Пессимизм

I

Любопытный феномен: когда в начале XX века на смену религиозным и критически-философским взглядам предыдущих европейских эпох пришло органически необходимое историческое мировоззрение, позавчерашние мыслители встретили его криками о «пессимизме». Посредством этого заклинания, очевидно, полагали возможным отвадить дух начинающейся эпохи и воскресить мертвый дух эпохи ушедшей. Для абстрактной неорганической мысли в этой уловке не было ничего особенного, поскольку она считала историю полем, на котором можно делать все что угодно, лишь бы заставить прошлое танцевать под свою дудку.

Слово «пессимизм» было полемическим — оно характеризовало состояние общего отчаяния, которым предполагалось приправить мнения и оценки фактов. Любой человек, использовавший это слово всерьез, тем самым обнаруживал свое намерение обсуждать всемирно-историческую философию в предвыборной манере. Очевидно, что утверждаемый факт должен оцениваться совершенно независимо от позиции того, кто его утверждает. Поэтому все крики о пессимизме являются аргументом ad hominem[53]и не заслуживают внимания. Факты не бывают пессимистическими или оптимистическими, здравыми или безумными: один и тот же факт могут утверждать и оптимист, и сумасшедший, и пессимист. Охарактеризовав человека, изложившего факт, все равно предстоит ответить на вопрос о достоверности или недостоверности факта. Подход ad hominem сразу выдавал порочность характеристики исторического мировоззрения XX века как «пессимистического».

Термин «пессимизм» указывает только на отношение, а не на факты, и потому абсолютно субъективен. Отношение к жизни, которое Ницше постоянно порицал как «пессимизм», в свою очередь видело пессимиста в самом Ницше, и обе стороны, несомненно, были правы. Если кто-то думает, что мои планы обречены, я, естественно, сочту его пессимистом. Аналогично, если я думаю, что рухнут его планы, он будет считать пессимистом меня. Мы оба правы.

Идеологи «прогресса», самодовольные в своей надежной ментальной броне, изолирующей от любого контакта с реальностью, естественно, чувствовали себя сильно оскорбленными, когда утверждалось, что их особая вера также имеет свои временные рамки и наравне со всеми предыдущими картинами мира характеризует только душу конкретной эпохи, поэтому ей суждено исчезнуть. Утверждать, что религия «прогресса» должна уйти вслед за эпохой, удовлетворившей свои внутренние потребности, значит отрицать истинность этой религии, претендовавшей на универсальное описание всей человеческой истории. Хуже было то, что строго фактическая манера, в которой было сформулировано историческое мировоззрение XX века, делала его убедительным для человека XX века. Но если его невозможно было опровергнуть в ходе дискуссии, оставалось навесить на него ярлык. Так с помощью единственного слова «пессимизм» надеялись задушить историческое мировоззрение, свойственное XX веку.

Было бы ошибкой видеть в этом злой умысел адептов «прогресса». Ни одна эпоха не сдается без боя духу следующей эпохи. Те, кто верил в магию, разумеется, не соглашались с первыми материалистами, отрицавшими само существование ведьм. Конфликт между ставшим и становящимся не прекращается, и становящееся всегда побеждает. Так происходит не потому, что оно истинно, а ставшее — ложно, но потому, что оба являются жизненными стадиями организма, в данном случае — культуры. Истина и ложь имеют столь же мало отношения к этому процессу, как и к трансформации мальчика в юношу, юноши в мужчину, мужчины в старика. Внук не истиннее деда, хотя может победить его благодаря органическому преимуществу. Точно так же историческая позиция XX века вытесняет материалистическую религию XIX века. Материализм, рационализм, «прогресс» — все они обветшали, но историческое мировоззрение XX века полно сил и обещаний и готово взяться за великие фактические задачи, осуществить свои великие деяния. Сама по себе органическая необходимость наделяет ее качеством убедительности. В эту грандиозную эпоху, когда бывшие мировые державы за десять лет превращаются в колонии, никто, находясь в здравом уме, даже самого себя не сможет убедить в мелкой и инфантильной претензии, что за всеми этими катаклизмами стоит неуклонное «моральное совершенствование» «человечества».

