Культурная дисторсия, вызванная паразитической активностью

I

Первоначальное влияние культурного паразитизма на тело культуры мы уже видели: сокращение культурной популяции в результате замещения, потеря культурной энергии по причине трения. К этим явлениям приводит само наличие паразита, каким бы он ни оставался пассивным. Гораздо более опасным для здоровой реализации культуры является вмешательство паразитических элементов в культурную жизнь, активность культурного паразита, его участие в постановке и реализации культурных задач, идей и политики. Активность паразита вызывает повышение интенсивности и регулярности фрикционных явлений, которыми сопровождается его пассивное присутствие. В Калифорнии постепенное наращивание экономической силы и каждая новая публичная демонстрация коллективной энергии китайцев вызывали новые вспышки антикитайской активности среди американцев. То же относится и к японской группе. Наихудшими событиями сопровождалось постепенное включение в американскую общественную жизнь негров. Пока негры оставались пассивными, ожесточения между расами почти не наблюдалось. 1865 г. стал рубежом перехода негров от пассивности к активности. Естественно, это происходило не спонтанно: белые рационалисты, либералы, поборники «терпимости» и коммунисты выступили против того, чтобы учитывались расовые различия, и под их руководством это движение приняло такие размеры, что регулярные расовые волнения привели к временной остановке общественной жизни в крупнейших городах Америки. Талса, Бомонт, Джерси-Сити, Чикаго, Детройт, Нью-Йорк — это лишь несколько пунктов, где происходили массовые волнения за последнюю четверть века. Каждому бунту предшествовали потоки «толерантной» и сентиментальной пропаганды, а завершался он публичным расследованием, которое обнаруживало его причину в недостатке «терпимости» и «образования».

Во время американской оккупации Англии (1942–1946) произошло несколько крупных расовых стычек между американскими и негритянскими солдатами с применением обеими сторонами автоматического оружия, хотя и те и другие участвовали в миссии против Англии и Европы. Этот пример демонстрирует недостаточную пригодность культурно-паразитических групп для задач военного характера. Фактически эти негритянские войска были частью американского контингента, участвовавшего в разрушении Европы, но малейшего бытового инцидента в пивной оказалось достаточно, чтобы разжечь расовую ненависть, развившуюся вследствие одинакового образа жизни паразита и хозяина. Подразделения, сформированные из паразитических групп, не приносят пользы, всегда находясь в двух шагах от расового бунта. Рационалисты и либералы почувствовали это на опыте, хотя могли бы заглянуть в хроники пятитысячелетней истории высоких культур. Негритянские войска продемонстрировали свою готовность разрушить как Америку, так и Европу. Подобные примеры напряженности между хозяином и паразитом — самая простая форма такого недуга, как культурная дисторсия, связанная с паразитической активностью. От сопротивления культурному паразитизму она отличается только остротой. Гораздо более серьезны те случаи, когда паразит попадает прямо в общественную жизнь культуры или составляющих ее наций и направляет их политику по своим каналам. Негр не достиг такого уровня ни в Америке, ни в Южной Африке. То же самое относится к японским, китайским, левантийским или индийским группам в Америке.

Однако существует группа, вызвавшая значительную культурную дисторсию во всей западной цивилизации и ее колониях на всех континентах: это западный арьергард завершенной арабской культуры: еврейская церковно-государственно-национально-народная раса.

От арабской культуры, внутреннее развитие которой завершилось около 1100 г. н. э., еврей получил свое мировоззрение, религию, государственную форму, национальную идею, народное чувство и единство. Однако Запад дал ему расу и жизненную миссию. Мы проследили развитие этой расы в ходе жизни в гетто в течение первых 800 лет нашей западной культуры. По мере того как рационализм становился все более выраженным — с 1750 г. и дальше, — еврей чувствовал, что эта новая стадия развития Запада открывает перед ним все более широкие возможности, и начал агитацию против гетто, которые изначально сам для себя создал как символ своего духовного и физического единства. Идеальный тип этой расы отличался от европейского, что повлияло на материал, влившийся в общую кровь расы гетто. В середине XX века мы видим у еврея нордическую пигментацию, но расовая чистота адаптировала новый материал к старому расовому облику. Вертикальный расизм XIX века не мог объяснить подобных феноменов, но XX век четко осознает приоритет духовности в формировании расы. Поэтому, когда здесь говорится, что свою расу еврей получил от Запада, это не значит, что она сформировалась из европейского населения, хотя это происходило и в некоторой степени происходит до сих пор. Смысл в том, что благодаря своему культурному императиву Запад, как совершенно чуждая еврею среда, предотвратил окончательное размывание еврейского единства.

В связи с этим следует отметить, что если контакт с инородным [телом] вреден организму, когда оно находится внутри него, то в случае расположения его снаружи, организм, наоборот, закаляется. В последнем случае начинается война, а она способствует усилению организма. Крестовые походы, как первый крик новорожденного Запада, сделали новый организм прочным, доказали его жизнеспособность. Войны Кастилии и Арагона против варваров придали Испании внутренних сил для выполнения ее великой ультрамонтанской миссии. Английские победы на полях колониальных сражений по всему миру наделили ее убедительным чувством предназначения. Войны Рима в период национального становления внутренне закалили его для ведения Пунических войн, из которых он вышел мастером классической цивилизации.

