Нация и рационализм

I

Национальный стиль высокой культуры столь силен, что оказывает формирующее воздействие даже на соседнее население. Примеры внешнего населения, принявшего западный национальный стиль благодаря своей географической близости, — это Балканы, Польша, Богемия и Россия. Этого оказалось достаточно, чтобы у некоторых элементов внутри культуры создалось впечатление об этих пограничных общностях как входящих в состав культурного организма. Поверхностный ум в этом плане удовлетворяется тем, например, что один-два высокоодаренных человека из-за границы попадают под влияние духа культуры и творят или действуют в ее стиле. В 2050 г. вряд ли кто-то поверит, что еще в середине XX века Россию считали европейской нацией. Данная ошибка была всего лишь одним из результатов влияния рационализма на национальный стиль культуры.

Разум (reason) в своей свободной беспочвенной форме является образом мысли, пригодным для решения механических проблем, но неприменимым к органическим явлениям. Например, каждый организм рождается и умирает. Какой в этом резон? Вопрос бессмысленный с органической точки зрения. Почему организм должен умирать? Никто не может назвать причину (reason). Все это, однако, относится к эмансипированному, неорганическому разуму. Религия пользуется разумом, но в рамках, задаваемых верой. Эмансипированный разум — рационализм — не признает дисциплины, накладываемой сверху как естественными закономерностями, так и выходящими за их пределы верой или религией. Но все же организм умирает, хотя рационализм громко настаивает на том, что в этом нет необходимости. Продолжительность человеческой жизни в 70 лет не является логической необходимостью. Будь организмы вечны, это не оскорбляло бы логику. Эта неприспособляемость логики и разума к органическим ритмам основательно повлияла на идею нации в рационалистический период.

Лабораторная логика, отвергавшая Бога и человеческую душу, определенно не собиралась признавать национальную идею. Наибольшее, что она была готова признать, — это существование великого множества индивидов. На деле такую позу трудно было сохранять даже самым непрошибаемым материалистам, и в своих писаниях они постоянно соскальзывали к фигурам речи, обнаруживающим, что они тоже мыслят в терминах высшей идеи, неистребимой в каждом из этих индивидов.

Таким образом, для рационализма нация означает массу. В ней не должно быть никакой структуры — ни знати, ни священства, ни монарха, ни какой-либо группы, стоящей над остальными по причине своего высокоидейного содержания. Не может также существовать никакой идеи, которая формировала бы всех индивидов, хотя [в рационализме] присутствует логико-механистическая концепция всеобщности.

Концепция нации-как-массы — современница демократии и классовой войны. Эти три понятия суть просто разные аспекты рационализма. Если нация сводится к массе, тогда не должно быть никакой социальной стратификации, а если старая традиционная структура не сдается, следует развязать против нее классовую войну.

Рационализм зародился также одновременно с радикальным поворотом от культуры к цивилизации, завершением мира духовных форм и решительным поворотом к деятельности как первичному содержанию жизни. Это означало увеличение публичной власти в руках политических лидеров, более масштабные войны, более интенсивную экономику, накопление физической энергии, неограниченное развитие техники. Ни один западный техник не превзошел Роджера Бэкона или Леонардо да Винчи, но эти люди занимались техническим творчеством в эпоху внутренней деятельности, для которой техника была отраслью знания, а не способом извлечения энергии для индустриальных и военных целей. Цивилизация увеличивала свою власть и расширяла охват. Все, что противилось этому органическому ритму, было обречено на неудачу и поражение. Старые традиции могли бы выжить, восприняв новые тенденции и возглавив их. Это произошло в Англии, но подвиг в целом оказался не столь выдающимся, как обычно считается, поскольку английская национальная идея фактически способствовала смене направления от культуры к цивилизации. Рационалистическая идея родилась в Англии. Английские философы-сенсуалисты провозгласили ее основные доктрины, английский парламентаризм применил их к теории управления, английские механики изобрели новые преобразующие энергию машины, английские купцы придали форму капитализму XIX века, английские мыслители впервые приравняли нацию к массам. Все французские энциклопедисты испытали английское влияние, и многие из них годами жили в Англии. Поэтому на высоких постах было достаточно людей, знакомых с новыми идеями и ощущавших необходимость выразить им поддержку.

Судьба, постигшая Наполеона, глубоко символична, потому что он одновременно олицетворял эту идею и противостоял ей.

Рационализм сподобился сказать: нация — это массы, но он отрицал структуру нации. Эти нации еще не были мертвы, и их невозможно было отрицать. Поэтому упор перенесли на внешние, в смысле, политические различия между нациями. Впервые в западной истории идея нации приобрела в основном политический характер, и в термин «национализм» был вложен исключительно политический смысл.

