2.2. К. Г. Юнг и Ф. Ницше: философская психология и горизонты новой философской парадигмы

В свое время перед сходной проблемой эпистемологического характера оказался и Ф. Ницше. В определенный момент жизни он почувствовал, что его поглощенность классической филологией и шопенгауэровским идеализмом не соответствуют его собственному психическому и умственному складу, а также той задаче, которую он брался решить как мыслитель. От метафизики Ницше обратился к современной естественно-научной литературе и к идеям позитивистов. Однако, в отличие от Юнга, он не стал ученым-эмпириком, не стал и позитивистом. Позитивизм был для него лишь другой крайностью, которую можно использовать как средство для борьбы с метафизикой – и не более того. Собственный путь Ницше пролегает в стороне как от заоблачных мечтаний метафизики, так и от приземленной ограниченности позитивизма.

Ницше обращался к психологии как к действенному инструменту деструкции метафизических учений. Метод здесь один: в сознательных метафизических конструкциях философов вскрыть действие неосознаваемых ими самими «инстинктов»: «Мало-помалу для меня выяснилось, чем была до сих пор всякая великая философия: как раз исповедью ее творца, чем-то вроде memoires, написанных им помимо воли и незаметно для самого себя; равным образом для меня выяснилось, что моральные (или не-моральные) цели составляют в каждой философии подлинное жизненное зерно, из которого каждый раз вырастает целое растение. В самом деле, мы поступим хорошо (и умно), если для выяснения того, как, собственно, возникли самые отдаленные метафизические утверждения данного философа, зададимся сперва вопросом: какая мораль пробивается (какую он хочет утвердить)? Поэтому я не думаю, чтобы «позыв к познанию» был отцом философии, а полагаю, что здесь, как и в других случаях, какой-либо иной инстинкт, порыв пользуется познанием (и незнанием!) только как орудием. А кто приглядится к основным инстинктивным порывам человека, исследуя, как далеко они могут простирать свое влияние именно в данном случае, в качестве вдохновляющих гениев (или демонов и кобольдов), тот увидит, что все они некогда уже были побуждающими началами для философии, и что каждый из них очень хотел бы представлять собою последнюю цель здесь-бытия и изображать правомочного господина всех остальных инстинктов. Ибо каждый инстинкт властолюбив и, как таковой, пытается философствовать».[586]

Ключевым словом в данном фрагменте является «der Trieb», которое обозначает не только инстинкт (в специфически биологическом смысле), но и порыв, побуждение, импульс, стремление, позыв. Данный термин у Ницше не исчерпывается физиологическими аспектами своего содержания: когда Ницше нужно говорить об инстинкте в собственном смысле этого слова, он употребляет соответствующий термин латинского происхождения: «der Instinkt». По своим коннотациям «der Trieb» сближается с понятием пафоса и с понятием архетипа. Эти инстинктивные порывы и побуждения способны выступать «в качестве вдохновляющих гениев (или демонов и кобольдов)» («als inspirierende Genien (oder D?monen und Kobolde)»).[587] И познание (Erkenntnis) у Ницше в данном фрагменте уже не противостоит инстинктивному порыву (Trieb) – как это было в «Рождении трагедии», где еще ощутимо влияние метафизических оппозиций Шопенгауэра, – но само выступает в качестве позыва, стремления, инстинкта (Trieb zur Erkenntnis), которое оказывается подчинено другому позыву и стремлению (ein andrer Trieb): «Ich glaube demgem?ss nicht, dass ein «Trieb zur Erkenntnis» der Vater der Philosophie ist, sondern dass sich ein andrer Trieb, hier wie sonst, der Erkenntnis (und der Verkenntnis!) nur wie eines Werkzeugs bedient hat».[588]

Так Ницше кладет в основу своей философской критики философскую психологию – установку на экспликацию лежащих в глубинах сознательной установки мыслителя побуждений (Trieb).[589] Этот метод будет активно использовать и потерявший доверие к спекулятивной философии К. Г. Юнг.

Вспоминая студенческие годы в Базеле, Юнг приводит следующие сведения о своем опыте знакомства с Ницше: «Одно время я включил в свою программу Ницше, но так и не решился приступить к нему, я чувствовал себя недостаточно подготовленным. О нем в то время много говорили, в большинстве враждебно, причем «компетентные» студенты-философы, из чего я заключил, что он вызывает неприязнь в академических философских кругах. Высшим авторитетом там был, разумеется, Якоб Буркгардт, и его критические замечания о Ницше передавались из уст в уста. Более того, в университете были люди, лично знававшие Ницше, и они могли порассказать о нем разного рода нелестные вещи. В большинстве своем они Ницше не читали, но говорили преимущественно о его слабостях и чудачествах: о его желании играть в «денди», о его манере играть на фортепиано, о его стилистических несуразностях – о всех тех странностях, которые так действовали на нервы добропорядочным жителям Базеля. Такие вещи, конечно, не могли заставить меня отказаться от чтения Ницше, скорее наоборот, были лишь поводом, порождая тайный страх, что я, быть может, схож с ним, по крайней мере в том, что касалось моей «тайны» и моей отверженности. Может быть, – кто знает – у него были тайные мысли, чувства и прозрения, которые он имел несчастье открыть людям, и никто не понял его. Очевидно, он был исключением из правил или по крайней мере считался таковым, своего рода lusus naturae, чем я не желал быть ни при каких обстоятельствах. Я боялся, что и обо мне будут говорить, как о Ницше, – «один такой»… Конечно, si parva componere magnis licet, – он уже профессор, написал много книг и достиг невообразимых высот. Он родился в великой стране – Германии, в то время как я был только швейцарцем и сыном деревенского священника. Он говорил на изысканном Hochdeutsch, он знал латынь и греческий, а может быть, и французский, итальянский и испанский, тогда как единственный язык, на котором с уверенностью изъяснялся я, был Waggis-Baseldeutsch. Он, имея в своем распоряжении все это великолепие, мог себе позволить быть несколько эксцентричным. Но я не мог себе позволить узнать в его странностях – себя».[590]

