Абсолютное исчезновение личности и самоубийство

Как отмечал Босвелл, Юм не верил в жизнь после смерти. Он также не думал, что суицид является морально недопустимым в любых обстоятельствах. Человек может, при определенных условиях, распорядиться своей жизнью.

В эссе «О бессмертии души» Юм обращает внимание, что абстрактное априорное рассуждение о человеке или душе не в состоянии разрешить вопросы о личном бессмертии. С нравственной точки зрения Юм полагает, что желание посмертного существования иногда является следствием низменных желаний и страхов (наказания и вознаграждения), в то время как условия этой жизни являются вполне соответствующими нашим желаниям: «Силы человека не более превышают его нужды, принимая в расчет только нынешнюю жизнь, чем силы лисиц и зайцев превышают их нужды применительно к продолжительности жизни»[473]. Ключевой аргумент в пользу нравственности основан на очевидной зависимости души от тела: «Где два предмета столь тесно связаны друг с другом, что все изменения, которые мы когда-либо видели в одном, сопровождаются соответственным изменением в другом, там мы должны по всем правилам аналогии заключить, что когда в первом произойдут еще большие изменения и он полностью распадется, то за этим последует и полный распад последнего»[474]. Это описание опирается на главную черту причинности, в которой, по Юму, причина и следствие всегда соединены. Юмовская аргументация достигает кульминации в следующем описании взаимозависимости души и тела:

Судя по обычной аналогии природы, существование какой-либо формы не может продолжаться, если перенести ее в условия жизни, весьма отличные от тех, в которых она находилась первоначально. Деревья погибают в воде, рыбы в воздухе, животные в земле. Даже столь незначительное различие, как различие в климате, часто бывает фатальным. Какое же у нас основание воображать, что такое безмерное изменение, как то, которое претерпевает душа при распаде тела и всех его органов мышления и ощущения, может произойти без распада всего существа?

У души и тела все общее. Органы первой суть в то же время органы второго, поэтому существование первой должно зависеть от существования второго[475].

Каким образом аргумент Юма соотносится с батлеровским? Очень хорошо, думаю я, если мы принимаем это частным случаем общей защиты натурализма. Батлеровская позиция не абсурдна, даже если меняется оценка натурализма. Предположим, у кого-то есть определенная причина верить, что существует всеблагой Бог, желающий благополучия и процветания людям. Если мы принимаем дуалистическую позицию (Батлера или Юма), в соответствии с которой душа случайно зависит от тела – то есть, что разложение тела не влечет за собой гибель души – тогда наблюдение за гибелью человеческого тела ipso facto не есть наблюдение за гибелью души. Рассмотрим аналогию. Представьте, что вы физически поддерживаетесь двумя людьми, мной самим и вашей сильной, заботливой сестрой, которую, по той или иной причине мы не можем видеть. Я опускаю руки и удаляюсь. Насколько вероятно, что вы упадете? Только в том случае, если мы верим, что ваша сестра не по-настоящему заботится о вас, или она думает, что ваше падение принесет вам пользу, или ей не хватает сил удержать вас и т. п. Юмовская защита гибели будет убедительной в той мере, в какой не допускается, что в картине мира существует аналогичная божественная сестра.

Аналогию с сестрой можно сопоставить юмовскому восприятию Харона. Незадолго до смерти Адам Смит описал шутливое рассуждение Юма о мифологическом перевозчике Хароне, делом которого была переправа теней умерших в нижний мир. Смит записал юмовские размышления:

«Я не мог хорошенько представить, – сказал он, – какое бы оправдание я мог бы привести Харону, чтобы получить маленькую отсрочку. Все, что я делал, я делал так, как намеревался совершить, и я не мог никогда ожидать покинуть моих близких и друзей в более подходящей ситуации, чем та, в которой я сейчас, вероятно, должен покинуть их; поэтому я имею все основания умереть спокойно». Затем он спародировал себя, представив несколько шуточных оправданий, которые, как он полагал, можно привести Харону, и вообразил очень сердитые ответы, подходящие характеру Харона. «По дальнейшем размышлении, – сказал он, – я подумал, что мог бы сказать ему: “Досточтимый Харон, я готовлю мои работы для нового издания. Дай мне еще немного времени, чтобы я мог увидеть, как публика примет внесенные изменения”. Но Харон ответил бы: “Когда ты увидишь результат этих изменений, ты захочешь внести другие изменения. И не будет конца подобным оправданиям; поэтому, почтенный друг, пожалуйста, ступай в лодку”. Но я мог бы все еще настаивать: “Имей немного терпения, досточтимый Харон, я постарался открыть глаза публики. Если я проживу еще несколько лет, то смогу получить удовлетворение от наблюдения за падением некоторых господствующих суеверий”. Но тогда Харон потерял бы все свое терпение и любезность: “Ты медлительный негодяй, этого не случится и за многие сотни лет! Ты воображаешь, что я представлю тебе отсрочку на столь долгое время? Ступай в лодку сейчас же, ты, ленивый медлительный мошенник!”»[476].