Даже в войнах Фридриха Великого нация не понималась чисто политически. Под командованием Фридриха русские воевали против России, французы против Франции, шведы против Швеции, саксонцы воевали и за него, и против. Старый знакомый Фридриха захотел поступить к нему на военную службу, и Фридрих предложил ему чин майора. Поколебавшись, этот человек завербовался в армию противника, потому что там ему предложили чин полковника. Такое поведение в те времена не считалось чудовищным. Интерпретация истории в стиле XIX века, который игнорирует душу и следит лишь за поверхностной чередой имен, просто прикладывала мерку текущей политики к прошлому. Иностранцев не любили на протяжении всей предыдущей западной истории, но в те времена политика строилась не только на этом. Она была делом династии или, как в случае микроскопических наций, бунтом против династии. Такие кондотьеры, как немец Фробергер и англичанин сэр Джон Хоквуд, командовали иностранными наемниками в итальянских войнах. Германский император Фридрих II был более итальянцем, чем немцем, а политически не стеснялся быть и тем, и другим. Лояльность определялась не географической родиной, но верностью, общей судьбой, клятвой, честью. Поэтому критерием предательства в те времена было не место рождения, а долг чести. Вопрос о чести не стоял, если не приносилась клятва верности. У великого императора Карла V отец был немцем, мать испанкой, он вырос в Нидерландах, его воспитателем был фламандский священник (которого он потом сделал папой Адрианом VI), его родным языком был французский, сам он был королем Испании и императором Священной Римской империи. Испанцы владели герцогствами в Англии, английская королева была замужем за королем Испании, английский король был курфюрстом Ганновера. Армии были многонациональными, и командование часто переходило к генералам других национальностей. Достаточно упомянуть Морица Саксонского, Евгения Савойского, маршала Конде, Монтекукколи. Династическая политика не замечала наций. В свою очередь националистическая политика резала по династиям.

Однако триумф рационализма подменил прежний, духовный, смысл европейских наций чисто политическим. Связь между новыми взглядами тех дней, отождествившими нацию с массами и заменившими династическую нацию политической, заставляет расценивать национализм 1815-го наряду с коммунизмом 1915-го как апогей радикального разрушения.

Наполеон воплощал для Европы обе идеи. Он был противником династий, поэтому повсюду дал волю новому ощущению политического национализма. Но для стран, оккупированных французскими армиями, политический национализм означал мятеж, и именно прусское восстание 1813-го сокрушило Наполеона.

Таким образом, рационализм видел в нации политическую массу. Но почему именно эта масса, а не иная? Нужен был некий наглядный, механистический идентификатор национальности. Он был найден в языке. Если человек говорил по-французски — он являлся французом, по-итальянски — итальянцем. Чем же это определяется? Местом рождения. Это так или, по крайней мере, должно быть так. Лояльность стала связываться с языком и клочком земли, а не с идеей или ее династическим символом.

Эта концепция восторжествовала и публично, и приватно. Она стала определять национальные чувства человека, изменив природу войн. Вместо войн за наследство, проистекавших из династической политики, пришли войны за территорию и население, которое можно было ассимилировать посредством школьной языковой политики.

Население балканских стран испытало на себе эту школьную политику предыдущего поколения. Верхом абсурда стало ее теоретическое применение в 1919 г. на Версальской конференции, когда язык был предложен в качестве критерия существования нации. Этот принцип, разумеется, применялся только тогда, когда он соответствовал политической цели, тем не менее на словах все соглашались с этой материалистической глупостью.

Данная концепция национальной идеи повлекла множество важных последствий. Итальянские войны за лингвистическую унификацию породили то, чего никогда прежде не существовало: Италию как политическую единицу. Посредством этой концепции была отменена австрийская нация, и попытка неевропейских сил возродить ее в таком качестве после Второй мировой войны, в рамках генерального плана балканизации Европы, была вдвойне нелепой, потому что на пороге стояла новая национальная идея. Лингвистическая идея нации также позволила Англии втянуть Америку в Первую мировою войну на своей стороне, поскольку письменный язык был более или менее общим для этих двух стран. Представьте, однако, что Филадельфийский конвент в 1787 г. принял бы резолюцию сделать официальным языком Америки немецкий (а ведь это едва не случилось по результатам голосования). История Запада 1914–1918 гг. была бы совершенно иной. Европа, к 1950 г. уже не контролировавшая никакую часть света, даже свою собственную территорию, управляла бы всем земным шаром.

Нация — это всегда идея, ничем иным она быть не может. Меняется только концепция нации, но идея — это нечто в крови и душе, а не только в уме. Из нее произрастает сама способность человека понимать, что есть нация и все остальное. Даже если бы, скажем, французские и английские рационалисты пришли к четкому согласию о том, что есть нация, каждый вел бы себя своим строго национальным способом.

Рационализм взглянул на нацию изнутри и определил: это масса. Посмотрев на нее снаружи, он изрек: это язык. И то и другое — материалистические глупости. В первую очередь нация есть идея, во вторую — слой носителей национальной идеи; наконец, остается масса, являющаяся объектом, просто телом нации. Для взгляда со стороны нация — это душа, отличная от других душ. Именно в результате контакта с инородным развивается чувство своего (proper).

