696

696

Примечание к №690

«народ … может и дать вам пинка» (В.Ленин)

Как только Чехов стал сотрудничать с Сувориным, ему пришла в маленьком конвертике записочка – анонимное пасхальное поздравление, где выражалось следующее пожелание:

«Поболее добросовестности по отношению к страждущему человечеству и поменее угодливости к гробовщикам и гробокопателям».

Помни, о тебе «там» знают, тебя «там» помнят. Следят. Тысячи раз повторялась и превратилась в идиотскую идиому фраза из чеховского письма: «Я выдавливал из себя по капле раба». Но что она означает? Прежде всего следует сказать, что раба из себя выдавить невозможно. Если человек раб по рождению, личностное начало в нём никогда не разовьётся. Человек, осознавший себя рабом, не «уже не раб», а «даже не раб». Его нельзя даже использовать как рабочую силу, ибо он превращается во взбесившееся животное. Но это к слову.

Итак, Чехов был рабом? Странное словосочетание: Чехов и рабство. В чеховской мифологии этот парадокс разрешается следующим образом. «Рабство» это религиозное воспитание Чехова, детство с поркой и целованием ручек. Это во-первых. А во-вторых, это свидетельство «скромности» гения. Чехов не раб, но он скромный, и он говорит, что он раб, хотя он не раб. Он строг к себе и себя, мягчайшего и добрейшего человека, считает рабом именно из-за своей мягкости и доброты. Как принцесса на горошине.

Однако приведём школьную фразу с мясом контекста:

"Кроме изобилия материала и таланта, нужно ещё кое-что, не менее важное. Нужна возмужалость – это раз; во-вторых, необходимо ЧУВСТВО ЛИЧНОЙ СВОБОДЫ, а это чувство стало разгораться во мне только недавно. Раньше его у меня не было; его заменяли с успехом моё легкомыслие, небрежность и неуважение к делу. Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченый (704), ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества (709), – напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая, человеческая".

Написано это в 28 лет, на исходе молодости, как подведение некоего итога. Написано Суворину, «реакционеру». Каковы же временные рамки чеховского рабства? Сказано ясно: чувство личной свободы стало разгораться недавно. А что такое «недавно» для 28-летнего? Года 3-4 назад максимум. Сказано также: «молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, гимназист и студент». Студент. Студентом Чехов был до 24 лет. Сближение с Сувориным началось в 26. То есть Антон Павлович называет рабством эпоху либерального свистуна Антоши Чехонте. Вполне логично перешедшего от «целования поповских рук» к «поклонению чужим мыслям», то есть целованию рук либеральных. И дорожка Чехова была бы ясна, если бы не то качество, которое Чехов излишне сужает, называя в письме «лицемерием».

Существует легенда, согласно которой Чехову предсказывали смерть под забором. На самом деле это было не предсказание, а заботливое и своевременное предупреждение. Скабичевский, сам крупный деятель либеральной прессы, знающий в ней все ходы и выходы, писал в 1886 году:

«Кончается тем, что он (талант, эксплуатируемый издателями, – О.) обращается в выжатый лимон, и, подобно лимону, ему приходится в полном забвении умирать где-нибудь под забором».

Это сказано Скабичевским не о Чехове, а вообще. Конкретно о Чехове он писал дальше:

«Вот и г. Чехов, – как жалко, что при первом же своём появлении на литературном поприще он сразу записался в цех газетных клоунов. Надо, впрочем, отдать ему справедливость: в качестве клоуна он держит себя очень скромно и умно … Но это всё ещё более усугубляет то чувство глубокой жалости, которое внушает нам г. Чехов тем, что, увешавшись побрякушками шута, он тратит свой талант на пустяки и пишет первое, что придёт ему в голову».

Эта заметка произвела на Чехова огромное впечатление. Он её вырезал и хранил всю жизнь. Скабичевский попал в цель, так как ясно высказал то, что смутно чувствовал сам Чехов, начавший литературную карьеру с того, что стал вполне сознательно продаваться.

Чехов рано, лет в 14, понял «что к чему». Помогло и его низкое происхождение (то есть природная сметка, деловитость, трезвость, отсутствие прекраснодушия), и передовая атмосфера Таганрога, города греческой и еврейской мафии. Именно в Таганроге Чехов приобрел свое «лицемерие» и свою способность «скромно и умно» выполнять функции клоуна. Чехов это «испуганный русский». (717) Он, еще сидя за партой таганрогской гимназии, понял: «не суйся», «не связывайся». Кто террорист Осинский, казнённый в 1879 году? Бывший таганрогский гимназист. Где арестован Боголюбов-Емельянов, мстя за которого, стреляла Засулич? В Таганроге, в 1876 г., где собрал вокруг себя революционно настроенных гимназистов. А вот народоволец Тан-Богораз – учился с Чеховым в гимназии. В 1879 г., когда Чехов приехал в родной город, там арестовали Леона Мирского, известного своим покушением на шефа жандармов. А вот народоволец и таганрогский врач П.М.Шедеви. Напомню, что Таганрог это маленький город с населением в 40 тысяч человек. Всё на виду, все друг друга знают. Павловский, уроженец Таганрога, с 14 лет и до окончания гимназии жил в семье Чеховых. Потом поступил в Медицинскую академию, был арестован, проходил по процессу 193-х. Потом бежал в Париж, где написал статью о пребывании в Петропавловской крепости. Павловский был арестован за организацию в 1874 г. революционного кружка в Таганроге. Впоследствии Павловский был амнистирован и стал сотрудником «Нового времени».