Поэтому очевидно, что взаимный контакт Запада и еврея носил противоположный смысл для этих двух организмов. Для еврея он стал источником силы и формы, Запад же приобрел упадок сил и дисторсию. Еврей находился внутри Запада, но Запад не находился внутри него. Преследование закаляет, если дело не доходит до истребления. Цитата, взятая эпиграфом данной работы, столь же справедлива теперь для Запада, как в прошлом для еврея.

Говоря о гонениях на еврея, мы указываем тем самым источник его жизненной миссии. Тысячелетие массовых убийств, грабежей, обмана, поджогов, оскорблений, издевательств, изгнаний, эксплуатации — такую награду получил еврей от Запада. Все это не только закалило его, придав расовой прочности, но обеспечило ему миссию, состоящую в мести и разрушении. Европейские народы и монархи собирали взрывчатку в чужой душе, обосновавшейся в их среде.

Жизнь подчиняется великой естественной регулярности войн: даже примитивные племена Африки ведут войны, для которых с точки зрения культурного человека вообще нет повода. Появление на земле высокой культуры с такой концентрацией власти, которую ей обеспечила сложная организация и структура, вызывают в человеческом окружении ответную волю к разрушению как противовес созидательной воле высокой культуры. В [реальной] жизни не принадлежать — значит противостоять. Противостояние может долго или всегда оставаться латентным из-за других, более сильных конфликтов, но в итоге никуда не девается, скрытое и потенциальное. Контакт двух сверхличных организмов может повлечь только противостояние и войну. Западный и еврейский организмы на протяжении тысячелетия своих взаимоотношений пребывали в неослабевающей войне. Это не было сражением на поле боя, столкновением линейных кораблей: война протекала в другой форме.

Тотальная отчужденность еврея делала его политически невидимым для Запада, который не считал еврея нацией, поскольку тот не имел ни династии, ни территории. Он говорил на том языке, который преобладал в ландшафте его местопребывания. У него не было государства западного образца. Казалось, что еврейство — просто религия, и в таком смысле оно не являлось политической единицей, поскольку даже в Тридцатилетней войне 1618–1648 гг. религия играла подчиненную роль по сравнению с политикой династий и Фронды. Поэтому, несмотря на то, что Запад сам наделил еврея его политической миссией мести и разрушения, он не мог видеть в нем [соперничающей] политической единицы.

Таким образом, война между западной культурой и евреем велась подспудно. Еврей не мог предстать в своем единстве и открыто сражаться с Западом из-за связанных с этим трудностей. Запад сразу объединился бы против открытого еврейского нападения и уничтожил бы его полностью. Еврею волей-неволей приходилось использовать политику влияния на исход конфликтов между западными силами, идеями и государствами в своих интересах. Он всегда принимал сторону тех, кто стоял за материализм и триумф экономики против абсолютизма и религиозного единства Запада, защищал свободу торговли и ростовщичество.

Тактикой этой еврейской войны была опора на деньги. Рассеяние, материализм и законченный космополитизм еврея не позволяли ему участвовать в героических полевых сражениях, поэтому он воевал с помощью кредита, отказа в кредите и подкупа, искал возможности легального воздействия на важных лиц. С тех пор, как западные папы запретили христианам взимать процент, евреи пользовались благоприятным экономическим положением. Кромвель вернул их обратно в Англию, когда решил, что «в стране не хватает денег». В XVII столетии они владели крупнейшими банкирскими домами Запада. Сам Банк Англии был основан на концессиях, отданных Эли-бен-Исраэлю Кромвелем. Этот банк начал с того, что платил 4.5 % по депозитам и перезанимал правительству под 8 %.

Подобную тактику еврей не мог свободно применять до середины тысячелетия. Схоластическая философия, законы церкви, дух времени, право феодальных баронов грабить его — все было против еврея. Св. Фома Аквинский, например, в XIII веке учил, что торговлю следует презирать как порождение безграничной алчности, что взимание процента несправедливо, поэтому евреев надо лишить денег, нажитых ростовщичеством, заставить работать и отказаться от жажды наживы. Многие папы издавали буллы против экономических практик, материализма и растущего влияния евреев.

Однако душа Запада постепенно овнешнялась. Столетия медленных перемен подготавливали к решительному повороту 1789 г. Прежняя западная сосредоточенность на внутреннем мире, обеспечившая феодальным векам их несомненную духовную сплоченность, постепенно нарушалась новыми конфликтами: между городом и деревней, торговой и земельной знатью, материализмом и духом религии. Реформация прошла по западной душе трещиной, из которой вышел кальвинизм как символ грядущего триумфа материализма. Кальвин проповедовал святость экономической деятельности, санкционировал ростовщичество, постулировал богатство как знак избранности к спасению. Этот дух быстро распространился, и в 1545 г. Генрих VIII легализовал ростовщичество в Англии. Старая западная доктрина о его греховности была отвергнута.

