разработал в более обобщенной форме теорию «классового равновесия» для режимов типа бонапартистского или абсолютной монархии (в основном в «Происхождении семьи, частной собственности и государства»). Эта теория основывалась на различных формулировках Маркса, выведенных из французского опыта, начиная с критического анализа в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» того, как «партия порядка» в 1849 – 1851 годах, пройдя через страхи и внутренние распри, «собственными руками уничтожила и в своей борьбе с другими классами должна была уничтожить все условия могущества парламента» [МЭ: 8, 181], до более простых заключений, согласно которым этот режим зиждился «на усталости и бессилии двух антагонистических классов общества» [МЭ: 31, 450]. С другой стороны, Энгельс, более скромный как теоретик, но более сильный как эмпирик, разработал гипотезу о том, что бонапартизм был принят буржуазией, потому что она не хотела или «не способна властвовать сама непосредственно» [МЭ: 31, 174]. Говоря о Бисмарке и иронически называя бонапартизм «религией буржуазии», он утверждал, что этот класс мог позволить аристократической олигархии руководить правительством в собственных интересах (как это было в Англии) или, в случае отсутствия такой олигархии, принять «полубонапартистскую диктатуру» как форму «нормального» правления. Это второе положение было разработано им несколько позднее; что касается особенностей сосуществования буржуазии и аристократии в Англии[190], то замечание об этом носило беглый характер. В то же время после 1870 года Маркс и Энгельс придерживались мнения (или вновь стали подчеркивать), что типичный буржуазный режим – это режим конституционно-парламентарный.

Однако что должно было стать со старой перспективой буржуазной революции, которой предстояло путем радикальных изменений превратиться в «перманентную революцию» в тех странах, где революция 1848 года потерпела поражение и были восстановлены прежние режимы? В некотором смысле сам факт свершения революции свидетельствовал о том, что поставленные ею проблемы должны быть решены: «действительные, не иллюзорные задачи революции всегда разрешаются в результате этой революции» [МЭ: 35, 219 – 220]. В данном случае они были решены «душеприказчиками революции – Бонапартом, Кавуром и Бисмарком». Но хотя Маркс и Энгельс это признавали и отмечали положительные стороны данного явления (испытывая при этом противоречивые чувства), они не смогли до конца оценить сложности «исторически прогрессивного» объединения Германии усилиями Бисмарка. Таким образом, поддержка «исторически прогрессивного» шага, предпринятого реакционной силой, могла вступить в противоречие с поддержкой левых политических союзников, которые были против этого шага. И в самом деле, это подтвердилось в отношении франко-прусской войны, против которой Бебель и Либкнехт выступили с антибисмарковских позиций (и были поддержаны значительной частью бывших левых 48-го года), в то время как Маркс и Энгельс в частном порядке склонялись скорее к положительной оценке этого события [МЭ: 33, 32 – 35, 36 – 37]. Весьма рискованно поддерживать «исторически прогрессивные процессы», не принимая в расчет тех, кто их начинает, если, конечно, эта поддержка не имеет место ex post facto (отвращение и презрение Маркса к Наполеону III избавило его от аналогичной дилеммы в отношений объединения Италии).

Словом, оставалось дать оценку (что было весьма серьезной проблемой) тем несомненным уступкам, которые буржуазия получила сверху (например, от Бисмарка), и вообще событиям, именуемым «революциями сверху» [МЭ: 22, 451]. Считая их исторически неизбежными, Энгельс (поскольку Маркс очень мало писал на эту тему) колебался, отказаться ли считать их временными завоеваниями или нет. Либо Бисмарк будет вынужден принять более благоприятное для буржуазии решение, либо «германский буржуа будет, наконец, вновь вынужден выполнить свой политический долг и стать в оппозицию к нынешней системе, чтобы дело хоть немного двинулось вперед» [МЭ: 36, 445][191]. История показала его правоту: в последующие 75 лет были сметены и компромисс Бисмарка, и господство юнкеров – хотя и иным путем, чем предвидел Энгельс. Однако в свое время (и в общей теории государства) Маркс и Энгельс не учли того факта, что для большей части буржуазных классов европейских стран компромиссные решения 1849 – 1871 годов были равноценны новому 48-му году, а не его жалкой подмене. Буржуазия не выражала стремления добиться большей власти или создать государство, которое было бы исключительно и открыто буржуазным, и не чувствовала в этом потребности, как признавал сам Энгельс.

В таких условиях борьба за «буржуазную демократию» продолжалась, но уже не носила прежнего характера буржуазной революции. Однако, даже если в этой битве, теперь все чаще возглавляемой рабочим классом, были завоеваны права, в значительной степени облегчившие мобилизацию и организацию массовых рабочих партий, все же не было конкретных оснований для тезиса (который Энгельс поддерживал в последние годы своей жизни) о том, будто демократическая республика, «последовательная форма господства буржуазии», была также формой, в рамках которой конфликт между буржуазией и пролетариатом должен был достигнуть своей наивысшей точки и разрешиться, наконец, на поле боя [МЭ: 36, 46 – 49, 112][192]. Характер классовой борьбы и отношений между буржуазией и пролетариатом в буржуазной республике или в том, что ей соответствовало, был неясен. Словом, следует признать, что проблема структуры и политической функции буржуазного государства в рамках системы развитого и устойчивого капитализма не была в работах Маркса и Энгельса предметом систематического изучения с учетом исторического опыта, приобретенного развитыми странами после 1849 года. Естественно, это ни в коей мере не умаляет мудрости и глубины предсказаний и замечаний Маркса и Энгельса.