Некоторые люди в какой-то момент демонстрировали проблески разума — вот и все, что можно сказать о присутствии разума в истории. Но такие люди никогда не делали истории, поскольку она иррациональна. Претензия разума на роль смысла истории была иррациональной, поскольку сама являлась продуктом истории.

Когда в революционной Франции поклонение разуму стало религиозной верой, то в качестве Богини Разума была коронована fille de joie[54]. Даже рационализм несет печать жизни — он иррационален.

Смысл слова «пессимизм» следует разоблачить до конца. Как было сказано, термин субъективен, поэтому относится к любому, кто убежден, что нечто обречено. Например, я говорю, что имперский Рим внутренне разложился, и по прошествии нескольких веков римская идея оказалась мертва. Разве это пессимизм? «Мой дед умер»: пессимизм ли утверждать подобное? «Когда-нибудь я умру» — и это пессимизм? «Все живое умирает» — тоже пессимизм? Существует ли хоть один пример индивида, который полностью покинул пределы органического цикла своей жизненной формы и оставался на одной и той же жизненной стадии достаточно долго, чтобы засвидетельствовать случай бессмертия? Примером мог бы стать человек, проживший не сто лет (потому что никто не сомневается, что этот человек в итоге умрет), но двести или триста лет, причем в одной и той же жизненной фазе: например, соответствующей биологическому возрасту в 65 лет.

Нам не известен ни такой человек, ни такая жизненная форма. Вопящие о «пессимизме», несомненно, назовут это пессимизмом. Тогда мы должны всю жизнь сами перед собой притворяться, что мы не умрем, потому что признавать смертность — это пессимизм.

История знает о семи предшествовавших нам культурах. Периоды их созревания были морфологически идентичны, как и родовые муки, первые акты жизнедеятельности, рост, взросление, великие цивилизационные кризисы, завершающие жизненные формы, постепенное расслабление и наступление для каждой из них момента, когда, окидывая взглядом ландшафт, где себя реализовало могучее существо, мы видим, что его больше нет: оно умерло. Сознавать это крайне болезненно для тех, кто скулит о «пессимизме», и мне нечем облегчить их боль. Эти семь культур мертвы, хотя было бы замечательно, если бы они существовали вечно.

II

Сама по себе наша цивилизация представляет собой стадию высокой культуры — культуры Запада. Ее тысячелетняя история показывает, что это индивидуальный организм, принадлежащий к жизненной форме «высокая культура». Можно ли, мысля фактологически, обманывать себя, что, являясь жизненной формой, она не имеет срока жизни?

Теперь вопрос можно сформулировать так: разве это «пессимизм» — утверждать, что поскольку семь высоких культур завершились, то с восьмой случится то же самое? Если это «пессимизм», тогда любой, признающий свою собственную смертность, неизбежно «пессимист». В таком случае, альтернативой пессимизму становится идиотизм.

Однако пессимизм — это позиция, и если признание того факта, что жизнь завершается смертью, кто-то считает пессимизмом, то он разоблачает что-то о самом себе: свой страх перед смертью, полное отсутствие героизма, уважения к тайнам Бытия и Становления, свой ничтожный материализм. Следует отметить, что именно подобные люди пишут и читают в своих книгах и журналах материалы о бесконечном продлении человеческой жизни. Это также характеризует их самих. Как увлеченно они жонглируют страховой статистикой, убеждая себя, что теперь живут дольше! Именно так они оценивают жизнь: чем дольше живешь, тем лучше. По их представлениям, короткая героическая жизнь достойна сожаления, она не воодушевляет. Героизм вообще выглядит глупостью, поскольку цель «прогресса» — в бесконечном увеличении продолжительности жизни.