Еврею это принесло свободу и открыло доступ к власти, пусть даже замаскированной, скрытой. В часы Реформации еврей везде боролся против церкви, а в споре между Лютером и Кальвином поддерживал Кальвина, поскольку Лютер также отвергал ростовщичество. Победа в Англии адаптированного кальвинизма — пуританства — создала для еврея благоприятные условия. Пуританский писатель Бакстер даже признавал религиозным долгом выбирать из двух экономических вариантов более прибыльный. Выбрать меньшую прибыль означало пойти против Божьей воли. Такая атмосфера оберегала и увеличивала еврейское состояние, так что прежним грабежам со стороны монархов и баронов был положен конец.

II

В начале XVII века в западной истории возникает подводное течение — искривление, дисторсия. Она вызвала огромные последствия в Англии, и как раз в экономической жизни. Многие из наиболее хищных аспектов ростовщичества и финансового капитала были вовсе не английскими и объяснялись возросшим влиянием еврея. Опять-таки, это не говорит о виновности еврея. Его религия как основа еврейского единства разрешала брать процент и применяла разную этику к отношениям, с одной стороны, между евреями и гоями и, с другой — между самими евреями. Нанесение вреда гою было достойно поощрения, согласно еврейской религии. Этот религиозный догмат вполне мог оставаться мертвой буквой, но не для еврея, жизненная миссия которого формировалась, как было сказано, в обстановке многовековых гонений. Еврей просто оставался самим собой, но влияние, которое он оказывал, не было заложено в природе западной культуры, являясь ее дисторсией. Даже в XIX столетии, когда уже была окончательно санкционирована жажда наживы, замечательный выразитель западного духа Карлейль приходил в ужас от картины всеобщего ограбления и душегубства, осуществлявшегося с помощью коварного экономико-правового оружия, и полной потери общественной совести, что обрекало целые слои наций на нужду и несчастья.

Дисторсионные эффекты от участия еврея в европейской экономической жизни, начиная с самых первых, были досконально изучены выдающимся европейским мыслителем в области экономики Вернером Зомбартом в книге «Евреи и современный капитализм». Когда в европейской душе пробудился сильный интерес к материальной жизни, еврей оказался в большей безопасности, стал необходим и влиятелен. Пожелай он заняться другой профессией нежели ростовщичество, она была бы для него закрыта, поскольку европейские гильдии допускали в себя только христиан. Благодаря этому его исходное экономическое превосходство сохранялось, и высокопоставленные европейцы во многих случаях попадали к нему в зависимость. Со своей стороны, они не могли ничего с ним поделать, поскольку новые торговые законы, отражавшие растущий дух торговли, защищали его собственность, облигации и контракты. История Шейлока описывает двойственный портрет еврея: он социально унижен на Риальто, но оборачивается львом в зале суда. И это сам Запад отвел ему такую двойную роль, ожидая от него строго подчиненного положения и в то же время открывая возможность занять ведущие позиции.

Чем сильнее культура пропитывалась материализмом, тем ближе она становилась к еврею, получавшему все больше преимуществ. Запад постепенно расстался со своей исключительностью, но еврей свою сохранил незаметно для Запада.

Эта эпоха связана с появлением рационализма как радикального утверждения материализма. Около 1750 г. на Западе зарождаются новые идеи: «свобода», «гуманизм», деизм, оппозиция к религии и абсолютизму, «демократия», энтузиазм по поводу «народа», вера в божественность человеческой природы, «возврат к природе». Разум бросает вызов традиции, после чего рафинированные западные системы мысли и государственного управления приходят в упадок. В этот период Лессинг сделал еврея главным персонажем своей пьесы «Натан Мудрый», что выглядело бы смехотворным еще сто лет назад. Интеллектуалы воспылали восторгом к жителю гетто с его утонченной кастовой системой, сокровенной религией, существующей параллельно с его показным материализмом. Еврей был космополитом и в этом качестве казался европейским интеллектуалам образцом, к которому должен стремиться Запад. В первый и последний раз европейцы и евреи вместе взялись за решение культурных задач — распространение новых идей. Культурная дисторсия охватила теперь и политическую жизнь. Французская революция своей формой обязана культурной дисторсии. Специфическая эпоха, отмеченная этим великим эпизодом, разумеется, представляет собой естественный этап западного развития. Дисторсия проявляется в конкретных событиях, происходивших именно таким образом, в данное время и в данном месте. Иными словами, дисторсия проявляется на поверхности истории, а не в ее глубинах, потому что там ее просто не может быть. Человеческой аналогией является тюремное заключение, которое искривляет линию человеческой жизни, влияя на конкретные факты, но не сказывается на внутреннем развитии, физическом или духовном. Дисторсия искажает, коробит, расстраивает планы, но не убивает и не может убить. Это хроническая болезнь, кровоточащая рана, ущерб, загрязнение живого течения культуры.

