Ум Бога в англо-американском идеализме

Беркли родился в Ирландии, получил образование в Тринити Колледж университета Дублина, путешествовал по континентальной Европе, провел несколько лет на Род-Айленде в Северной Америке и пытался основать школу на Бермудах. Он был епископом

Англиканской Церкви и много писал по философским и теологическим вопросам[313]. Будет полезным начать с указания на то, в чем Беркли отступал от Локка.

В предыдущем параграфе я опустил взгляды Локка на восприятие, поскольку они напрямую не затрагивают его философии религии. Однако для Беркли восприятие является ключевым для его понимания Бога, поэтому здесь необходимо начать с краткого описания локковской теории восприятия.

Локка можно считать предшественником новой науки, усвоившим себе определенную форму атомизма и механистического объяснения вместо «джунглей» аристотелевских целевых причин. Как и Галилей, он полагал, что материальные объекты имеют два рода свойств: первичные и вторичные качества. Первичные качества (форма, масса, протяженность) отражают свойства объекта, в то время как вторичные качества (цвет, вкус, внешний вид) не отражают свойства объекта. Они являются чертами, которые могут быть приписаны объекту, но только в той степени, в которой объекты являются или аффицируют человека. Существовало несколько причин для подобного различия, одной из которых является то, что цвет, вкус и внешний вид объектов радикально различаются в зависимости от степени человеческого взаимодействия с ними, что не имеет места в случае с первичными качествами. Взгляд Локка на материальные субстанции как таковые является предметом споров, но в данном контексте мы можем принять во внимание одну убедительную интерпретацию взгляда Локка: субстанция есть субстрат или основание, несущее на себе первичные и вторичные качества. Наблюдая материальный объект, к примеру, стол, мы видим свойства этого субстрата.

Теперь обратимся к возражению Беркли. В «Трактате о принципах человеческого знания» Беркли развивает близкую к локковской теорию познания:

Для всякого, кто обозревает объекты человеческого познания, очевидно, что они представляют из себя либо идеи (ideas), действительно воспринимаемые чувствами, либо такие, которые мы получаем, наблюдая эмоции и действия ума, либо, наконец, идеи, образуемые при помощи памяти и воображения, наконец, идеи, возникающие через соединение, разделение или просто представление того, что было первоначально воспринято одним из вышеуказанных способов. Посредством зрения я составляю идеи о свете и цветах, об их различных степенях и видах. Посредством осязания я воспринимаю твердое и мягкое, теплое и холодное, движение и сопротивление, и притом более или менее всего этого в отношении как количества, так и степени. Обоняние дает мне запахи; вкус – ощущение вкуса; слух – звуки во всем разнообразии по тону и составу[314].

В дополнение к этим чувственно воспринимаемым идеям Беркли утверждает существование нашего «я»:

И вот для меня не менее очевидно, что различные ощущения или идеи, запечатленные в чувственности, как бы смешаны или соединены они ни были между собой (т. е. какие бы предметы ни образовали), не могут существовать иначе как в духе, который их воспринимает. Я полагаю, что каждый может непосредственно убедиться в этом, если обратит внимание на то, что подразумевается под термином существует в его применении к ощущаемым вещам[315].

Но Беркли сомневается в том, что существует за пределами нашего «я» и чувственно воспринимаемыми идеями:

Когда я говорю, что стол, на котором я пишу, существует, то это значит, что я вижу и ощущаю его; и если бы я вышел из своей комнаты, то сказал бы, что стол существует, понимая под этим, что, если бы я был в своей комнате, то я мог бы воспринимать его, или же что какой-либо другой дух действительно воспринимает его. Здесь был запах – это значит, что я его обонял; был звук – значит, что его слышали; были цвет или форма – значит, они были восприняты зрением или осязанием. Это все, что я могу разуметь под такими или подобными выражениями. Ибо то, что говорится о безусловном существовании немыслящих вещей без какого-либо отношения к их воспринимаемости, для меня совершенно непонятно. Их esse есть percipi, и невозможно, чтобы они имели какое-либо существование вне духов или воспринимающих их мыслящих вещей[316].