Если чье-то основное убеждение заключается в том, что точное время смерти и последствия ее подчиняются вспыльчивому, нетерпеливому, враждебному надсмотрщику, то он вполне естественно придет к иному заключению, чем тот, кто предпочитает этому заботящуюся, сострадательную, всемогущую альтернативу.

Юмовское эссе «О самоубийстве» частично представляет собой ответ Локку, но одновременно с этим и некоторый традиционный аргумент против самоубийства, берущий начало у Платона. Юмовская аргументация не требует в качестве первоначального условия атеизма, но допускает Бога лишь в качестве причины общего разумного устройства мира. Поскольку Бог вовлечен в общую структуру космоса, то Он предоставляет творениям достаточную власть и автономность в определении их собственных целей:

Каков же в таком случае смысл принципа, гласящего, что человек, который, устав от жизни и будучи преследуем страданиями и несчастьями, смело преодолевает до конца естественный страх перед смертью и покидает этот жестокий мир, что такой человек, говорю я, навлекает на себя негодование своего Создателя, посягнув на дело божественного провидения и внеся смятение в мировой порядок? Станем ли мы утверждать, что Всемогущий в виде некоторого исключения приберег для себя лично распоряжение жизнью людей и не подчинил данного события наравне с другими общим законам, которые управляют вселенной? Это явная неправда: жизнь людей зависит от тех же законов, что и жизнь других живых существ; а последняя подчинена общим законам материи и движения. Падение башни или принятие яда разрушит человека наравне с мельчайшей тварью; наводнение смоет все без различия, что бы ни оказалось на пути его ярости. Таким образом если жизнь людей всегда подчинена общим законам материи и движения, то не оттого ли поступок человека, распоряжающегося своей жизнью, преступен, что во всех случаях преступно посягать на указанные законы или вносить смятение в их действия? Но это, по-видимому, нелепо: все живые существа предоставлены в том, что касается их поведения в мире, собственной осмотрительности и сноровке и имеют полное право по мере своих сил изменять все действия природы. Не пользуясь этим правом, они не могли бы просуществовать и мгновения; всякий поступок, всякое движение человека видоизменяет порядок некоторых частей материи и отклоняет общие законы движения от их обычного хода. Сопоставляя эти заключения, мы находим, что человеческая жизнь подчинена общим законам материи и движения и что нарушать эти общие законы или вносить в них изменения не является посягательством на дело провидения[477].

Таким образом, по мнению Юма, человек может вполне обоснованно при определенных обстоятельствах распоряжаться своей жизнью без посягательства на права Божественного провидения. (Отметим сходство того, как Юм противостоял посягательству на Бога, и того, что Бог нарушает законы природы). Как и в случае с критикой бессмертия, предпосылочное допущение является определяющим. Юмовская оценка предпосылок дает мало обнадеживающего для того, кто ожидает особого Божественного провидения. Также мало приятного ожидать этого от самой вселенной, приняв во внимание допущение Юма, что ценность устрицы невелика: «Жизнь человека не более важна для вселенной, чем жизнь устрицы»[478].

Прежде, чем перейти к юмовской этике и смитовской теории идеального наблюдателя, я отмечу две черты философии Юма, которые могут обеспечить скромную поддержку посмертного существования. Юмовское понимание причинности допускает, что нет никакого априорного аргумента против посмертного существования. В конце «Исследования» Юм замечает, что мы не можем отбросить как невозможные даже совершенно невероятные возможности: «Если рассуждать a priori, что угодно может казаться способным произвести что угодно другое. Падение камня может, пожалуй, потушить солнце, а желание человека – управлять обращением планет по их орбитам»[479]. Защитник посмертного существования мог бы возразить: «Насколько мне известно, физическая смерть скорее может означать человеческий переход на небеса или перевоплощение, нежели полное уничтожение». В уже приводившемся в начале главы разговоре с Босвеллом, Юм сравнивал возможность посмертного существования с возможностью угля, положенного в огонь, не сгореть. Известно, что Юм полагал, что мы не можем исключить такой возможности в будущем. В этом контексте можно вспомнить о библейском рассказе в книге пророка Даниила (глава 3) о чудесном спасении трех божественных пророков, которые не сгорели в огне.

Второй момент, где Юм может быть полезен, относится, в первую очередь, к дуалистическому пониманию посмертного существования. Вспомним картезианский модальный аргумент в пользу дуализма, который исходит из возможности существования личности без тела или тела без личности, и приходит к заключению, что личность не есть то же самое, что тело (см. выше Глава II). Как было отмечено ранее, Юм придерживается очень строгого принципа постижимости: «Все, что мы постигаем, является возможным»[480]. Таким образом, по Юму, если мы можем представить себе раздельно тело и душу, то отсюда с достоверностью следует, что подобное разделение по-настоящему возможно. (Конечно же, при обсуждении космологического доказательства в этой главе я сделал определенную оговорку по поводу возможности апеллировать к постижимости без всяких ограничений).