[Западный] философ дал исчерпывающее описание самого известного примера культурной дисторсии в арабской культуре. В юную, тянувшуюся к свету жизнь арамейского мира внедрились древние, цивилизованные римляне. Чтобы себя выразить, новой культуре приходилось пробиваться через громаду жизненных форм римского мира. Ее первые века представляют собой постепенное избавление от культурной дисторсии, борьбу с ней. Митридатовы войны стали первыми вспышками этой борьбы. Римляне были «евреями» того мира, то есть законченными экономистами (economic thinkers), обладавшими полным культурным единством на территории, где пробуждалась религия. Дисторсия охватила все направления жизни: право, философию, экономику, политику, литературу и войну. Она пришлась на самое зарождение культуры, которой приходилось постепенно освобождаться от совершенно чуждого романского мира. Но самая сердцевина души этой новой культуры не была затронута дисторсией; искажению подверглись ее реализация, поверхность, выражение, факты.

Аналогично в период Французской революции (1775–1815) дисторсия повлияла только на факты. Великая трансформация — разворот западной души от культуры к цивилизации, — которую символизировало это ужасное событие, мог произойти каким угодно способом.

Политика дистортеров заключалась в том, чтобы поставить французский государственный бюджет в зависимость от долгов и процентов, как им уже давно удалось сделать в отношении английского правительства. Однако абсолютная монархия с ее централизацией власти сопротивляется подчинению государства власти денег. Поэтому было задумано учредить во Франции конституционную монархию, в целях чего дистотеры с помощью своего ставленника Неккера добились созыва Генеральных штатов. Их состав также в значительной мере определялся дистортерами, и конституционная монархия была установлена.

Неккер немедленно попытался организовать два огромных займа, но безуспешно. Решение финансового кризиса было предложено Талейраном в форме конфискации недвижимого имущества церкви. Мирабо это поддержал и предложил выпускать деньги под конфискованную собственность. Неккер отказался, поскольку дистортерам не было пользы от таких денег, не приносящих процента и не связанных с долгами.

В ходе финансового кризиса Неккер был изгнан, и Мирабо стал диктатором. Чтобы спасти страну от паники, которую стремились вызвать дистортеры, он немедленно выпустил земельные ассигнации. Но Неккер, действуя за границей в интересах власти денег и дистортеров, инициировал войну европейских держав против Франции, дабы раскачать ее как изнутри, так и снаружи. Идея была в том, что война заставит Францию делать крупные зарубежные займы (purchases) в Англии, Испании и других местах, а земельные ассигнации не будут приниматься хозяевами денег за пределами Франции, которой придется тогда сдаться на милость золотых монополистов. От этой войны прямая дорога вела к террору.

В самом начале цивилизации мы видим такой же глубокий конфликт между авторитетом и деньгами, которому было суждено растянуться на многие поколения вперед: это битва Наполеона против шести коалиций. Подвергшаяся дисторсии историография изображает Бонапарта просто завоевателем, игнорируя его государственную философию. Однако он поделился своими автаркическими экономическими идеями с Лас Касасом и Коленкуром, и нам известно, что экономику он понимал как производство, а не торговлю, и основанием ее прежде всего считал сельское хозяйство, во вторую очередь — промышленность и на последнее место ставил зарубежную торговлю. Наполеон был противником денег, приносящих процент.

Борьба дистортеров с этими идеями оказала большое влияние на форму событий западной истории с момента вступления Наполеона в должность консула и до 1815 г. Независимо от того, какими были бы эти факты в иных обстоятельствах, они отражали дисторсию европейской истории, так как культурный паразит активно и решительно вмешивался в проявления европейской души. В битве между европейскими силами, исход которой был органически обусловлен поступательным развитием души нашей культуры, вмешательство совершенно инородной силы в равновесие приводит к искривлению и фрустрации.

Мы не знаем, какой была бы европейская история в иных обстоятельствах, но вполне очевидно, что власть денег никогда не стала бы абсолютной в XIX веке, не будь такой болезни, как культурная дисторсия. В западной душе сохранялось бы два полюса, в том числе на индивидуальном уровне: полюс денежного мышления и полюс авторитета и традиции. Абсолютный триумф денег собрал небывалый урожай европейских жизней и здоровья. Он принес земледельческий класс целых стран в жертву эгоистическому интересу торговли. Он развязал войны за частный интерес ценою крови патриотов. Достаточно назвать Опиумную войну, в которой английские солдаты и матросы должны были умирать ради того, чтобы навязать китайскому императору признание и покровительство опиумной монополии, принадлежавшей дистортерам, обосновавшимся в западной цивилизации.