Сколь многие переживали и будут еще переживать нечто подобное при знакомстве с Ницше? Притяжение, завороженность, страх, неотвратимое желание следовать тем же путем, что и он, или – боязнь оказаться похожим на него, опасение разделить его судьбу. И, наоборот, сколь многие еще будут оставаться совершенно равнодушными, отпуская высказывания в снисходительном тоне или вовсе обходя молчанием эту фигуру… Двойственное отношение швейцарского психолога к Ницше имеет под собой куда более серьезное основание, нежели простое опасение прослыть чудаком: «Но понимаем ли мы, что это значит – сказать «да» инстинкту? Ницше хотел этого и учил этому, и это было для него серьезно. Да, он с необычайной страстью принес в жертву себя, всю свою жизнь идее сверхчеловека, а именно – идее человека, который, повинуясь своему инстинкту, выходит вместе с тем за пределы самого себя. И как же проходила его жизнь? Так, как Ницше напророчил сам себе в «Заратустре»: в том исполненном предчувствия смертельном падении канатного плясуна, «человека», который не хотел, чтобы через него «перепрыгивали».[591] Юнг не стал похожим на Ницше, не стал отшельником, не стал философом. И вместе с тем, он, так или иначе, шел в одном из открытых Ницше направлений: «я пришел из психиатрии, будучи с помощью Ницше хорошо подготовлен для восприятия современной психологии».[592]

Случай с К. Г. Юнгом подтверждает справедливость слов А. Белого: «Его нельзя миновать: он – это мы в будущем, еще не осознавшие себя. Вот, что такое Ницше».[593] Ницше не просто создает философское учение, которое затем обретет своих последователей. Он открывает горизонты новой философской парадигмы. Можно не читать Ницше и, тем не менее, переживать то же, что и он, идти в том направлении, которое было впервые открыто им. Такова ситуация в философии и культуре XX и XXI столетий: образ и дух Ницше запечатлен во всем, что происходит существенного в настоящее время, во всем, что имеет будущее. К. А. Свасьян так характеризует сферу влияния «По ту сторону добра и зла»: «книга, раскупленная современниками в считанных экземплярах, разойдется в ближайшие десятилетия баснословными тиражами, если допустить, что счет мог бы вестись не только по ней самой, но и по: Шпенглеру (в теме гибели Европы), Ортеге (в теме «восстания масс»), Гуссерлю (в теме «кризиса европейских наук»), Максу Шелеру (в теме «ниспровержения ценностей»), Вернеру Зомбарту (в теме героического противостояния гешефту), Вальтеру Ратенау (в теме революции как вертикальной миграции масс), Хайдеггеру (в теме метафизических углублений феномена нигилизма), Андрею Белому (в теме Европы-мулатки и томагавка грядущего хама, грозящего Джоконде), Бердяеву, Шестову, философам жизни, экзистенциалистам, всей волне доктринеров немецкой консервативной революции, от Меллера Ван ден Брука до Эрнста Юнгера, и прочая, прочая, предположив, что центральное место в этой веренице остается за новым типом и качеством восприятия как такового, уже и вовсе не нуждающегося в текстах Ницше, чтобы воспринимать и чувствовать «по Ницше».[594]

Новый тип и новое качество восприятия. Кто бы понял, что в действительности стоит за этими словами, какие новые горизонты открывает опыт Ницше – при условии, что мы сами окажемся открытыми этому опыту, готовыми принять его?«Предстоит длительная череда сплошных обвалов, разрушений, погибелей, крахов: кто бы нынче угадал все это настолько, чтобы рискнуть войти в роль учителя и глашатая этой чудовищной логики ужаса, пророка помрачения и солнечного затмения, равных которым, по-видимому, не было еще на земле?.. Даже мы, прирожденные отгадчики загадок, мы, словно бы выжидающие на горах, зажатые между сегодня и завтра и впрягшиеся в противоречие между сегодня и завтра, мы, первенцы и недоноски наступающего столетия, на лица которых должны были бы уже пасть тени, вот-вот окутающие Европу: отчего же происходит, что даже мы, без прямого участия в этом помрачении, прежде всего без всякой заботы и опасения за самих себя, ждем его пришествия? Быть может, мы еще находимся под слишком сильным воздействием ближайших последствий этого события – и эти ближайшие последствия, его последствия, вовсе не кажутся нам, вопреки, должно быть, всяким ожиданиям, печальными и мрачными, скорее, как бы неким трудно описуемым родом света, счастья, облегчения, просветления, воодушевления, утренней зари…».[595]

Таково учение странствующего по горам базельского профессора классической филологии в отставке: на высоте 6000 футов по ту сторону времени и человека. Ницше предвещает глубочайший кризис европейской культуры, кризис целой парадигмы европейской философской мысли и зарождение новой философской парадигмы: онтологии трансгрессии. Сама философия Ницше, сам его опыт стоит в этой точке перехода, трансгрессии старого европейского духа.