652

652

Примечание к №647

«вместо варварской „расклейки“, портящей газету, мы прибиваем её деревянными гвоздями» (В.Ленин)

Это говорилось в эпоху всеобщего разора и разграбления, когда одним мановением руки топился флот, другим – взрывался Петроград.

Ленин писал:

«Сидеть в Питере, голодать, торчать около пустых фабрик, забавляться нелепой мечтой восстановить питерскую промышленность или отстоять Питер, это – глупо и преступно. Это – гибель всей нашей революции. Питерские рабочие должны порвать с этой глупостью, прогнать в шею дураков, защищающих её, и десятками тысяч двинуться на Урал, на Волгу, на Юг, где много хлеба, где можно прокормить себя и семьи…»

Слушай племя, пойдем на юг, там рыба и птица, там большая еда, там будет хорошо.

Горький вспоминал о жизни в Петрограде после убийства Моисея Соломоновича Урицкого:

«Один матрос, расстреливая каких-то, быть может, ни в чём не повинных людей, командовал: „По негодяям – пальба взводом“. После этого он сошёл с ума».

(Далее Горький развивал тему «солдаты устали, солдаты месяцами не видели кроватей» и назвал этого матроса «несчастным».)

И вот в это время протест против «варварской расклейки». Характерно исключительное уважение к газете, свойственное профессиональному журналисту. Уже на вершине власти Ленин с наслаждением по нескольку раз читал очередной выпуск кремлёвской стенгазеты. Даже полупарализованный любил рассматривать вырезанные из газет карикатуры. Кстати, Бухарин отличался тем, что хорошо рисовал карикатуры и шаржи и делал это часто во время заседаний. (Мануильский же славился тем, что мастерски передразнивал всех членов ЦК.) В сущности, к власти в России пришли журналисты, «литераторы» (678). И тут возникла определённая газетная поэтика: манера шуток, вообще взаимоотношений, совершенно немыслимая и неправдоподобная ни с точки зрения дореволюционной, ни с точки зрения сталинской и послесталинской России. Сама лексика крайне своеобразная, заштампованная, пустая, носящая бессмысленно пародийную окраску. Ибо не просто журналисты (журналисты пришли к власти уже в феврале, а в определённой степени и гораздо раньше), а журналисты плохие, «нехорошие». В журналистской деятельности большевиков бросается в глаза огромное количество примитивных оценок при полном отсутствии каких-либо фактов, какого-либо содержания. А ведь суть деятельности журналиста как раз заключается в передаче некоторых фактов и лишь отчасти в их акцентировке и элементарном анализе-полуфабрикате. Здесь же произошло создание чисто формализованной журналистики, то есть некоей замкнутой и совершенно бессмысленной, бессодержательной лексики. Некоей философской журналистики. Это, подчеркиваю, особая, особеннейшая языковая среда, отделённая от «дореволюционного языка» несколькими слоями сужающихся матрёшечных мифов. Миф Иванова– Разумника отделял от России, но и ниже, внутри него, еще несколько ступеней-матрёшек. Ленин это сверхискусственное образование, так сказать, максимально культурный, максимально созданный человек. Чтобы создать такого человека, нужно было создать вокруг ауру, среду. И главным инструментом создания этой среды являлась литература. Собственно говоря, журналист это и есть максимально литературный тип людей («литераторы»). Кто-то зачем-то платит деньги и нас для чего-то (для чего – не наше дело) печатает. Это такое чисто физиологическое существование в литературе, делающее немыслимым какое-либо её осмысление, выныривание из неё. Это приводит к своеобразной филологической (и философской) интоксикации, к определенным образом деформированной лексике, обросшей раковыми наростами синонимов и повторов и совершенно не приспособленной к естественной передаче мысли, чувства, впечатления. Восприятие искажено и всегда осуществляется как исходно кривая стилизация. Ярчайшим примером этой лексической деформированности крайне узкой и своеобычной кремлёвской среды 1918—193… гг. является, в частности, следующее место из ленинских «Философских тетрадей»:

"Единство (совпадение, тождество, равнодействие) противоположностей условно, временно, преходяще, релятивно. Борьба взаимоисключающих противоположностей абсолютна, как абсолютно развитие, движение…

Философский идеализм есть ТОЛЬКО чепуха с точки зрения материализма грубого, простого, метафизического. Наоборот, с точки зрения ДИАЛЕКТИЧЕСКОГО материализма философский идеализм есть ОДНОСТОРОННЕЕ, преувеличенное, юбершвендлихес (Дицген) развитие (раздувание, распухание) одной из чёрточек, сторон, граней познания в абсолют, ОТОРВАННЫЙ от материи, от природы, обожествлённый…

Прямолинейность и односторонность, деревянность и окостенелость, субъективизм и субъективная слепота вуаля гносеологические корни идеализма. А у поповщины (= философского идеализма), конечно, есть ГНОСЕОЛОГИЧЕС-КИЕ корни, она не беспочвенна, она есть ПУСТОЦВЕТ, бесспорно, но пустоцвет, растущий на живом дереве живого, плодотворного, истинного, могучего, всесильного, объективного, абсолютного, человеческого познания."

Чёрно-белое мышление, гниющее в бесчисленных и бессмысленных повторах:

"Чёрное (чёрное, чёрное, чёрное) черно, черно, черно, черно. Белое бело, как бело белое, белое.

Чёрное есть ТОЛЬКО чёрное с точки зрения белого чёрного, чёрного, чёрного. Наоборот, с точки зрения белого белого чёрное есть ЧЁРНОЕ, чёрное, шварц (Бланк) беление (беление, беление) одного из оттенков, оттенков, оттенков белого в чёрное, ЧЕРНЕЮЩЕЕ от белого, от белого, очернённое…

Чёрность и чёрность, чёрность и чёрность, чёрность и чёрная чёрность (685) вуаля гносеологические корни черноты. А у чёрного (= чёрному), конечно, есть ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ корни, она не черна, она есть ЧЕРНОТА, бесспорно, но чернота, растущая на белом белой, белой, белой, белой, белой, белой, белой белизны".

Мышление черно-белое, но диалектическое, то есть динамическое. Чёрно-белые лопасти крутятся и получается филологический вечный двигатель. А ну-ка сунь руку – оторвёт.