11.5.1.1. От воли к жизни к нравственной воле

Воля к жизни для Шопенгауэра — не «пустое слово, а единственное истинное выражение внутренней сущности. Все рвется и тяготеет к существованию, если возможно, к органическому, т. е. к жизни, а затем к возможному ее усилению; в животной природе становится очевидно, что воля к жизни — это основной тон ее сущности, единственно неизменное и безусловное ее свойство»[1520]. Тем самым воля к жизни оказывается для Шопенгауэра нечто первичным и безусловным, предпосылкой всех предпосылок, тем, что далее объяснено быть не может, но само лежит в основе всякого объяснения, она есть самое реальное из всего того, что нам известно, есть ядро самой реальности, явленной нам в различных формах объективированной воли к жизни. Ее объективация постигается в великих зрелищах постоянной суеты, бесконечной борьбы всего и вся. Воля к жизни проявляется как неутомимый механизм, влечение к заключенному между рождением и смертью существованию, полное нужды, муки, страданий и страха.

Но такое существование Шопенгауэр связывает уже не с инстинктом самосохранения, а с половым инстинктом, актом совокупления, сладострастием, которое, по его словам, и есть «истинная сущность и ядро всех вещей, цель и назначение всего существования»[1521]. Удовлетворение этого инстинкта приводит к появлению нового существования — жизни со всеми ее тяготами, заботами, бедами и страданиями, правда, для другого индивида, который должен жить, страдать и умереть за то, что когда-то кто-то дал ему жизнь в наслаждении сладострастием. Именно в акте зачатия Шопенгауэр усматривает решительное утверждение воли к жизни и вину за свое существование. Мера страдания полностью соответствует мере виновности. Все страдания заслужены, вся жизнь есть искупление и сообразно с этим мир и должен быть местом искупления и кары: в этом и заключается вечная справедливость мира. Своим рождением и смертью индивиды платят дань за все горести и радости своей жизни.

Из познания вечной справедливости становится Очевидным, что освобождение от искупления и кары возможно лишь при искоренении вины. А так как всякая вина порождается утверждением воли к жизни, то и искоренить ее можно только отрицанием воли к жизни. Последнее оказывается доступным лишь для человека, поскольку в отличие от животного, утверждение воли к жизни которого осуществляется чисто инстинктивно, в человеке, одаренном разумом, оно совершается обдуманно: он может решать, следует ли ему утверждать или отрицать волю к жизни.

Вступая в эту жизнь, каждый из нас исполнен притязаний на счастье и наслаждение, питает надежду на их осуществление. Однако жизнь нас никогда не может удовлетворить, поскольку она есть не что иное, как простое отображение воли, ее явление, собственная тень, а не вещь в себе. Мы видим, что мир полон горя, вражды, злобы, глупости, абсурда. «Жизнь каждого человека, — пишет Шопенгауэр, — если ее обозреть в целом, представляет собой трагедию; а рассматриваемая в частности, она — комедия»[1522]. Она такова, потому что мир, а, следовательно, и жизнь существует благодаря тому, чего не должно быть.

Живя в таком мире, человек рано или поздно начинает понимать, что счастье и наслаждение — это мираж, который, будучи видим лишь издали, исчезает при приближении к нему. В жизни же реальны, напротив, страдание и боль. Как только мы это осознаем, перестаем гоняться за счастьем и наслаждением и начинаем думать, как оградить себя от боли и страданий. Для этого, по мнению Шопенгауэра есть одно надежное средство — не требовать для себя большого счастья и вести одинокое, беспечальное, спокойное, сносное существование. Вполне в духе антиэвдемонистиче- ской этики Эпикура звучит следующее утверждение франкфуртского мыслителя: «Истинная ценность существования всякий раз измеряется лишь отсутствием страданий, а не присутствием наслаждений»[1523].

К отрицанию волю к жизни человек приходит в результате осознания им того факта, что этот мир есть дело рук какого-то дьявола, который воззвал к бытию твари для того, чтобы насладиться созерцанием их мук. «Жизнь, по существу, — подчеркивает Шопенгауэр, — всегда есть страдание»[1524]. Просветленный страданием, которое есть по сути предназначение нашего бытия, человек сокрушает волю к жизни, отвращает свою волю ? от жизни и тем самым освобождается от мира, являющегося лишь ее видимостью. Только в умерщвлении воли к жизни человек находит свое спасение: освобождение от страдания и смерти; отвращение воли от жизни и кладет конец нашим иллюзиям, избавление от которых позволяет выявить! подлинный смысл бытия.