Во времена готической религиозности были сформулированы и развиты европейские представления о бессмертии души. В эпоху материализма они были карикатурно трансформированы в бессмертие тела. Жрецом новой религии стал медицинский доктор, и вся литература восславила его как высший человеческий тип, поскольку он спасает жизнь. И все-таки, как это ни шокирует материалистов, смерть продолжает сопутствовать жизни. Войны XX века забрали больше жизней, чем войны XIX века. Поколения продолжают выстраиваться в очередь к могиле, и даже самый трусливый материалист, который не хочет признать, что все живое всегда умирает, последует за всеми материалистами восьми остальных культур.

Естественно, что людей, живущих в анонимном ужасе перед личной смертью, также пугает и страшит идея ухода из жизни сверхличной души. Материалисты никогда не проявляли уважения к фактам: все, что не укладывалось в их шаблон, для них просто не существовало. Исторические факты perse[55] неинтересны для обладателей рационалистических взглядов, которые исходят не из фактов, а из критического принципа, поэтому трудно ожидать, что их увлечет историческое мировоззрение, опирающееся на пять тысячелетий истории, а не на философскую пошлость.

Любопытно, что те, кто скулил про пессимизм и отрицал, что культура когда-нибудь умрет, тем самым отрицал органическую природу культуры. Иными словами, отрицал то, что она живая. И если в последнем их убеждал материализм, то в первом — трусость. Определяющим в их позиции было то, что они не поняли центральной идеи мировоззрения XX века. Сотни томов, написанных ими в ее опровержение и откликающихся эхом на заклинание «пессимизм», демонстрируют это с удручающей ясностью. Каждая страница говорит о фундаментальном непонимании великого тезиса, и своим непониманием они обеспечили еще одно доказательство верности этого мировоззрения, поскольку взгляды одной из эпох всего лишь отражают душу этой эпохи, и мировоззрение XX века определенно не соответствуют их мировоззрению XIX века.

Утешиться они могли бы одним великим историческим фактом: смерть данной культуры, которая, по их мнению, не является живой и поэтому никогда не умрет, не значит для них ничего особенного. Во-первых, культура рождается и умирает не за несколько лет, эти процессы измеряются поколениями и веками. Поэтому ни одному человеку не дано видеть, как возникает и исчезает культура, и ни одному материалисту не пришлось бы испытать болезненный опыт свидетеля ее смерти. Важнее то, что обычные люди в рутине повседневной жизни почти не ощущают присутствия культуры или цивилизации: и до, и после ее ухода жизнь обычных людей, по своей голой сути, есть просто жизнь. Огромное большинство рождается и умирает только для того, чтобы осуществить последние великие жизненные задачи цивилизации, когда искусственные жизненные условия иссякают, прекращаются великие войны, великие потребности, великие деяния. Конечное состояние культуры — пацифизм, но пацифизм органический, а не идеологический, который только разжигает войны.

Опять-таки, материалисты попадаются исключительно среди обычных людей: какое отношение они имеют к таким великим вещам, как героизм, грандиозные войны и империализм? Поэтому как раз для них конец культуры должен быть привлекательным. Однако на самом деле весь их ужас основан на иллюзии. Переживать сегодня по поводу событий, которые произойдут в 2300 г. н. э., было бы столь же глупо, как Фридриху Великому беспокоиться о том, что будет в 1900 г. Он не смог бы даже в точности вообразить обстановку этого времени, поскольку не мог ее планировать; следовательно, с его стороны было бы глупо ее страшиться. О ней должны переживать другие. Непосредственный долг человека составляют запросы дня сегодняшнего, как сказал Гёте. У нас, современных жителей Европы, есть определенная задача, поставленная перед нами ситуацией, временем и нашим собственным внутренним императивом. Самое большее, что мы можем сделать для формирования отдаленного будущего, — это принять все меры, чтобы облечь свою эпоху в сильную и мужественную форму, которой она требует. Та же задача будет стоять перед следующим поколением, и единственный способ что-то сделать для его эпохи — это поступать так, чтобы наше дело и пример остались после нас.