Беркли полагает, что фундаментальное локковское различение первичных и вторичных качеств является необоснованным. Тот же самый аргумент в пользу того, что так называемые вторичные качества являются зависимыми от человеческого умственного восприятия, может быть приведен в пользу того, что первичные качества также зависят от умственного восприятия. Относительность восприятия, как кажется, влияет и на восприятие первичных качеств. Дальнейшей проблемой является то, возможно ли познавать что-либо, что ранее имплицитно не присутствовало бы уже в уме. Полное название одной из самых важных и элегантных работ Беркли весьма показательно: «Три разговора между Гиласом и Филонусом, цель которых доказать реальность и совершенство человеческого познания, нетелесную природу души и непосредственное Божественное провидение – в опровержение критиков и атеистов, а также разработать метод для того, чтобы сделать науки более простыми, полезными и краткими». Филонус (дословно: «любитель разума») выражает позицию Беркли, в то время как Гилас (производно от греческого слова hyle, «материя») представляет позицию Локка. Филонус исходит из строгого понятия о том, что есть воспринимаемое, доказывая, что у нас нет никакой перцепционной осведомленности о локковской материальной субстанции:

Я скажу, что это не имеет никакого отношения к нашей задаче.

У нас разговор все время идет о чувственных вещах, которые ты определил как вещи, которые мы непосредственно воспринимаем нашими чувствами. О каких бы других качествах, отличных от этих, ты ни говорил, я ничего о них не знаю, и они совершенно не относятся к обсуждаемому вопросу. Ты можешь, допустим, утверждать, что ты открыл некоторые качества, которые ты не воспринимаешь, и утверждать, что эти нечувственные качества существуют в огне и в сахаре. Но какое употребление из этого ты можешь сделать в данном случае, я не в состоянии понять. Скажи мне поэтому еще раз: признаешь ли ты, что тепло и холод, сладость и горечь (подразумевая те качества, которые воспринимаются чувствами) не существуют вне ума?[317]

Филонус аргументирует, что локковское понятие материи является концептуально пустым и путанным. Беркли избегает скептицизма, когда утверждает, что существует Божественный Ум, в котором и находятся все качества:

Я отрицаю, чтобы я признавал вместе с тобой те понятия, которые ведут к скептицизму. Ты ведь говорил, что реальность чувственных вещей состоит в абсолютном существовании их вне умов духов, или отлично от того, как они воспринимаются. И, исходя из этого понятия реальности, ты был вынужден отрицать у чувственных вещей какое-либо реальное существование, т. е., согласно твоему собственному определению, ты признаешь сам себя скептиком. Я же не говорил и не думал, что реальность чувственных вещей может быть определена таким способом. Для меня очевидно в силу оснований, которые ты признаешь, что чувственные вещи не могут существовать иначе как только в уме, или в духе. Отсюда я вывожу не то, что они не имеют реального существования, а то, что, принимая во внимание их независимость от моей мысли и их существование, отличное от воспринимаемого мною, должен быть некоторый другой Ум, в котором они существуют. Как достоверно, таким образом, то, что чувственный мир реально существует, так нельзя сомневаться и в том, что существует бесконечный вездесущий Дух, который его заключает в себе и поддерживает[318].