Нетрудно заметить сходство между биографиями Чехова и Павловского. Но Чехов действовал «очень скромно и умно». Поступил на медицинский факультет Московского университета и стал сотрудничать в левой прессе, но в серьёзные дела не лез. Потом скачок вправо, но на основе личной дружбы с Сувориным и без штатного сотрудничества в «Новом времени».

Наконец, если Павловский был самым непосредственным образом связан с еврейской мафией (так как сам был евреем), то Чехов с еврейством поддерживал корректные отношения, никогда внутрь кагала не попадая. Хотя в молодости он даже стремился туда, стремился вполне сознательно, в душе великий народец проклиная (730), но одновременно собираясь жениться на Евдокии Исааковне Эфрос (кстати, единственная серьёзная попытка молодого Чехова связать себя брачными узами). 25-летний Чехов писал приятелю:

«Моя ОНА – еврейка. Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие с его последствиями – ладно, не хватит – и не нужно… И к тому же мы уже поссорились. Завтра помиримся, но через неделю опять поссоримся… С досады, что ей мешает религия, она ломает у меня на столе карандаши и фотографии – это характерно… Злючка страшная… Что я с ней разойдусь через 1-2 года после свадьбы, это несомненно…»

Вот другое письмо, написанное через полтора месяца;

«Пожаловался ей (Эфрос) на безденежье, а она рассказала, что её брат-жидок нарисовал трёхрублёвку так идеально, что иллюзия получилась полная: горничная подняла и положила в карман».

Брак с Эфрос, а в перспективе и издательство собственного журнальчика а ля «Искра» было бы логическим завершением головокружительной карьеры Антоши Чехонте. Но как раз в это время Чехова заметил Суворин, потом Григорович. Продаться можно было гораздо дороже и приличнее. Чехов высчитал точно: в это же время тому же адресату:

«Что бы там ни говорили, а Суворин хороший, честный человек: он назначил мне по 12 коп. со строки.»

Через несколько месяцев пишет:

«Была вчера Эфрос. Я озлил её, сказав, что еврейская молодёжь гроша не стоит; обиделась и ушла».

Теперь Чехову надо было решить важную психологическую задачу: поддерживать дружеские отношения с Сувориным, но так, чтобы не скомпрометировать себя перед так называемым «общественным мнением» (то есть еврейско-масонской инфраструктурой). Задел для этого был, так как Чехов уже показал себя в деле. Отрабатывая кусок хлеба, он глумился над Леонтьевым (737) (статья в «Осколках» в 1883 году), все его ранние рассказы это примитивное зубоскальство над русскими образованными классами, русской философией, культурой, изображение славянофилов «охотнорядскими Шопенгауэрами» и т. д. Вот характерный образчик остроумия 22-летнего Чехова:

«В редакцию „Руси“: Мерси. Квас прелестен. Порекомендуем. Вы пишете, что квас без тараканов – иноземщина. Мы не согласны с вами. Процедить можно. Прикажите помыть жбаны: запах от них тлетворнее Запада!»

Или:

«Кречинский и Хлестаков выходят из „Нового времени“, чтобы издавать собственную газету „Благонамеренные козлы“».

У Антоши была крепкая репутация «своего». Он и с весёлыми девочками познакомит, и рецептик от триппера даст. С ним хорошо посидеть в ресторане, распить графинчик. Беден, но весел, услужлив, блюдёт честь российского интеллигента, знает массу анекдотов и сплетен. Душа общества, «анекдотист и канканёр». И братья у него, Колька да Сашка, «наши люди».

И вот вдруг Антоше от козла Григоровича приходит письмо в стиле «знаете ли вы, что вы поэт и поэт истинный».

Чехов отвечал:

«У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый „литературный кружок“: таланты и посредственности всяких возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатания по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и – пошла писать!»