Всем европейским государствам была навязана долговая система. Пруссия заняла у Натана Ротшильда в 1818-м. Дальше последовали Россия, Австрия, Испания, Португалия. Но пошлый материалистический дух эпохи, крайне враждебный серьезному мышлению и глубокому созерцанию, оставался к этому слеп. Философия, породившая Беркли и Лейбница, теперь довольствовалась Миллем и Спенсером, а экономическая мысль — Адамом Смитом, учившим (перед лицом разрухи и страданий миллионов людей), что если каждый человек станет преследовать собственный экономический интерес, это послужит улучшению коллективной жизни. Поскольку подобные ошеломляющие предположения получали всеобщее одобрение, не удивительно, что лишь единицы на Западе осознавали дисторсию своей культурной жизни. Среди этих немногих был Байрон, о чем свидетельствует «Бронзовый век» и строки из «Дон Жуана» и других поэм. Об этом знали также Чарлз Лэм и Карлейль, но большинство европейцев бросились выполнять команду Луи-Филиппа: Enrichissezvous![84]

III

Экономическая жизнь, даже испытывая формальное влияние со стороны культуры, для нее всего лишь сырье, предварительное условие для жизни более высокого уровня. Роль экономики в высокой культуре в точности аналогична тому месту, которое она занимает в жизни творческого человека, например Сервантеса, Данте или Гёте. Для такого человека стоять за прилавком, значит испортить себе жизнь. Любая высокая культура созидательна — вся ее жизнь заключена в непрерывном сверхличном творчестве. Поэтому помещать экономическую жизнь в центр и утверждать, что это и есть жизнь, а все остальное вторично, — это культурная дисторсия.

Но именно таким было влияние дистортеров с обеих сторон. Денежные воротилы занимались исключительно утверждением суверенитета денег над старыми традициями Запада. Снизу марксистская дисторсия отрицала все на свете, кроме экономики, и утверждала, что пролетариат должен поставить западную цивилизацию себе на службу.

Рассмотрев морфологию высокой культуры, мы теперь знаем о культурной роли «пролетариата». Если выразить ее одним словом, то она нулевая. Это элементарный факт, а не идеологическая точка зрения. Именно в силу того, что это факт, дистортер Маркс со своей всепоглощающей брезгливой ненавистью к западной цивилизации выбрал его как инструмент разрушения. Дистортеры, руководимые инстинктивным стремлением покончить с ненавистным Западом, пытались и сверху и снизу применить единственный метод, который был доступен их пониманию, — экономический. Стоит ли повторять, что дело не в одобрении или порицании: дистортеры действовали вынужденно, их поведение было иррациональным, бессознательным, проистекающим из естественной необходимости.

Идеи денег и классовой войны на экономической основе, на определенном этапе возникают во всех культурах. Дисторсия нашей жизни проявляется не просто в существовании этих явлений, но в их всеохватности, абсолютной форме и ожесточенности, с которой они сбивали с пути и разделяли Западную Европу. Дистортер, словно органический катализатор, был замешан во всех этих разрушительных, катастрофических идеях и событиях.

Этой культурной дисторсии Запад поддался вследствие собственной экстериоризации. Как только он начал поглядывать в сторону материализма, за это сразу ухватился дистортер. Снятие отдельных барьеров поощрило дистортера к тому, чтобы добиться упразднения всех различий. Он сделал из деизма атеизм, но при этом сберег свои собственные руны и филактерии. В битве рационализма против традиции он способствовал расколу Запада, выдвигая все более максималистские требования.

Сам статус дистортера был поводом для острого раздора среди западных наций. В Англии общественная жизнь подверглась дисторсии в ходе периодически возникавших дискуссий о статусе еврея. Данный вопрос не имел никакого отношения к английскому организму, но в этих непрерывных стычках англичане растрачивали себя, борясь за или против таких вещей, как гражданство для евреев, их участие в парламенте, адвокатуре, занятие ими профессиональных и правительственных должностей. Такая же борьба раскалывала западное общество повсюду. Результатом углублявшейся финансиализации экономической жизни, подмены идеи продукта (goods) идеей денег было неуклонное разложение материальной и духовной жизни рабочих и фермеров во всех западных странах. Смерть миллионов людей из-за грязи, недоедания и нечеловеческих условий жизни, от тифа, голода и туберкулеза вызвана превращением производственной экономики в поле битвы властелина денег с предпринимателем и производственником. Именно властелин денег обеспечил триумф корпоративной формы собственности. Он заставил каждого предпринимателя стать процентным рабом денежного воротилы, потому что именно последний выкупал доли и затем угнетал промышленных рабочих, превращая все доходы предприятий в дивиденды. Для банкира заработная плата живых людей — экономическая основа их жизни — не более чем «производственные издержки». Снижение этих издержек означало повышение собственной прибыли. Никого при этом не волновало, что результатом были рахитичные дети, недоедающие семьи, ухудшение общенационального уровня жизни — единственной целью стала прибыль.

Эта идеология утверждала, что каждый работающий человек может, при желании, стать денежным воротилой. Если он этого не захотел, значит сам виноват. Хозяева денег никому ничего не должны, потому что они «сделали» себя сами. Однако это не читалось наоборот, потому что в случае угрозы зарубежным активам финансистов патриотическим долгом всех этих заморышей было их спасение.