Беркли аргументирует, что он превосходит Локка, Гоббса и им подобных, признававших Бога наблюдающим за космосом, но не признающих самого этого божественного восприятия в качестве объяснения:

Но мы вовсе не сходимся на одном и том же мнении. Ибо философы, хотя и признают, что все телесные вещи воспринимаются Богом, тем не менее приписывают им абсолютное самостоятельное существование, отличное от их бытия, воспринимаемого каким бы то ни было умом; я же этого не делаю. Кроме того, разве нет разницы между тем, кто говорит: Бог существует, поэтому Он воспринимает все вещи, и тем, кто говорит: чувственные вещи реально существуют; а если они существуют реально, они необходимо воспринимаются бесконечным Духом; поэтому бесконечный Дух или Бог существует? Это дает тебе прямое и непосредственное доказательство бытия Бога, выведенное из вполне очевидного принципа. Богословы и философы, исходя из красоты и целесообразности различных частей мироздания, с полной очевидностью доказали, что оно является творением Бога. Но то, что, оставляя в стороне всякую помощь астрономии и натурфилософии, всякое размышление о механизме, порядке и налаженности вещей, о бытии бесконечного Духа, можно заключить только на основании существования чувственного мира, это составляет преимущество только тех, кто проделал следующее несложное рассуждение: чувственный мир есть тот мир, который мы воспринимаем различными нашими чувствами; чувствами ничто не воспринимается, кроме идей; никакая идея или прообраз идеи не могут существовать иначе как в уме. Теперь ты можешь, не погружаясь в утомительные научные экскурсии, не прибегая к рассудочным хитросплетениям или скучным и длинным рассуждениям, выступить против самого ревностного защитника атеизма и разбить его[319].

Джонатан Эдвардс (1703–1758) придерживался близкой Беркли позиции в понимании отношения между Богом и творением.

Большую часть своей жизни Эдвардс посвятил священническому служению в Нортгемптоне, штат Массачусетс, и миссионерской деятельности среди коренных американцев. Он был избран президентом колледжа Нью-Джерси (сейчас носит название Принстон) в последние недели своей жизни. Возможно, он в первую очередь более известен как представитель ранней американской литературы благодаря своей выдающейся проповеди «Грешники в руках разгневанного Бога» (1741), классическим текстом периода религиозного возрождения в англо-американских колониях, получившего название Великое Пробуждение. Достойно сожаления, что эта проповедь как наиболее печатаемая из его работ, несколько затеняет утонченность и изысканность его философии и его размышлений о Боге, обществе, добродетели и красоте[320]. Эдвардс предпринял определенные научные проекты (по насекомым, свету и тому, что сегодня назвали бы психологией). В философском плане он заметен своим отрицанием свободной деятельности, представленной в Главе I. Кедвортская концепция человеческой свободы удаляется от понятия о суверенности Бога. В этике подход Эдвардса к пониманию добродетели подобен подходу Генри Мора. Он усердно изучал и Мора, и Локка, но когда подошел к пониманию Божественного отношения к миру, то встал на сторону Беркли:

Когда мы говорим, что мир, т. е. материальный универсум, не существует нигде, кроме ума, мы достигаем такой степени строгости и абстракции, что обязаны быть в высшей степени внимательными, чтобы не сбиться и не потерять себя в неправильном представлении. Это является невозможным, поскольку означало бы, что весь мир помещен в узких границах нескольких дюймов пространства, в небольших идеях, находящихся в мозгу; ибо это было бы противоречием. Ведь мы должны помнить, что человеческое тело и мозг сами существуют только мысленно, в том же самом смысле, как и другие вещи существуют. И поэтому то, что мы называем местом, есть тоже идея. Следовательно, вещи в самом деле находятся на своих местах, ибо то, что мы подразумеваем, когда говорим подобным образом, есть только то, что этот модус нашей идеи места также находится в такой идее. Поэтому не следует понимать нас в смысле отрицания того, что вещи находятся там, где они кажутся нам находящимися; ведь принятые нами принципы при тщательном рассмотрении вовсе не подразумевают такого заключения. Эти принципы не следует также понимать в том смысле, что они полностью упраздняют натуральную философию, или науку о причинах или принципах телесных изменений; поскольку раскрыть рациональные принципы вещей в натуральной философии единственно означает раскрыть пропорциональность Божественного действия. Здесь то же самое, что и в тех пропорциях, независимо от того, полагаем ли мы мир только мысленным в нашем смысле, или нет[321].