Рационализм лишил национальную идею династического смысла. Династии поменяли свои имена, чтобы осудить (try) и замаскировать свои связи с другими нациями. В большинстве стран династия лишалась трона как антинациональное явление, поскольку теперь масса стала нацией, а династия — символом. Но главное, что рационализм пришел к отождествлению нации с политикой. Национализм стал по преимуществу политическим термином.

II

Династии реагировали как одно целое на новую концепцию нации: и на политизацию идеи, и на отождествление нации с массой. Превращение нации в политическую единицу было угрозой для любой династии. До сих пор они владели монополией на политику, а теперь им предстояло уступить место лидерам толпы, желающим все перекроить и привести в движение. На Венском конгрессе 1815 г. и в Священном союзе династическая идея политики на первый взгляд одержала свою последнюю великую победу. Однако только на первый взгляд, поскольку сдерживание духа эпохи можно уподобить дамбе, но построить дамбу против судьбы невозможно. Такова трагедия любой стареющей женщины и хилого, ретроградного правящего класса. Талейран — единственный, кто на Конгрессе обладал политическим превосходством и, в отличие от королей, опирался все же на национальную идею XIX, а не XVIII века. Он стимулировал их консерватизм и обернул полное военное поражение Франции ей на пользу. Для представителей династии границы играли второстепенную роль, для Талейрана — главную.

Читатель XX и тем более XXI века с трудом поверит, что даже в 50-х гг. XIX века традиционалистские элементы европейских наций считали национализм радикально деструктивной силой. В Германии понадобился такой политический гений, как Бисмарк, чтобы превратить национальную идею из разрушительной и ориентированной на классовую войну в охранительную, созидательную идею на службе традиции и поступательного развития.

Такое изменение смысла слова «национализм» с деструктивного и уравнительного на творчески-консервативный и иерархический показало, что, несмотря на свою видимую победу, представители династий в Вене проиграли состязание с судьбой. Даже сохранив себе жизнь, династии политически умерли. Они приобрели (в разных местах — в разной степени) просто церемониальный характер. Сила династической идеи — страстное утверждение вечной преемственности — была передана нации. Династия стала всего лишь частью общественного достояния нации, как общественные здания и национальные музеи. Было время, когда монарх владел нацией — в XIX веке нация овладела монархом. Если монарх принимал теперь участие в политике, он попадал под те же внутренние ограничения, что и любой премьер.

Можно задать вопрос: каким образом национализму из разрушителя традиции удалось превратиться в ее хранителя? Это было связано с еще одним достижением рационалистического идейного арсенала, а именно переносом классовой войны из политико-социальной сферы в экономическую. Национализм выполнил свою деструктивную работу, уничтожив династию и сословия. Теперь его главенство в истории стала оспаривать экономика. Экономика, читай — деньги, в целом враждебна политике: как династической, так и националистической. Авторитет — первый враг денег. Авторитет подразумевает ответственность, а деньги толкают к безответственности. Авторитет означает публичность, деньги — приватность.

Властелин денег — второй из классовых бойцов. Первым был идеолог на баррикаде, размахивающий экземпляром «общественного договора». Он очистил сцену для властелина денег. Третий в этом ряду культурных термитов — властелин труда.

По сравнению со всеми тремя любая форма политического национализма консервативна и несет в себе созидательные возможности, если ответственный слой обладает достаточной проницательностью и энергией. Но нужен гений, чтобы увидеть очевидное, и понадобился Бисмарк, чтобы продемонстрировать охранительную ценность национализма и его созидательные возможности. Меттерних обеими ногами стоял на почве старой династической Европы, поэтому считал борьбу национализма с династией борьбой хаоса с порядком. Год его ухода, 1848-й, был эпохой переосмысления национализма. Если бы он прожил дольше и увидел экономическую классовую войну сил денег и пролетариата против политики, то в качестве альтернативы выбрал бы национализм.

В сфере политики рационализм настаивал на различиях между нациями. В сфере экономики он еще сильнее играл на разобщение. Он пожелал раздробить нации на классы, а классы на индивидов. Либералы, финансисты, коммунисты и анархисты выступили коалицией против остатков авторитета, воплощенных в националистическом государстве. В первом столетии своего существования рационализм утвердил нации как основные единицы истории, сражаясь за их избавление от власти династий. В своем втором, более радикальном столетии, рационализм дошел до отрицания наций. Профессора и «политэкономы» понимают нации чисто экономически, как удобство для всемирного «разделения труда». Например, одна нация может выращивать зерновые, вторая — производить машины. Это должна быть чисто экономическая дифференциация. Данная идея дорога финансисту, поскольку, контролируя торговые потоки мира, в котором не должно быть никакой автаркии, он получает все, ведь все течет через него.

С другой стороны, коммунисты объявили нации капиталистической выдумкой, имевшей цель разобщить «всемирный рабочий класс». Реальными считались только классы, все остальное — иллюзией; на самом деле есть только буржуа и пролетарий.

Эти две картины мира предвещали полный хаос, распад цивилизации и подчинение варварам. В этом свете национализм из деструктивного стал консервативным, а в хороших руках — даже созидательным.