Ужасные последствия власти денег, обрекшей массы населения на голодную смерть, возымели, как и следовало ожидать, обратный эффект. Однако бурлящее недовольство масс дистортеры сделали инструментом своей политики.

Между двумя образовавшимися полюсами находился враг — тело западной цивилизации. Верхи владели финансовым методом управления этим телом. Низы использовали технику тред-юнионов. Миллионы остальных были добычей в этой войне с двух фронтов. Роль дистортера заключалась в углублении раскола, его обострении, применении в своих целях. Ни один историк не изложил политику и цели культурных дистортеров лучше, чем Барух Леви в своем знаменитом письме Марксу:

«Еврейский народ, взятый совокупно, будет сам себе Мессией. Он получит власть над миром через объединение всех остальных человеческих рас, упразднение границ и монархий, являющихся оплотами партикуляризма, и через установление всемирной республики, в которой евреи повсеместно будут пользоваться всеобъемлющими правами.

При этой новой организации человечества сыны Израиля распространятся по всему обитаемому миру, и благодаря своей принадлежности к одной расе и культурной традиции, не имея в то же время определенной национальности, беспрепятственно станут руководящим слоем.

Руководство нациями, из которых будет образована эта всемирная республика, с легкостью перейдет в руки израилитов благодаря самому факту победы пролетариата. Тогда еврейская раса сможет покончить с частной собственностью и станет повсюду управлять общественными фондами.

Так сбудутся пророчества Талмуда. Когда наступит время Мессии, ключ к мировому богатству окажется в еврейских руках».

Таким было самовыражение инородного тела в западном организме. Для дистортера в этом нет ничего дурного: для него Запад — грубое чудовище, горделивое, себялюбивое и жестокое. Суть в том, что жизненные условия этих или двух других организмов такого же ранга различны. Дистортер следует своей природе, когда возбуждает внутри Запада экономическую одержимость, разрушающую его душу и открывающую дорогу дистортеру. Таковы неизбежные взаимоотношения хозяина и паразита, которые обнаруживаются в растительном мире, мире животных и мире людей. Для Запада оставаться собой — значит подавлять самовыражение дистортера и ограничивать его душу, которая, чтобы оставаться верной себе, должна препятствовать самовыражению души Запада.

Надо отдавать себе отчет, что культурная дисторсия не может убить хозяина, поскольку не может добраться до его души, но способна повлиять на ее самовыражение, когда оно входит в видимую фазу. Если бы дисторсия проникла в душу, это уже была бы не дисторсия, поскольку изменилась бы сама душа. Но душа продолжает существовать в своей чистоте и интенсивности, поэтому дисторсии подвергается только ее проявление. Здесь источник напряженности: наглядный разрыв между возможным и тем, что реализовалось. Запускается реакция, когда с каждой победой культурного дистортера у носителей культуры нарастает ощущение фрустрации, усиливается враждебность к нему. Пропагандой этот процесс не остановить в силу его органичности: пока есть признаки жизни, все происходит именно так.

IV

Культурная дисторсия влияет на культурную жизнь на всех уровнях. Когда культура находится в фазе политического национализма, как Запад в течение XIX и первой половины XX века, дисторсии подвергается не только жизнь каждой нации, но также межнациональные отношения.

Проще всего дать гипотетическую иллюстрацию. Китайская паразитическая группа в Америке никогда не была способна достичь уровня культурной дисторсии, но представим, что это произошло. Если бы она обладала публичной властью в Америке в то время, когда, скажем, Англия намечала для себя сферы влияния в Китае, китайский элемент в Америке неизбежно работал бы на войну Америки против Англии. Обладая достаточной публичной властью, он добился бы успеха. В результате произошла бы дисторсия межнациональной жизни в западной цивилизации, ведущая к войне внутри Запада в интересах Китая. Подобные (в данном примере гипотетические) события неоднократно происходили с другими участниками на протяжении XIX века. Любая страна Европы, где культурный дистортер преследовался и не получал гражданских прав, юридической защиты и финансовых возможностей, в которых он нуждался, оказывалась объектом его политики. Дисторсия никогда не была абсолютной, поскольку таковой никогда не была публичная власть дистортера. Всегда имело место не преобразование, но лишь искривление; не командование, но влияние; все делалось скрытно, а не открыто; уклончиво, а не прямолинейно. Будучи мелким паразитом в огромном хозяине, дистортер никогда себя не обнаруживал, чтобы не подвергаться смертельной опасности. Дисторсия всегда маскировалась под европейские идеалы — независимость, демократию, свободу и т. п. В этом снова не было ничего дурного, поскольку жизненная необходимость требовала от дистортера именно такой тактики. Его небольшая численность мешала бросить вызов всему Западу на поле боя.

