553

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

553

Примечание к №472

Но вспомним, что пародия невозможна без ключевого текста, на котором она паразитирует.

Однако возможна двойная пародия. Пародия королевская, похожая на излюбленный образ Набокова: бесконечное отражение поставленных друг против друга зеркал.

Если снова обратиться к энтомологическим аналогиям, то высший тип связи между миром и человеком, автором и его произведением, между персонажем и персонажем и так далее, вообще высший тип связи как таковой, это для Набокова связь микрокосмическая, связь «димимикрическая». Набоков, воплотившийся в Годунова-Чердынцева (который в свою очередь воплотился в своего отца-путешественника), писал:

«Невдалеке от меня какие-то знахари с опасливым и хитрым видом конкурентов собирали для своих корыстных нужд китайский ревень, корень которого необыкновенно напоминает гусеницу, вплоть до её ножек и дыхалец, – а я, между тем, переворачивая каменья, любовался гусеницей неизвестной ночницы, являющейся уже не в идее, а с полной конкретностью копией этого корня, так что было не совсем ясно, кто кому подражает – и зачем».

Действительно, не совсем ясно, кто кому подражает: знахари-китайцы или русский путешественник. Русский путешественник или его сын, выдумывающий в эмигрантском Берлине эти воспоминания своего без вести пропавшего отца. Чердынцев-младший или сам Набоков, также потерявший своего отца. Отец Чердынцева похож и на реального отца Набокова, и на реального русского путешественника, а его сын – на Набокова-младшего и одновременно на Ходасевича (сам Ходасевич выведен в «Даре» под именем Кончеева, внешне скорее напоминающего Набокова). Весь мир оказывается двоящимся, двойственным, двуединым, сложнодвуединым. Замкнутым. Но, из-за своей сложности, микрокосмичности и открытым. Живым.

Из вымышленного Набоковым вымышленного диалога между двойниками Чердынцевым и Кончеевым:

«Наше превратное чувство времени, как некоего роста, есть следствие нашей конечности, которая, всегда находясь на уровне настоящего, подразумевает его постоянное повышение между водяной бездной прошедшего и воздушной бездной будущего. Бытие, таким образом, определяется для нас как вечная переработка будущего в прошедшее, – призрачный, в сущности, процесс, – лишь отражение вещественных метаморфоз, происходящих в нас. При этих обстоятельствах, попытка постижения мира сводится к попытке постичь то, что мы сами создали, как непостижимое … Наиболее для меня заманчивое мнение, – что времени нет, что всё есть некое настоящее, которое как сияние находится вне нашей слепоты … у природы двоилось в глазах, когда она создавала нас (о, эта проклятая парность, от которой некуда деваться: лошадь– корова, кошка-собака, крыса-мышь, блоха-клоп) … симметричность живых тел есть следствие мирового вращения (достаточно долго пущенный волчок начнет, быть может, жить, расти, размножаться) … в порыве к асимметрии, к первенству, слышится мне вопль по настоящей свободе, желание вырваться из кольца…»

Но тут сидящий на скамейке Годунов-Чердынцев (тоже двойная фамилия) очнулся:

«опять значит, воображение, – а как жаль! … Почему разговор с ним никак не может распуститься явью, дорваться до осуществления? Или это и есть осуществление, и лучшего не нужно… – так как подлинная беседа была бы только разочарованием…?»