Таким образом, наполненная страданиями жизнь есть необходимая I предпосылка и условие трансформации воли к жизни и обретения нравст- [венного смысла бытия. Если утверждение воли к жизни имеет в своей основе себялюбие, эгоистические импульсы, то отрицание воли к жизни не есть полное отрицание жизни, самоотрицание, самоубийство жизни. На самом деле рно есть всего-навсего трансформация эгоистических (безнравственных) импульсов в неэгоистические (нравственные), себялюбия — в и человеколюбие, высшей формой которого у Шопенгауэра выступает со- ! страдание. Последнее рассматривается им как акт мистического перевоплощения одного «я» в другое «я», когда, по его словам, «я соощущаю, чувствую не мое страдание как свое и всё-таки не в себе, а в другом… Но это предполагает, что я до известной степени отождествился с другим, и, следовательно, упразднилась на мгновение граница между „я“ и „не-я“: тогда

только обстоятельства другого, его нужда, его горе, его страдания стано-

430

вятся непосредственно моими».

Именно в феномене сострадания Шопенгауэр находит полноту бытия и путь к спасению: в сострадании осуществляется мистерия перевоплощения нашего «я» в другое страдающее «я». Сострадание освобождает от бремени заботы о собственной жизни и заставляет заботиться о чужом благе, оно позволяет обнаружить в нас самих, в глубинах нашего «я» некое идеальное мерило нашей всечеловечности и всемирности, так что каждый из нас ощущает на себе вину за страдания всего живущего. Принимая вину на себя, тем самым мы «восполняем» несправедливость жизни.

В целом можно сказать, что у Шопенгауэра феномен сострадания знаменует собой «переворот воли»: воля отворачивается от жизни и трансформируется в нравственную волю. «Сострадание, — подчеркивает в этой связи Шопенгауэр, — есть единственный источник таких поступков, если они должны иметь моральную ценность…»[1525] [1526] И далее: «сострадание, будучи единственно неэгоистичным, есть в то же время и единственный истинно моральный импульс…»[1527] Следовательно, сострадание есть основание морали и источник справедливости и человеколюбия. Подобно тому, как эгоизм является основанием всех безнравственных поступков, сострадание есть основание всех нравственных деяний человека и способ постижения истинного высшего блага.

Кроме сострадания, тождественного по сути любви* к высшему благу и спасению ведет аскеза, которая есть результат полного самоотречения, самоотрицания воли к жизни, «полного безволия». Аскеза есть полная противоположность всякого насыщенного утверждения воли. Если воля к жизни есть воля к сохранению индивида, господству собственного «я», которое находит свое выражение в сладострастии и в безмерном эгоизме, то аскеза проявляется в совершенном целомудрии, бедности, в готовности переносить всякую несправедливость, отвечать на несправедливость добрым делом, на оскорбление — смирением и покорностью. «Под… выражением аскеза, — подчеркивает Шопенгауэр, — я понимаю… преднамеренное сокрушение воли посредством отказа от приятного и стремление к неприятному, добровольно избранную жизнь покаяния и самоистязания для полного умерщвления воли»[1528]. И если утверэвдение воли к жизни находит свое адекватное выражение прежде всего в половом акте, сладострастии, то первый шаг к аскезе или отрицанию воли к жизни Шопенгауэр видит в целомудрии. Вместе с волей исчезает и центр ее сосредоточения — половой инстинкт и сладострастие. Поэтому полное целомудрие есть характерное проявление аскезы, цель которой добровольная смерть и освобождение от мира, от воли.

Такова была завидная жизнь многих индусских мудрецов и христианских святых, у которых внутренняя сущность святости, самоотрицания и умерщвления воли выражена как полное познание собственной сущности, ставшее успокоением для всякого воления. Из этого успокоения воли и исходит полное смирение или святость. Именно в святости проявляется отрицание всякого воления и отказ от него, а тем самым и освобождение от мира, всё существование которого предстает перед нами как страдание. «Вместе со свободным отрицанием, отказом от воли, — подчеркивает Шопенгауэр, — упраздняются и все те явления… в которых и посредством которых существует мир… Нет воли, нет представления, нет мира. Перед нами в самом деле остается только ничто… С уничтожением воли исчезает мир и перед нами оказывается только пустое ничто…»[1529]

Но, по мнению Шопенгауэра, мы не должны страшиться этого ничто, ибо то, что противится растворению в ничто и есть только воля к жизни, есть лишь другое выражение того, что мы так сильно желаем жизни. Это мрачное впечатление от того ничто, которое царит как последний предел за святостью, надлежит прогонять посредством созерцания жизни и подвижничества святых.

Таким образом, цель аскезы — святость и искупление, которые наступают после исчезновения воли: если исчезает воля, то более уже нет ничего, что могло бы проявиться, исчезает также и мир. Й тогда наступает состояние искупления, ибо мировое искупление заключается в искуплении мира. Человек, точнее, святой оказывается искупителем мира, его победителем.