Мир природы Эдвардса светится красотой. В самом деле, Эдвардс был полностью согласен с преобладанием красоты в воззрении кембриджских платоников на Бога. Красота природного мира и Св. Писания были приняты Эдвардсом как доказательство Бога.

Эдвардс даже более, чем Локк и Беркли, защищал такую исследовательскую модель, которая не была секулярной; нравственные и религиозные ценности имели для него преимущественное значение, и должны быть включены в философскую деятельность. Уильям Уэйнрайт в своей занимательной реконструкции творчества Эдвардса предлагает такой портрет:

В позиции Эдвардса особенно значимы два положения. Первое, добродетели познания не просто негативны; они подразумевают более, чем только исключение страстей и себялюбивой пристрастности, искажающих разум. Добродетели познания также не ограничены такими бесспорными совершенствами, как любовь к истине. Они включают в себя надлежащим образом упорядоченные естественные аффекты, такие как благодарность и любовь к бытию в целом, которыми Бог исполняет сердца Своих избранных. Эти аффекты не только изгоняют другие, противоположно воздействующие на разум; они воздействуют на него сами. Под их влиянием мы рассуждаем отчетливо и более внимательно[322].

Эдвардс подчеркивает жизненную необходимость достаточного доказательства религиозной веры. (Он может быть охарактеризован одновременно и как эвиденциалист, и как фундаменталист). При этом Эдвардс полагает, что восприятие доказательства требует отречения от эгоистического интереса и культивирования благотворительности.

Приведу несколько соображений по идеалистической философии религии. Как мы видели, начиная с Главы I, новоевропейская механистическая наука представлялась как угроза независимости и свободе человеческого разума. Это рождало опасность того, что разум можно истолковать как результат детерминированных телесных сил. Это также помещало Божественный Ум на определенную дистанцию от мира как в смысле причины (Бог как творец мирового механизма, который функционирует сам по себе), так и в смысле объекта познания (Бог должен быть рационально доказуемым). Для берклианско-эдвардских идеалистов Бог также был доказуемым, при этом вся природа виделась как конституируемая Богом, Божественной деятельностью и сотворенными умами. Идеалисты стремились возложить бремя доказательства на тех, кто приписывал уму (Божественному или человеческому) лишь второстепенный, маргинальный статус. Теистический идеализм Беркли имеет и сегодня своих защитников (Говард Робинсон, Джон Фостер)[323]. Даже те, кто не являются теистами, прибегают к берклианскому представлению о том, что наши высказывания о материальных объектах могут быть проанализированы в терминах чувственного опыта (Р. Фирт, К. И. Льюис, А. Дж. Айер).

Возможно, наиболее влиятельным вкладом Беркли в философию в целом было не только его философское размышление над религиозными убеждениями, но и настаивание на первичности ментального (вне зависимости от того, выражено ли оно в терминах чувственного опыта, понятий, понимания или сознания). В философии сознания конца ХХ в. появилась позиция, стремящаяся исключить ментальное из теории реально сущего – взгляд, уместно названный «элиминативизмом». Пол и Патриция Черчлэнд, У В. О. Куайн, Д. Деннет, С. Стич и другие в разной степени стремились исключить верования и иные ментальные состояния из их итогового понимания реальности. Берклианец напоминает нам, насколько это трудно – удалить ментальное, ибо как бы ни изощренна была наша наука, кажется, что наука и ее теории будут включать в себя ментальные единицы, такие как понятия, верования, знание[324]. Более о столкновении между идеализмом и материализмом в философии религии мы скажем в Главе VI[325].

Прежде рассмотрения Лейбница, Спинозы и Батлера уместно будет сделать небольшой обзор североамериканской философии религии.