Политические организмы и война

Политическая единица обладает jus belli, органическим правом вести войну с врагом, которого она выбирает. Это не моральное право: органическое право не зависит от морали, пусть даже взыскательные философы-схоласты наделяли политические единицы чисто моральным правом на ведение войны. Здесь этот термин употребляется в чисто политическом смысле: право на ведение войны заложено в характере (habitus) организма. Существование в качестве политической единицы, определение врага, ведение войны, сохранение внутреннего мира, объявление внутреннего врага, власть над жизнью и смертью превыше права на жизнь подданных — это лишь разные грани органико-политического бытия. Их нельзя разделить, они составляют одно целое, и если их вообще можно определить, то исключительно друг через друга.

Реализуя свое право на ведение войны, государство распоряжается жизнями своих подданных, а также врагов. Кровопролитие не является жизненно необходимым для государства, осуществляясь только в целях приобретения власти. Государство, непосредственно стремящееся к власти, и государство, ориентированное на кровопролитие и войну — это разные вещи. Ни один политик не стал бы развязывать войну против другой политической единицы, зная, что она позволит присоединить себя без боя. Поэтому война — всегда результат сопротивления, а не политического развития. Война не является нормой, она лишь экзистенциальна. Я сомневаюсь, что в общей исторической панораме высоких культур был такой случай, когда правящий слой политической единицы решил бы, что на самом деле он хочет войны, а затем искал, с кем бы ее начать. Это было бы неполитично.

Политическому организму также в целом не свойственно право распоряжаться жизнью и смертью, jus vitae ас necis. Многие государства в истории признавали это право за фамильными единицами. Древний Рим наделял им отца семейства. Некоторые государства допускали власть хозяина над жизнью и смертью раба, в большинстве стран жертве поруганной чести позволялось отстоять ее за счет жизни обидчика. Многие государства признавали право кланов на кровную месть, хотя это крайность, происходившая редко и притом в мирное время.

Таким образом, совершенно ясно, что политика как таковая не требует монопольного права на лишение жизни. В своем самом крайнем из возможных проявлений, войне, политика отнимает жизнь только в ответ на сопротивление. Политика есть деятельность в отношении власти, а органический инстинкт в отношении власти проявляется только одним способом: он стремится ее увеличить. Метафизически это отношение между человеческой душой и душой высокой культуры, с одной стороны, и характером (habitus) хищника — с другой. Если государство в некоторых случаях, которые оно определяет в соответствии с законом суверенитета, разрешает подданным отнимать жизнь, то оно никогда не позволяет им вести войну. Когда группа подданных узурпирует это право, сразу возникает новое государство. Если право кровной мести превращается в клановую войну, государство должно вмешаться, потому что речь идет о его существовании. Поэтому во всех государствах, занятых серьезной политикой, право кровной мести аннулируется.

Право вести войну и при этом распоряжаться жизнями является чисто политическим. Никакая церковь не просит своих членов за себя умирать (здесь не имеется в виду, что вероотступничество предпочтительнее мученичества), если не становится политической единицей. В кризисные времена многие церкви, например ислам Абу Бакра, становились государствами, но в таком случае переставали быть церквями и пользовались политическим способом мышления с его фундаментальным внутренним, естественным стремлением к увеличению власти, а не религиозными мотивами спасения и преображения.

Было бы жестоко и безумно требовать от человека умирать во имя того, чтобы остальные сохраняли или повышали свой экономический уровень. Когда война мотивируется экономической идеей, экономика теряется в военно-политической ситуации, то есть успех оценивается по политическим критериям, метод ведения войны выбирается без учета затрат, используются только военно-политические средства, и руководство всегда политическое, пусть даже посты военных лидеров занимают исключительно экономисты. Их мышление было бы, естественно, курьезным, но никак не экономическим. Политика и экономика — это два разных направления человеческой мысли, враждебных друг другу. По этой причине ни один настоящий политик или солдат, находясь в здравом уме, никогда не сражался бы исключительно по экономическим мотивам, независимо от возможностей, которые предоставляла бы война в личном плане. Экономическую мотивацию таких войн, как американская война Севера и Юга (1861–1865), английская Опиумная война и Бурская война, приходилось скрывать от их участников лживой пропагандой.

«Чистая» экономика не обладает достаточной внутренней силой, чтобы заставить людей рисковать своими жизнями. Причина в том, что экономика предполагает жизнь и занята только поиском способов защиты, поддержания и продления жизни. Приобретать жизнь ценой смерти просто не имеет смысла: когда возможна смерть, мы покидаем сферу экономики. Если экономика заинтересована в войне, она может организовать ее только политическими средствами, но и в таком случае мы выходим за пределы экономики.

В качестве мотива для войны часто выдвигалась мораль, и многие войны велись во имя морали. Это, однако, не имеет смысла и не соответствует ни одной западной моральной системе, потому что государства находятся вне сферы действия морали, имеющей силу только на уровне индивидов. Более того, материалистическая мораль XIX века осудила войну как убийство. Поэтому, когда сторонники такого типа морали, — а они продолжают существовать и заниматься подобным, — требуют остановить войну войной, — это явное лицемерие. Максимум, на который способен отдельный человек, чтобы остановить убийство, — это самому от него воздержаться, однако воины-моралисты так не поступают.

