Жизнь и смерть в 1776 году

Здоровье Дэвида Юма (1711–1776) стало ухудшаться в 1772 г. Несмотря на все усиливающиеся приступы лихорадки, внутреннее кровотечение и потерю веса (он потерял 32 килограмма за год), он оставался в обладании своими силами и спокойствии, прекрасно зная, что скоро умрет. Юм написал отчет о своей жизни, в который включил следующий портрет:

Весной 1775 года у меня обнаружились признаки внутренней болезни… Теперь я жду скорой кончины. Я очень мало страдал от своей болезни, и, что еще любопытнее, несмотря на сильное истощение организма, мое душевное равновесие ни на минуту не покидало меня, так что если бы мне надо было назвать какую-нибудь пору моей жизни, которую я хотел бы пережить снова, то я указал бы на последнюю. Я сохранил ту же страсть к науке, ту же живость в обществе, как и прежде. Впрочем, я думаю, что человек 65 лет, умирая, не теряет ничего, кроме нескольких лет недомогания; и, хотя, судя по многим признакам, приближается время нового и более яркого расцвета моей литературной известности, я знаю, что мог бы наслаждаться им лишь немного лет. Трудно быть менее привязанным к жизни, чем я теперь[386].

Юмовское отвращение к жизни не позволило ему пренебречь чтением первого тома «Истории упадка и крушения Римской Империи» Эдварда Гиббона и «Исследования о природе и причинах богатства народов» Адама Смита, опубликованных в 1776 г. В последние дни Юм приводил в порядок для публикации свои «Диалоги о естественной религии» – текст, центральный для этой главы.

Смерть Юма была знаменитой. Он приводил доводы против целесообразности веры в жизнь после смерти и веры в чудеса. Шотландский писатель Джеймс Босвелл (опубликовавший позже, в 1791 г., знаменитую «Жизнь Самюэля Джонсона») посетил Юма в воскресение, 7 июля 1776 г Босвелл своими глазами хотел увидеть, смягчится ли Юм в конце и исповедует ли христианскую веру. Все же Юм никогда однозначно не отрекался от своего крещения. Босвелл поднял тему бессмертия в разговоре с Юмом и впоследствии привел такой отчет:

Он сказал, что никогда не принимал во внимание религиозную веру с тех пор, как начал читать Локка и Кларка. Я спросил его, не был ли он религиозен, когда был молодым. Он сказал, что был… Затем решительно добавил, что мораль каждой религии была плохой, и я не заметил ни тени шутливости, когда он сказал, «что когда он слышал, что такой человек был религиозен, то он заключал, что тот был шельмецом, хотя он и знал несколько примеров очень хороших людей, бывших религиозными». Мне было весьма любопытно, и я хотел узнать, упорствовал ли он в своем неверии в будущее существование, даже когда смерть стояла перед его глазами. Я был убежден тем, что он сказал, и тем, как он это сказал, что он действительно упорствовал. Я спросил его, разве невозможно, что может быть будущая жизнь. Он отвечал, разве возможно, чтобы кусок угля, положенный в огонь, не сгорел бы? И добавил, что это в высшей степени безрассудная фантазия, что мы будем существовать вечно… Я спросил его, разве мысль о полном уничтожении никогда не доставляла ему никакой тревоги? Он ответил, нисколько. Я попытался переубедить его. сказав, что будущее существование является привлекательной идеей. Он сказал: «Нет, поскольку оно всегда видится достижимым через мрачное посредство; всегда есть Флегетон, или ад». «Но, – сказал я, – разве не согласитесь, что было бы приятно иметь надежду встретить наших друзей еще раз?» И я назвал трех людей, недавно умерших, которых, как я знал, он высоко ценил: посла Кэйта, лорда Алемура и барона Мюра. Он признался, что это было бы желательным, но добавил, что никто из них не думал подобным образом. «Я полагаю, – продолжал он, – подобное безрассудным, бессмысленным мнением». Он был неприличным и неучтивым в своем настаивании на неверии. «Да, – сказал я, – лорд Алемур был верующим». Дэвид согласился, что у него была какая-то вера.

Истина в том, что шутливость г-на Юма была того рода, что в этой сцене не было никакой торжественности; и смерть в этот момент не казалась зловещей. Меня удивило найти его обсуждающим различные вопросы с тем спокойствием ума и ясностью головы, каковыми лишь немногие когда-либо обладали. Две частности я запомнил: «Богатство наций» Смита, которую он очень рекомендовал, и «Происхождение языка» Мободдо, о которой он отзывался с презрением. Я сказал: «Если бы я был Вами, я бы сожалел о своем уничтожении. Напиши я подобную восхитительную историю, я бы сожалел, что покидаю ее». Он сказал: «Я покину эту историю, о которой Вы столь любезно отозвались, с тем достоинством, на которое я способен». Он сказал, что не страдает, но теряет силы[387].

Сегодня для нас картина умирающего мужчины или женщины, выражающих свое неверие в посмертное существование, может показаться ничем не примечательной и, возможно, вполне обыденной.

Но в те времена жить и умирать без страха уничтожения и надежды на бессмертие, было в высшей степени смелым и необычным. «Я уходил, – пишет Босвелл, – с впечатлением, которое на некоторое время повергло меня в замешательство»[388].

Большинство философов, рассмотренных нами в предыдущих главах, за примечательным исключением Спинозы, открыто признавали свою веру в посмертное личное существование или, по крайней мере, не отрицали, что подобная вера в жизнь после смерти была, возможно, важнейшим источником утешения и не только элементом нравственной мотивации, поскольку в те времена средняя продолжительность жизни была около сорока лет, и каждый третий ребенок умирал, не дожив до пятилетнего возраста, и многие болезни были неизлечимы – дифтерия, брюшной тиф, сыпной тиф, оспа и другие[389]. Отношение Юма к собственной смерти без надежды на какое-либо посмертное существование было исключением.

Дэвида Юма часто характеризуют как скептика, поскольку он сомневался в философской достоверности теистических доказательств, а также чудес и жизни после смерти, субстанциальности «я», рациональной обоснованности этики, рациональной достоверности наших верований относительно будущего и даже нашей уверенности в существовании окружающего нас мира. Юм писал о себе как о скептике, и поэтому этот термин не противоречит его собственному пониманию себя. При этом, в добавление к скептицизму у него присутствует вера или, по меньшей мере, согласие с широкой формой натурализма, в соответствии с которым люди тесно связаны с другими живыми существами на земле, так что нет ясного доказательства существования Бога, промышляющего о мире.

Юм родился в Шотландии, обучался в Эдинбургском университете и в дальнейшем работал в различных профессиональных сферах, от библиотекаря Адвокатской библиотеки в Эдинбурге, до Британского поверенного в делах в Париже. Все эти занятия были не столь важными по сравнению с его выдающимися литературными и философскими достижениями. Его философские размышления о религии можно обнаружить в большинстве его работ, но особенно в «Трактате о человеческой природе» (1739–1740), «Исследовании о человеческом познании» (1748), «Естественной истории религии» (1757), «Диалогах о естественной религии» (1779) и некоторых эссе. Ведущий современный исследователь творчества Юма справедливо отмечает, что Юм «писал о религии более, нежели о каком-либо ином философском предмете», и поэтому у нас более чем достаточно материала для книги, не говоря уже о главе[390]. Поскольку юмовская философия религии теснейшим образом связана с его господствующей методологией и его видением природы и границ человеческого опыта, давайте сначала рассмотрим основные черты юмовской философии.