Демократия

I

Еще один важный побочный продукт рационализма — демократия. Это слово имеет множество смыслов: во время Первой мировой войны его подхватили неевропейские силы и объявили синонимом либерализма. Это, разумеется, спорное отождествление, и здесь есть определенные варианты. Но вначале об исторических корнях демократии. Она возникла в середине XVIII века с приходом рационализма. Рационализм отвергал исторические основания любой мысли или деятельности, поэтому церковь и государство, аристократия и духовенство лишались прав, основанных на традиции. Рассудок количествен, поэтому сословиям он придавал меньше значения, чем бессодержательным массам населения. В предыдущих столетиях, говоря о государстве, подразумевали монарха. Поэтому король Франции был «Францией». Ансамбль сословий также именовался «Францией», «Англией» или «Испанией». Но поскольку для рационализма главным является не качество, а количество, то нацией стала масса. Чтобы изолировать сословия и лишить их права на политическое существование, в обиход ввели спорное слово «народ». Вначале массы назывались «третьим сословием», но впоследствии отрицанию подверглись сословия как таковые.

Идея демократии, однако, являясь не просто абстракцией, а органической идеей, обладающей сверхличной силой, была проникнута волей к власти. Характер событий, в результате которых возник рационализм и культура стала цивилизацией, несомненно, говорил о кризисе европейского организма. Иными словами, это была болезнь, а демократия — ее симптомом. Однако ею переболели все высокие культуры, следовательно, этого требовала органическая необходимость. Демократия стремится не к компромиссу, «уравновешиванию», отмене авторитета — она стремится к власти и отвергает сословия, чтобы занять их место.

Одной из черт демократии стало отрицание аристократического принципа, отождествлявшего социальную значимость с политической. Она пыталась перевернуть это отношение, чтобы социальное зависело от политического. Разумеется, в итоге только формировалась новая аристократия, поэтому фактически демократия была обречена на саморазрушение: получив власть, она превратилась в аристократию.

В этом отношении величайшим символом стал Наполеон. Он, великий демократ, великий простолюдин, разжег революцию против династии и аристократии, но создал собственную династию, а своих маршалов сделал герцогами. Это не был цинизм или измена убеждениям: на троне императора Наполеон оставался таким же демократом, как и раньше, когда очищал парижские улицы от толп.

Мобилизуя народные массы, демократия неимоверно повышает властный потенциал наций и культуры. Идея демократии в том, что она не позволяет герцогу стать маршалом, но маршал за счет нее становится герцогом. Как технология управления, она представляет собой всего лишь новый способ появления политических лидеров. Она делает социальный ранг производным от военно-политического статуса, но не наоборот.

Новая демократическая династия и аристократия пропитаны той же волей к самосохранению, которая руководила Гогеншатуфенами, Капетингами, Нормандцами, Габсбургами, Гвельфами и феодальными баронами, имена и традиции которых существуют до сих пор.

С исторической точки зрения демократия — это чувство, и она не имеет никакого отношения к «равенству», «представительному правлению» и тому подобному. Весь цикл демократии вместился, весьма символически, в сравнительно короткую карьеру великого Наполеона. Его формула «La carri?re ouverte aux talens»[71] характеризует отношение демократии к «равенству»: имеется в виду равенство возможностей. Революция, консолидация, империализм — вот история демократии.

Однако за короткую жизнь Наполеона полный цикл демократии был выражен только символически, потому что впереди у нее было еще два столетия. В отличие от либерализма, демократия не бежит от реальности, войны, истории и политики. Она остается в пределах политики, но стремится привлечь в нее массы, сделать из каждого объект политики и всех — политиками. Ремарка Наполеона в беседе с Гёте «судьба — это политика» отражает как раз такое расширение базы политической власти, присущее демократии. До конца XVIII века война и политика были делом кабинетов, королей и небольших профессиональных армий и редко касались обычного человека. Демократия все изменила: она вывела на поля сражений все человеческие ресурсы нации, заставила каждого обзавестись мнением по вопросам управления и выражать это мнение на плебисцитах и выборах. Тем, кто не имел своего мнения (а таковы 99 % людей), она его навязала и убедила в том, что оно их собственное.

Фатальным для идеи демократии было то, что момент ее рождения совпал с началом эпохи экономики. Получилось так, что ее авторитарная тенденция была подавлена, и после короткого взлета в лице Наполеона ей пришлось дожидаться наступления политической эпохи, чтобы снова себя выразить. Но конец эпохи экономики был одновременно концом демократической идеи. Таким образом, на протяжении своей истории демократия большей частью была служанкой экономики в ее борьбе с авторитаризмом.