Моральная война невозможна не только по моральным причинам, но и по военно-политическим. Война не является нормой: нельзя сражаться против нее. Война есть экзистенциальное разобщение, а не система или институт. Не существует никакой рациональной цели, программы экономических, моральных, эстетических или иных перемен, никакой несомненной нормы, которой можно оправдать убийство. Выбрать войну и политику — значит отбросить все остальное. Приватным образом можно вынашивать неполитические идеи, но, становясь публичными, они растворяются в политике. В итоге мы имеем политику, облаченную в моральные одежды.

В результате смешивания политики с моралью всплывает еще один факт. Во-первых, возможны две смеси: одна по типу Кромвеля-Торквемады, когда политик верит, что своей политикой он реализует мораль, и вторая — по типу Линкольна-Рузвельта, когда моралью прикрывается ложь. В первом случае насколько морально мыслит политик, настолько ошибочна его политика. Так, в 1653 г. Кромвель, питая отвращение к испанской религии, отверг союз с Испанией, суливший Англии значительные преимущества. Разумеется, его поведение все равно оставалось политикой, потому что с Францией он заключил такой же союз, который отверг с Испанией, и соответственно выиграл значительно меньше по сравнению с тем, что предлагала Испания. Во втором случае, когда мораль не принимается всерьез, как в случае Рузвельта, ее нет вообще, а есть лишь бесчестье. Следовательно, серьезное отношение к морали в политике только вредит последней, а при циничном к ней отношении она позорит того, кто к ней апеллирует.

Возникает вопрос, почему в эпоху абсолютной политики в политике используется моральный лексикон. Ответ ясен: это делается преднамеренно, из политических соображений. Вполне естественно, что политика не вкладывает в идею врага дополнительный смысл злобы или ненависти. Ненависть — это дело личное, она возникает между антипатичными друг другу людьми вследствие их личной вражды. Здесь используется иная терминология, чем у Гегеля, но идея та же. Он считал ненависть к врагу государства недифференцированной и совершенно свободной от личного содержания. Это уже не ненависть в первоначальном смысле слова. Война происходит между государствами, и смысл победы над вражеским государством определяется эпохой. Соответственно, в эпоху абсолютной политики победа равносильна тотальной инкорпорации другого государства, на чем война останавливается. Также прекращается и вражда, и если вообще существовала какая-либо неприязнь, теперь она должна иссякнуть, поскольку в силу своей политической природы была направлена строго против вражеского государства, которого больше нет.

Однако если пропаганда внушала населению государства, что война не связана с политикой, но имеет моральные, гуманитарные, правовые, научные и тому подобные причины, то конец войны для этого населения будет означать появление неограниченных возможностей для подавления населения бывшего вражеского государства. Здесь моральная пропаганда выступает в своем неприкрытом виде: в XX веке она превратилась в средство продолжения войны, но уже не против государства, располагающего оружием, но против тех, кто выжил после поражения. В этом истинный смысл феномена, который тогда многих озадачил: я имею в виду антиевропейскую пропаганду по поводу «концентрационных лагерей», достигшую апогея после Второй мировой войны. Эта пропаганда велась исключительно ради ведения послевоенной войны, которая не была настоящей войной, поскольку никто не оказывал сопротивления, и преследовала цель зарядить неевропейское население и неевропейские оккупационные армии неиссякаемой злобой и личной ненавистью к беззащитным жителям Европы.

Таким образом, моральная «война за прекращение войны» на самом деле оказывается войной за уничтожение населения бывшего государства с помощью голода. Война против концентрационных лагерей приводит к появлению более крупных и многочисленных концентрационных лагерей. Так и должно быть в эпоху абсолютной политики, поскольку всем теперь ясно, что война больше не нуждается в моральных основаниях. Пропаганда не в состоянии вывести на поле боя больше людей, чем дух времени. Поэтому моральной терминологией пользуются для того, чтобы обострить схватку злобой, возбудить которую одна только политика не в силах. Прудон отмечает: «За разговорами о гуманизме всегда скрывается обман».

Реальный смысл войны раскрывает только политика. Экономика, эстетика, право и другие формы мысли не в состоянии этого сделать, потому что война — это именно политика в ее предельном выражении. Политический смысл войны в том, что она ведется против реального врага. Чтобы война была политически оправданной, ее целью должно быть утверждение или спасение политического организма. Тратить человеческие жизни на другую войну, значит коверкать судьбу государства и вероломно и бесчестно убивать солдат и гражданских. Определять врага должен политик, воплощающий национальную идею, в противном случае это будет политической дисторсией. На языке политики справедливой считается такая война, которая ведется против подлинного врага.

Незрело было бы предполагать, что в таких случаях решать должны военные. Политик может быть также и солдатом, но солдат не становится ipso facto политиком. Как правило, в Риме все государственные мужи были в прошлом военачальниками, но их участие в боевых действиях было частью политической карьеры. Цезарь поздно занялся военной карьерой, но кто из профессиональных солдат, приходя в политику, может похвастаться такими же достижениями? В политических вопросах солдаты обусловлены в той же мере, как и население в целом.