Крайней противоположностью аскезе, а, стало быть, отрицанию воли к жизни у Шопенгауэра выступает самоубийство: аскет бежит от наслаждении, i а самоубийца — от страдания жизни, он отрицает жизнь, но при известных условиях, которые делают ее тяжелой или невыносимой для него, т. е. в отличие от аскета самоубийца желает счастливого, приятного и свободного и от страданий существования для себя. А это значит, по словам Шопенгауэра, что «оно (самоубийство. — И. Ш.) отнюдь не есть отрицание воли, ^ оно, напротив, ее решительное утверждение. Ибо сущность отрицания не в том, чтобы отвергать страдания жизни, а в том, чтобы отвергать ее наслаж- [дения. Самоубийца любит жизнь, он только недоволен условиями, при которых она ему дана. Поэтому он отказывается отнюдь не от воли к жизни, а лишь от самой жизни…»[1530] Именно сильнейшее утверждение воли к жизни влечет его к самоубийству: он перестает жить, потому что не может перестать желать. И здесь воля посредством разрушения своего проявления ут- * верждает себя, потому что иначе она уже утвердить себя не может.

Следовательно, самоубийство устраняет жизнь, но не саму воля к жизни, оно не ведет к спасению и избавлению от жизни. Поэтому, по словам Шопенгауэра, «самоубийство — торжество искусства Майи, вопиющее выражение противоречия воли к жизни с самой собой»[1531].

Этот род самоубийства, вызванный отчаянием, Шопенгауэр строго отличает от добровольно принимаемой на высшей стадии аскезы голодной смерти. Последнюю он выводит не из утверждения воли к жизни, а, напротив, из ее отрицания: достигший подобного отречения аскет перестает жить только потому, что полностью перестал волить. Иной вид смерти, помимо голодной смерти, здесь немыслим, так как намерение сократить мучение было бы, в сущности, некоторой степенью утверждения воли. Такой род самоубийства всегда сопровождался религиозным фанатизмом и суеверием.

Кроме сострадания, святости и искупления у Шопенгауэра существует и четвертый путь к спасению — эстетическое созерцание, эстетическое наслаждение прекрасным. Суть его состоит в том, что «вступая в состояние чистого созерцания, мы на мгновение отрешаемся от всякого воления, т. е. от всех желаний и забот, как бы освобождаемся от самих себя и, перестав быть индивидом, познающим ради своего постоянного воления…, превращаемся в освобожденный от воли, вечный субъект познания…»[1532] Именно в эстетическом опыте, по мнению Шопенгауэра, человек научается понимать бесполезное, всё, что не связано с нашим ненасытным вожделением, искусство рассматривает идеи, которые, по словам Шопенгауэра, «представляют собой непосредственную и адекватную объектность вещи в себе, воли»[1533]. Само же познание идей есть дело гениального созерцания — созерцания наиболее одаренных в умственном отношении людей, гениев.

По своей природе гений чужд воле: его существо Шопенгауэр видит в преобладающей способности к чистому созерцанию, требующему полного забвения собственной личности и всех своих отношений. «Гениальность, — пишет в этой связи Шопенгауэр, — это способность пребывать в чистом созерцании… совершенно не принимать во внимание свой интерес, свое волнение, свои цели, другими словами, временно полностью отказаться от своей личности и остаться только чистым познающим субъектом, ясным оком мира»[1534]. Посредством эстетического экстаза гений обуздывает свою волю, часто при этом он оказывается на грани безумия, что приводит его к необдуманному, к аффекту, к страсти. Но поскольку счастливые моменты гениального созерцания непродолжительны, то эстетическое созерцание не может привести к тотальному искуплению, освобождающему от страдания. Таковы основные пути к спасению, % следовательно, и к отрицанию воли к жизни.

Подводя общий итог осуществленной выше реконструкции философии Шопенгауэра, следует подчеркнуть, что ее основополагающей установкой, которой она принципиально отличалась от философской классики, было волевое отношение к миру. Оно нашло свое адекватное выражение в главных мотивах шопенгауэрианства: воля к жизни, страдание, сострадание, скука, боль, отчаяние, одиночество, аскеза, пессимизм, т. е. в те мотивах, которые были и остаются определяющими в духовных исканиях европейского человечества на протяжении всего XX столетия и начавшегося XXI века. В этом смысле можно сказать, что всей своей философией Шопенгауэр предвосхитил общую картину внутреннего, духовного состояния модернистского и постмодернистского человека, представляющего собой по существу гибрид декадента и варвара, который зародился из европейского нигилизма. Последний — главная тема мученических исканий философа- пророка Фр. Ницше.