С «ребятами» надо было рвать. Но у нас ведь «вход рупь, выход два». И начиная с 1886 года Чехов постоянно боялся «народного пинка». Да и не то что в переносном, а и в буквальном смысле. «Ребята» мстить умели. Причём в данном случае им и не нужно было звонка сверху. Бесил успех, бесила вдруг выявив– шаяся непохожесть Чехова на них. Чеховеды до сих пор гадают о причинах поездки Чехова на Сахалин. Поездка получается, как ни крути, немотивирован-ной, внезапной. Поехал «от скуки», развеяться, или собирать материал, бороться с царизмом, бежать от начинающейся болезни – любое определение мелко и ужасно искусственно, неправдоподобно. Впрочем, поездка эта действительно неправдоподобна, так как в ней поражает какая-то заданность. Чехов едет на Сахалин, а в письмах ноет на ужасную дорогу, на Сахалине тоже не видит ничего интересного, участвует в местной переписи как бы по обязанности, по инерции, и в конце концов очень медленно и нудно работает над книгой, получившейся в результате такой же нудной и неинтересной. При этом Чехов жалуется на обязательность этой работы… Да разгадка сахалинской поездки на 3/4 ясна. Это реабилитация в глазах либерального общественного мнения, рассчитанный шахматный ход, ловкая рокировка. В результате Чехова ещё терпели. Еле-еле – он балансировал на грани. Ребята между собой хохотали:

Большой талант у Чехова Антоши –

Он ловко подаёт Суворину галоши.

В печати же появлялись любопытные рисунки. Вот в журнале «Шут» за 1892 год карикатура «Наша пресса». На ней изображены Чехов и Суворин, названный «Героем „Нового времени“». Внизу подпись: «А.С.Суворин: „И какая же тоска! просто не знаешь, куда деться… Махнуть, разве, с Антошей к чувашам!..“»

Чехов, гений лицемерия, юлил, выправляя всё более ухудшающееся положение. Своё кредо, оправдательную легенду ренегатства, он изложил в письме к А.И.Плещееву в 1888 году:

"Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. (745) Я хотел бы быть свободным художником и – только, и жалею, что Бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретарь консистории, так и Нотович с Градовским (т. е. либералы – О.). Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодёжи… Потому я одинако не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к учёным, ни к писателям, ни к молодёжи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Моё святая святых – это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чём бы последние две ни выражались…"

Увы, во многом эти слова не плод многолетних раздумий, а поза. Поза красивая, интуитивно верно угаданная, но поза. Поза, за которой страх пинка.

И пинка Чехову влепили. Смачного, с хрустом, от которого он летел 15 метров. «Чайка» провалилась с треском, с позором небывалым.

Пресса тогда писала:

«Юбилейное бенефисное торжество было омрачено почти беспримерным, давно уже небывалым в летописях нашего образцового театра скандалом… такого головокружительного провала, такого ошеломляющего фиаско, вероятно, за всё время службы бедной бенефициантки не испытывала ни одна пьеса … после третьего действия шиканье стало общим, оглушительным, выражавшим единодушный приговор тысячи зрителей тем „новым формам“ и той новой бессмыслице, с которыми решился явиться на сцену „наш талантливый беллетрист“. Четвёртое действие шло ещё менее благополучно: кашель, хохот публики, и вдруг совершенно небывалое требование: „опустите занавес!“ … Шиканье по окончании пьесы сделалось опять общим: шикали на галерее, в партере и в ложах. Единодушие публика проявила удивительное, редкое, и, конечно, этому можно только порадоваться: шутить с публикой или поучать её нелепостями опасно».

На защиту Чехова встал один Суворин, в свою очередь тоже освистанный. «Полемика» пошла на уровне стишков:

Скажу я смело –

Пожалуй, соколом рядись,

Но Соколом лететь, ты, Чайка, не берись.

(Автор Иероним Добрый, он же С.Г.Фруг.)

Удар был особенно силён, так как в пьесе образ Тригорина носил явно автобиографический характер.

Сразу всё понявший, увидевший своим хитрым татарским глазом, Чехов писал Суворину:

«17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а именно: те, с кем я до 17-го октября дружески и приятельски откровенничал (немножко переигрывает – О.), беспечно обедал, за кого ломал копья – все эти имели странное выражение, ужасно странное… Одним словом, произошло то, что дало повод Лейкину выразить в письме соболезнование, что у меня так мало друзей, а „Неделе“ вопрошать: „что сделал им Чехов“, а „Театралу“ поместить целую корреспонденцию о том, будто бы пишущая братия устроила мне в театре скандал. Я теперь покоен, настроение у меня обычное, но всё же я не могу забыть того, что было, как не мог бы забыть, если бы, например, меня ударили…»

Чехов вздохнул, повертел в руках ладью-Суворина и пожертвовал за лучшую позицию. (831) Иного выхода не было. После разрыва же «был хорошо устроен в зоне».

Но как всё это было сделано опять «очень скромно и умно», на полутонах. Даже не вполне осознанно. Тут сказался русский инстинкт предательства. Сухая логика интеллектуального предательства, столь свойственная Чехову. Гений. В этом гениальная особенность его жизни. Внешне пошлой и обычной, но по сути удивительно законченной, ритмичной и договорённой. Следовательно, изменнической.