На протяжении XIX и в начале XX века параллельно политическим и экономическим событиям, происходившим на поверхности западной истории, творилась другая история. Она заключалась в развитии культурного паразита, жизнедеятельность которого вызвала дисторсию западной политики и экономики. Эту вторую историю современная Европа может видеть только мельком. Из-за своего политического национализма она не могла себе вообразить, что политическая единица может существовать без определенной территории, языка, «конституции», армии, флота, кабинета и остального западного политического оснащения. Запад не был знаком с историей арабской культуры и ее национальной идеей, равно как и с единством ее остатков, разбросанных по Европе.

Внутри каждой нации дистортер поддерживал принятие конституций, упразднение старых аристократических форм, распространение «демократии», партийные правительства, расширение избирательного права, боролся с прежней западной исключительностью. Все эти преобразования являются количественными, отрицающими качество. Предварительным условием завоевания власти в стране была ее демократизация. Если оказывалось слишком сильное внутреннее сопротивление, против упорствующей нации мобилизовались другие, где власть уже была захвачена, и результатом становилась война.

На протяжении XIX века Россия (которая тогда еще фигурировала как составная часть европейской системы государств), Австрия и Пруссия сопротивлялись культурной дисторсии. Не сдавалась и Римская церковь, которую тоже пометили как врага.

К 1858 г. сложилась ситуация, когда культурный дистортер смог мобилизовать правительство Франции и общественное мнение Англии по делу мальчика Мортары. Если случай с одним еврейским мальчиком вызвал межнациональный инцидент европейского масштаба, не удивительно, что более серьезные еврейские дела могли вызвать гораздо более крупные межнациональные последствия в западной политической системе.

Главнейшим из всех врагов была Россия, страна погромов. После большого погрома, произошедшего в Киеве в 1906 г., американское правительство Рузвельта разорвало с русским правительством дипломатические отношения. Ни один американец не был как-то связан с погромом, поэтому данный случай свидетельствует о силе дистортера. Если бы жертвами погрома стали лапландцы, казаки, прибалты или украинцы, Вашингтон его бы даже не заметил.

Первая мировая война как в своей исходной форме, так и по результатам, совершенно не отражала западных проблем того времени. Этот великий поворотный пункт мы рассмотрим в другом месте, а здесь упомянем только те результаты, которые она принесла России, великому врагу дистортера. В своей прессе культурный дистортер всячески бахвалился связью с большевизмом в первые дни его зарождения. Романовская Россия сполна расплатилась за трехсотлетние погромы. Царь и его семья были поставлены к стенке в Екатеринбурге, и над их телами был начертан каббалистический символ. Все представители российского слоя, служившего проводником западной цивилизации, были убиты или изгнаны из России. Она была потеряна для Европы и стала величайшей угрозой для Запада. В большевистских войнах, эпидемиях и голодовках, последовавших сразу за революцией, сгинуло от десяти до двадцати миллионов человек. Лозунг «Разрушить все!» подразумевал все западное. Наряду с другими переменами в России был объявлен уголовным преступлением антисемитизм.

Этот пример показывает размах, какого может достичь культурная дисторсия. Огромная созидательная сила западной культуры втянула Россию в свою духовную орбиту. Инструментом этого развития был Петр Великий. Романовская династия, основанная в XVII веке, была великим символом влияния западного духа на обширном субконтиненте под названием Россия, с его многомиллионным примитивным населением. Трансформация, разумеется, не удалась. Она и не могла произойти, поскольку высокая культура связана с определенным местоположением и не подлежит пересадке. Тем не менее, династия Романовых и западный слой, который она представляла в России, более или менее обезопасил Европу на три столетия от вторжения с Востока. Большевизм покончил с этой безопасностью.

Когда в 1814 г. армии Александра вошли в Париж, то благодаря западному лоску своего командования они были вынуждены вести себя как войска одной западной державы, оккупировавшие столицу другой. Но большевистские войска, водрузившие красное знамя в сердце Европы в 1945 г., с Западом не имели ничего общего. Их первобытной душой и инстинктом руководил немой императив: разрушить все!

V

Феномен культурной дисторсии не ограничивается сферой деятельности. Владычество классической цивилизации над ранней арабской культурой, вплоть до 300 г. н. э., совершенно исказило экспрессию новой, восходящей культуры. Философ определил эту ситуацию (которая продолжалась столетия) как «псевдоморфоз», «ложную форму» в которой проявлялась новая культурная душа.