В глазах материалиста это пессимизм.

III

Многие интеллектуалы ограничиваются чтением заголовков главных книг исторической эпохи: повод для обвинения в пессимизме, выдвинутого против мировоззрения XX века, они почерпнули из названия первой книги, в которой оно полноценно выражено: «Закат Европы». «Закат» — определенно звучит пессимистически для этих господ, а больше им и не нужно. В своем эссе «Пессимизм?» (1921) Шпенглер замечает, что некоторые люди путают упадок культуры с гибелью парохода, тогда как применительно к культуре идея катастрофы в использованном слове не подразумевалась. Далее он объясняет, что это название пришло к нему в 1911 г., когда, по его словам, «западноевропейско-американский мир был охвачен плоским оптимизмом дарвинистской эпохи». Поэтому он задумал книгу, в которой выдвинул тезис об истребительных войнах, ожидаемых в ближайшем будущем — грядущей эпохе, и выбрал такое название, которое охладило бы пыл оптимистов. По словам Шпенглера, в 1921 г. он подобрал бы название, которое опровергало бы царящий теперь плоский пессимизм.

Если пессимизм определить как неспособность найти выход из положения, тогда это не относится к философии, ставящей перед западной цивилизацией одну задачу за другой. Кроме политики и экономики, которым посвящена данная работа, сделать прорыв предстоит еще западной физике, химии и технике, а также археологии и философии истории. Необходимо будет создать систему права, свободную от филологии и концептуализации. Подходов и доскональной организации, соответствующих духу XX века, требует национальная экономика. Но прежде всего, должна быть преобразована система образования для совершенно сознательной подготовки новых поколений с полным учетом исторической необходимости нашего будущего, для великих жизненных задач нашей цивилизации.

Крики о «пессимизме» стихают, а историческое мировоззрение XX века со своей исторической вершины обозревает уникальный, обширный исторический горизонт, охватывающий жизни восьми завершенных высоких культур, и при этом храбро и уверенно смотрит в будущее собственной культуры, завершение которой еще впереди. Читатели в 1950 г. уже забудут, а в 2050 г., возможно, не смогут и узнать, что прежде чем родилось историческое мировоззрение XX века, нереализованная история считалась белым листом, на котором человек может писать, что ему вздумается. Такой, конечно, не была инстинктивная позиция ни одного человека действия: он должен знать, как устроен мир, чтобы продумывать все до мелочей, но даже ему приходилось делать вид, что будущее — это carte blanche[56].

Никто уже так не мыслит во второй половине XX столетия; блеяние рационалистов и всхлипывания материалистов становятся все тише. Они уже обсуждают историю, а не свои старые пошлости. Даже их пресса теперь потчует свое читательское стадо своего рода историческим мировоззрением, согласно которому история начинается в 1870-м и заканчивается после очередной войны, причем каждая война преподносится как последняя. Подобная картина истории служила не одному поколению, но само ее присутствие в материалистической журналистике свидетельствует о крепнущей исторической ориентации эпохи. После Первой мировой войны ради воцарения «мира во всем мире» была учреждена Лига Наций, и многие представители западной цивилизации восприняли ее всерьез. Однако прошло одно поколение, и благодаря внутренней победе, которую одержало мировоззрение XX века, на новую Лигу, созданную после Второй мировой войны, на Западе никто не смотрел иначе, как на место дипломатических военных приготовлений двух оставшихся держав. Мы далеко ушли от старых времен «прогресса».

Счастье изменило тем, кто скулил о «пессимизме». Фактически, они всего лишь представляли дух навсегда ушедшей эпохи. Поэтому в нашу эпоху они анахроничны и, пытаясь вмешиваться в ее жизнь, вынуждены бороться с любой тенденцией, которую она выражает. В своих безнадежных попытках оживить прошлое они могут лишь отрицать будущее. Разве они не выглядят при этом пессимистами?