Имея два полюса — талант (ability) и массу, демократия привела всех в политику и наделила самых успешных вдесятеро большей властью, чем обладал любой абсолютный монарх. Но сам Наполеон не смог одолеть сил, в эпоху экономики мобилизованных против него деньгами, тем более не устояли менее значимые демократические диктаторы. В испанской Южной Америке, где власть денег не была абсолютной, традиция диктаторов-демократов (самые известные из них — Боливар, Росас, Франсиа, О’Хиггинс) в целом характеризовалась мощной авторитарной тенденцией в народовластии. Однако в большинстве стран сохранялась только демократическая риторика, и это позволило экономическим заправилам в той или иной мере проявлять самовластие, ведь сначала они сломали государство с помощью демократии, а потом ее просто купили. В условиях поздней демократии (в нашем случае с 1850 г.) конституционная анархия под названием «демократия» служила именно интересам финансистов. Слово «демократия» перешло в собственность Денег, и его исторический смысл поменялся на смысл, который в него вкладывает XX век. Культурные дистортеры пользуются им для отрицания качественных различий между нациями и расами с тем, чтобы инородцу[72] был обеспечен доступ к богатству и власти. Для финансиста этот термин означает «верховенство закона», подразумевая при этом его частный закон, допускающий хищническое ростовщичество благодаря монополии на деньги.

Однако демократия гибнет вслед за рационализмом. Идея о том, чтобы опереть политическую власть на массы населения, была в лучшем случае технологией. Все заканчивалось либо авторитарным правлением, как в случае Наполеона и Муссолини, либо же ее использовали финансисты просто как прикрытие для беспрепятственного грабежа. Не будучи демократией, авторитарное правление означает ее конец. С наступлением эпохи абсолютной политики отпадает необходимость в предлогах. Плебисциты и выборы устаревают и в итоге вообще прекращаются. Симбиоз войны и политики самодостаточен и уже не претендует на то, чтобы «представлять» какой-либо класс. В смертельной схватке авторитета и денег обе стороны могут пользоваться «демократией» как лозунгом, но таковым она и остается.

II

История катастрофична, однако непрерывна. На поверхности события зачастую неистовы и внезапны, но дальнейшее согласование одной эпохи с другой происходит постепенно. Так, первые поборники демократии вовсе не понимали ее как опускание всего человечества на уровень его наименее ценных представителей. В основном ее первые вдохновители принадлежали к высшим слоям культуры или во всяком случае пытались произвести такое впечатление: «де» Робеспьер, «де» Кальб, «де» Вольтер, «де» Бомарше. Первоначальная идея состояла в том, чтобы каждый, так сказать, стал аристократом. Естественно, слепая ненависть и жгучая зависть террора 93-го все это затмила, но традицию натиском не сломить, поэтому с социальной стороны битва демократии с традицией была долгой и трудной.

Как уже говорилось, авторитарная политическая тенденция демократии была уже при рождении удушена в эпоху экономики властью денег. Но слово стало лозунгом и в социальной битве, и в экономической. Оно всегда подразумевало массу, количество, численность в противовес качеству и традиции. Первоначально идея состояла в том, чтобы обобществить все высокое, но когда стало ясно, что это невозможно, следующей идеей стало упразднение всего качественного и превосходного, смешение всего в однородную массу. Чем слабее была традиция, тем сильнее торжествовал массовый дух. Так, в Америке принцип массовости одержал полную победу и был внедрен даже в сферу образования. В XX веке в этой стране с населением, составляющим меньше половины по сравнению с родиной западной культуры, было в десять раз больше учреждений так называемого высшего образования. Так называемого, поскольку демократия должна обманывать ожидания везде, даже в достижениях. Практика выдачи диплома всем и вся привела к тому, что диплом просто потерял смысл.

До крайности в этом отношении дошел один американский писатель, который заклеймил высшую химию, физику, технику и математику как «недемократичные», так как они доступны немногим и поэтому могут породить некоторого рода аристократию. Этому человеку было невдомек, что теория демократии тоже понятна не всем: массы мобилизовались не самостоятельно: их всколыхнул дух времени, подействовав на отдельных представителей населения и возбудив чувство, что все должно быть приведено в движение, вывернуто наизнанку, обездушено, двинуто в «массы», пронумеровано и сочтено.

Потому с приходом XX века понятие «демократия» совершенно изменило свой первоначальный смысл. Его исходные полюса — талант и масса — были сведены воедино во имя господства экономических сил, которые теперь приватизировали слово «демократия». Они вкладывают в него только массовый смысл, используя в борьбе против возрождения идеи авторитета. Экономические властелины земли мобилизовали массы против авторитета государства и лживо назвали это «демократией». Эпоха абсолютной политики начнется с восстания масс против власти денег и экономики и закончится, в наполеоновском ключе, реставрацией авторитета. По крайней мере, больше не будет плебисцитов, выборов, пропаганды и толпы зрителей, наблюдающих политический спектакль. Два века демократии завершатся империей. Идея о том, что следует считаться с массами, отомрет естественным образом. Авторитет не нуждается в интеллектуальном оправдании, поскольку он просто есть, и точка.