Чрезвычайная утонченность и эзотерическая природа наших западных искусств обусловили их доступность лишь для немногих. Поэтому они не поддаются дисторсии со стороны культурных чужаков. Иногда сами европейцы, например Чиппендейл, классицисты в художественной литературе, философии и изобразительном искусстве, пробовали вводить чужие культурные мотивы в западные произведения, но преобразовывали их сообразно своим целям, адаптируя к нашему чувству. Однако культурных дистортеров не было в великом европейском искусстве в период его высочайшего развития. Кальдерон, Рембрандт, мастер Эрвин фон Штейнбах, Готфрид фон Страсбург, Шекспир, Бах, Леонардо, Моцарт не имеют себе равных среди деятелей инокультурного происхождения. Масляная живопись и музыка оставались полностью западными, пока доводились до совершенства. Когда в конце XIX столетия эти великие искусства уже вошли в историю, появились дистортеры и внесли безобразие в изобразительную сферу и тарарам в мир музыки. Благодаря своему проникновению в публичную власть они получили возможность превозносить эти кошмары как достойное продолжение Рембрандта и Вагнера. Любой скромный художник, продолжавший работать в старых традициях, оплевывался, а культурный дистортер восхвалялся как великий мастер. Наконец, в середине XX века появилась тенденция просто брать старые произведения искусства и грубо искажать их. Распространение получила форма «музыки», заимствованная из примитивной культуры африканских аборигенов, и в эту форму были втиснуты произведения европейских мастеров. Требование оригинальности игнорировалось. Если культурный дистортер ставил драму, то зачастую это была просто шекспировская пьеса, искаженная и перекрученная в целях социальной пропаганды дистортера. Любая другая постановка замалчивалась вследствие тотального господства культурного чужака и его контроля над каналами рекламы.

В этой сфере, как и в сфере деятельности, именно исключительность обеспечивала чистоту выражения западной души, и только благодаря победе количественных идей, методов и чувств культурный дистортер смог внедриться в западную жизнь.

Публичную власть в сфере деятельности чужаку обеспечили деньги, демократия и экономика (все они основаны на чистом количестве, а не на исключительности). Не будь Запад охвачен материализмом, денежным мышлением и либерализмом, появление инородца в его публичной жизни было бы столь же невозможным, как для европейца овладение мастерством талмудической казуистики.

Если же говорить о будущем, то дальнейшее направление развития западной души нам известно. Возвращается авторитет и прежняя западная гордость и исключительность. Дух денег уступает дорогу авторитету, парламентаризм — порядку. Социальная аморфность сменяется сплоченностью и иерархией. Политике суждено переместиться в новую сферу: западные нации уходят, грядет Западная нация. Сознание западного единства вытесняет мелкодержавность XIX века. Особыми чертами европейской души в XX веке являются строгость и дисциплина. Патологический индивидуализм и безволие Европы XIX века исчезают. Уважение к тайне Жизни, к символическому значению живых идей вытесняет материализм XIX века. Витализм торжествует над механицизмом, душа — над рационализмом.

Со времен Кальвина Запад постепенно двигался в сторону абсолютного материализма. Пик этой кривой приходится на Первую мировую войну, и эта мощная эпоха, открывшая новый мир, означала также явление западной души в ее неповрежденной чистоте. Она перенесла долгий культурный кризис рационализма, и ее вечно юная судьба потребовала восстановления авторитета и объединения Европы в такой явной форме, что ни одна сила в ее пределах, кроме патологических ретардаторов и дистортеров, этому не воспротивилась.

Движение к материализму было движением навстречу культурному дистортеру в том смысле, что оно способствовало его проникновению в западные дела. Когда подсчитывались люди, естественно, учитывался и он. Но счетомания уже прекратилась, и возвращается прежняя исключительность. Феномен Дизраэли, культурного дистортера на посту премьер-министра западного государства, был просто немыслим столетие назад, во времена Питта, и столь же немыслим в западной культуре теперь.

Движение от материализма равносильно удалению от культурного дистортера. В области мысли материализм ведет безнадежные арьергардные бои. Он побежден во всех сферах: физике, космогонии, биологии, психологии, философии, художественной литературе. Этот неумолимый курс делает дисторсию просто невозможной, поскольку закрывает дистортеру доступ в западные дела. Все западное всегда было эзотерическим: когда в 1790 г. публиковалось собрание сочинений Гёте, предварительный заказ поступил только на 600 экземпляров. Хотя и этой аудитории было достаточно, чтобы его прославила вся Европа. Букстехуде, Орландо Гиббонс, Бах и Моцарт писали для узкого круга, в котором не было культурных дистортеров. Конечные цели политики Наполеона понимали в современной ему Европе несколько человек, дистортеры же разглядели в ней лишь то, что касалось только их. Культурный слой Запада объединяется над обломками рухнувшего вертикального национализма. Запад сбрасывает шкуру материализма, возвращаясь к чистоте собственной души ради последней великой внутренней задачи — формирования своего культурно-государственно-национально-народно-расово-имперского единства как основы для исполнения внутреннего императива абсолютного империализма.

С этих пор проблема культурной дисторсии фундаментально пересматривается. Сама возможность допуска паразита к общественной жизни Запада стремительно иссякает. Повинуясь мощному инстинкту, дистортер оставил Европу и с этого времени базируется вне ее.

Старые инструменты финансового капитализма и классовой войны потеряли свою эффективность перед лицом возрождения авторитета, и главную роль теперь играют армии. Извне дистортер продолжает действовать в старом духе своей вынужденной миссии отмщения. В одной из западных колоний — Америке — по-прежнему существуют культурные болезни, которые оказывали и продолжают оказывать оттуда решающее влияние на мировые события.