Теперь можно определеннее высказаться по поводу пессимизма, равно как и оптимизма, поскольку это две нераздельные концепции. Если пессимизм выражает отчаяние, то оптимизм — трусость и тупость. Стоит ли между ними выбирать? Это душевные болезни-близнецы. Между ними находится реализм как желание знать, что есть, что следует делать и как это можно сделать. Реализм — это историческое мышление, а также политическое мышление. Реализм не подходит к миру с предвзятым принципом, которому должны подчиняться вещи — именно эта изначальная глупость порождает и пессимизм, и оптимизм. Если кажется, что все пропало, то объявлять об этом — пессимизм. Оптимизм продолжает притворяться, что все хорошо, несмотря на то, что это опровергается ходом истории. Из двух болезней оптимизм опаснее для души, поскольку он слеп. Пессимизм, не боясь утверждать нечто неприятное, по крайней мере, способен кое-что видеть и пробуждать здоровые инстинкты. Любой командир должен готовиться и к победе, и к поражению, но тактически вторая часть его плана более важна, и ни один командир не преминет принять меры на случай поражения только потому, что кто-то назовет это пессимизмом.

Пойдем дальше: в 1836 г. сотня неординарных американцев была окружена многотысячной мексиканской армией в Аламо. Что пессимистичного было в их осознании безнадежности своего положения? Но случилось то, чего не способны понять материалисты как настоящие пессимисты. Личный состав небольшого гарнизона не позволил явно безнадежной ситуации повлиять на свое поведение, отказался сдаться и принял бой, думая не о своем поражении, а о том, что еще можно сделать.

Таким же был и настрой пилотов-камикадзе, направлявших во время Второй мировой войны свои груженные взрывчаткой самолеты на военные корабли противника. Подобный настрой не только не вписывается в глупую схему «пессимизм-оптимизм», но раскрывает сущность самого героизма. Страх смерти не мешает герою делать то, что должно. XX век возвращается к этой героической позиции, думая о своей задаче, а не о том, что жизнь в итоге заканчивается смертью. Он не настолько боится собственной смерти и завершения цивилизации, в которой нам суждено реализовать свои возможности, чтобы пытаться их отрицать. Он хочет полноценно жить, а не трепетать перед ней. Оптимизм и пессимизм — для трусов, слабаков, глупцов и тупиц, неспособных к осознанию тайны, силы и красоты жизни. Они уклоняются от аскетизма и самоотречения, бегут от грубости фактов в мечты о бессмертии тела и увековечении мировоззрения XIX века.

Когда я пишу в 1948 г. эти строки, трусливые пессимисты помыкают побежденной западной цивилизацией, поддерживаемые неевропейскими силами. Они притворяются, что все хорошо — и это теперь, когда Европа стала добычей внешних сил и скатилась до уровня Индии и Китая. Однако дух XX века, который они ненавидят за его молодость и полноту жизни, готовится отправить их на свалку истории, куда им уже давно пора. Их позиция — ничего не предпринимать. При этом у них хватает смелости клеймить заряженных позитивной энергией носителей духа XX века как «пессимистов». Материалисты и либералы твердят о «возвращении» к лучшим условиям — они всегда возвращаются. Новый же дух повелевает: вперед к нашей величайшей эпохе. Он предпочитает умереть стоя, чем жить на коленях, как материалисты и другие трусы, угождающие чужакам, которые грабят и терзают западную цивилизацию.

Великий этический императив нашей эпохи, касающийся как цивилизации, так и ее лидеров, состоит в персональной честности с собой. Этот императив не допускает в неблагоприятной ситуации угождать чужеземцам только ради того, чтоб мирно существовать на положении раба. Человек утверждает себя, непреклонно стремясь к личной победе вопреки любым трудностям. Своего добивается тот, кто полон решимости достойно умереть, если невозможно достойно жить.