Традиция и гений

Культурный слой может исполнять свою функцию двумя разными способами. Первый связан с высокой традицией мастерства по линии «школы», второй — с рождением гения. Они могут сочетаться и фактически никогда не существуют порознь, поскольку гениальный индивид всегда зачинает традицию, а наличие традиции не препятствует проявлению гения. Однако это разные методы выражения культуры, и оба имеют значение для мировоззрения XX века, которое формулируется в данной книге.

Примером традиции в действии служит итальянская живопись с 1250 по 1550 г. Другой пример — фламандско-голландская школа XVII века. Эти школы не требовали от художника великого мастерства, чтобы полностью себя выразить. Он должен был лишь соблюдать уже имеющуюся форму и сделать личный вклад в развитие ее возможностей. С другой стороны, в испанской и немецкой живописи мы видим собрание великих самобытностей, а не добросовестное соблюдение традиции. Высочайшей из всех традиций была готическая архитектура примерно до 1400 г. Эта традиция была столь мощной, что в ней даже отсутствовала идея связи произведения искусства с личностью его создателя.

Подобные традиции существуют не только в искусстве. Схоластическая философия представляла собой то же самое сверхличное единство, на которое работали многие личности, послужившие развитию традиции. От Росцелина и Ансельма через Фому Аквинского до Габриеля Биля проблемы и их детализация демонстрируют полную преемственность. Каждый мыслитель независимо от своей одаренности, будь он гений или просто упорный труженик, учился у предшественников и влиял на развитие своих преемников. Постоянство традиции демонстрировалось не в решениях или даже самих вопросах, а в методе и тщательности исследования и формулировок.

Возможности традиции в политике, равно как в философии, музыке и изобразительном искусстве, иллюстрирует пример Англии. Кромвель и Джозеф Чемберлен олицетворяют начало и конец той высокой политической традиции, которая построила великую Британскую империю, на пике своего развития контролировавшую более 17/20 поверхности планеты. Много ли политических гениев мы видели на должности премьер-министра в течение этих столетий? Только двух Питтов. Тем не менее, Англия выходила из всех главных войн того периода с возросшей мощью: Тридцатилетняя война (1618–1648), война за испанское наследство (1702–1713), войны за Австрийское наследство (1741–1763), Наполеоновские войны (1800–1815), войны за объединение Германии (1863–1871). В этот долгий период был допущен только один серьезный промах — потеря Америки (1775–1783). Сущностью английской традиции было не что иное, как применение в политике исключительно политического мышления. Кромвель-теолог ссылался на теологию только время от времени, и больше на словах, выражающих симпатию, чем на деле. Наследники традиции его имперского строительства не обременяли себя его тяжелым теологическим оснащением, трансформировав его в ханжество (cant) — это слово не переводится на другие европейские языки. Именно благодаря ханжеству английская дипломатия постоянно добивалась успеха в мире фактов, то есть в мире насилия, коварства и греха, сохраняя в собственных глазах позицию бескорыстной моральности. Приращение страны новыми владениями представлялось как «несение цивилизации» «отсталым» расам. И так далее, по всему спектру политической тактики.

Этот пример показывает одну из главных особенностей традиций: они эффективны только при серьезном их применении мастерами своего дела. Когда в XIX веке, в ходе англизации Европы, остальные европейские политики попытались проявлять ханжество, они лишь всех насмешили. Американский всемирный спаситель Вильсон, скромно предложивший себя в президенты мира, основанного на морали, зашел слишком далеко. Для успешного использования ханжества требовалось безошибочное чутье (tact), которое могло развиться только у того, кто вырос в абсолютно ханжеской атмосфере. Точно так же принадлежность к австрийскому офицерскому корпусу, этических качеств которого не хватало офицерам Наполеона, предполагала тренировку длиною в жизнь в определенной среде, а не трехмесячную военную подготовку на основе «проверки умственных способностей».

Великое достоинство традиции состоит в том, что человек, в данный момент оказавшийся лидером, не одинок: отсутствующие у него качества, которые могут понадобиться в данной ситуации, наверняка найдутся у окружающих. Главное, что наличие политической традиции практически исключает возможность занятия высокого политически-авторитетного положения слабым и некомпетентным лицом, а если это все же случается, то традиция обеспечивает его скорый уход. Можно возразить, что этому противоречит пример лорда Норта, но изначальные просчеты его американской политики оказываются таковыми только ретроспективно. Последуй за ними строгие меры, Америка не была бы потеряна. Однако домашняя позиция Норта между вигами, с одной стороны, и монархом — с другой, была крайне затруднительной, а его политике сопротивлялись все те же рационалистические элементы, которые на континенте проповедовали «общественный договор» и «права человека». В свою очередь успешное предотвращение революций и террора, начиная с дела Уилкса (середина XVIII века) и заканчивая кошмаром 93-го, а также всеобщими революционными волнениями 1830 и 1848 гг., объясняется наличием в Англии неповрежденной традиции.

Традиция вовсе не дает жесткую гарантию определенных результатов, поскольку в истории как раз случаются неожиданности. Иногда происходит нечто совершенно немыслимое. Случай выступает контрапунктом судьбы. Небольшой разрыв может случиться также и в традиции, но здоровый традиционный слой способен быстро залечить рану. Традиция государственной мудрости сродни платоновской идее совершенства (Platonic idea of excellence), которая формирует людей с учетом их возможностей и служит формой для их личного выражения. О результатах свидетельствует высокий средний уровень обучения и способностей. Политическому организму, руководимому такими людьми, сопутствует удача. То, чего не хватает в одном месте, берется в другом, а личным капризам не позволяется становиться политическими догмами. Итог присутствия традиции в политической единице выражается в том, что она уверенно следует собственной судьбе, и случайность минимизируется.