4.1.3. Формирование науки как социального института и рождение новоевропейской науки

Говоря о третьем факторе, — о формировании науки как социального института — следует сразу же заметить, что речь в данном случае идет о науке в ее современном понимании, т. е. о науке, зародившейся в недрах новоевропейской культуры. Разумеется, в определенном смысле наука существовала и до Нового времени. Говорят о древневосточной, древнегреческой, средневековой… науке, но, по-видимому, при этом в контексте этих культур понятие наука имело совершенно иной смысл, чем его современное значение. Для древних египтян, вавилонян, греков наука — это любое человеческое знание, приобретенное на основе как обыденного опыта, так и спекулятивных размышлений о мире. Это знание было «знанием ради знания», оно не находило социально-практического применения[539] и было по своей сути индивидуальным. Аристотель занимается наукой ради самой науки, от праздного любопытства[540], а если, например, античное научное знание и находило какое-то практическое применение, то лишь в качестве исключения. Вспомним хотя бы знаменитого Архимеда.

Наука в ее современном понимании — это не. просто определенная совокупность человеческих знаний о мире, а целая «фабрика», «завод» по производству научных знаний. И подобно фабрике, заводу, наука выполняет определенный социальный заказ, что и определяет ее социальнопрактическую направленность и позволяет нам считать ее социальным ' институтом.

Становление науки как социального института означает, что, начиная с эпохи Нового времени существование европейской цивилизации невозможно без науки. Отныне наука стала такой же неотъемлемой социальной, единицей, как и семья, государство, религия и другие социальные институты, без которых невозможно существование человеческого общества. * Окружающий современного человека мир есть, по существу своему, не что иное, как реализация результатов деятельности научного разума, который проник во все сферы человеческой жизнедеятельности. В этом смысле, по-видимому, нашу современную европейскую цивилизацию можно назвать научной цивилизацией, в которой научное знание (информация) ' являются важнейшим капиталом (товаром).

Формирование такого образа науки, как известно, стало возможным лишь в условиях капиталистического общества, где впервые, по словам К. Маркса, «…происходит отделение науки как науки, примененной к производству, от непосредственного труда, в то время как на прежних ступенях производства ограниченный объем знаний и опыта был непосредственно связан с самим трудом, не развивался в качестве отделенной от него силы… Рука и голова не были отделены друг от друга»[541]. Само становление науки как социального института сопровождалось, во-первых, формированием субъекта науки — научного сообщества (общества людей, профессионально занятых производством нового научного знания); во- вторых, переориентацией науки на практическое применение продуктов ее деятельности; в-третьих, институционализацией науки, что находит свое выражение в официальной легализации (узаконении) научной деятельности[542]; в-четвертых, профессионализацией науки, т. е. появлением университетов, научных школ, научно-исследовательских институтов[543]; в-пятых, социализацией научного знания. Последняя означает, что к XVII в. в общественном сознании все больше стала закрепляться идея о могуществе и преобразующей силе науки, с помощью которой можно не только постигать, но и изменять окружающий мир. Суть этой идеи очень лаконично выразил Ф. Бэкон в своем знаменитом лозунге «Знание — сила», под знаменем которого шло все дальнейшее развитие европейской культуры и который, как можно судить уже сегодня, оказался роковым для нашей цивилизации. Без преувеличения можно сказать, что в начале XXI в. мы пожинаем его плоды — плоды первой научно-технократической утопии, предложенной Бэконом в работе «Новая Атлантида».

Как особый социальный институт наука родилась в XVII столетии, когда в Западной Европе стали создаваться первые научные общества и академии. Тогда же возникли и новые типы коммуникации ученых. Исторически первой такой формой коммуникации была «Республика ученых», для граждан которой в качестве членов неформального объединения характерен свободный стиль «философствования», сменившийся позже строгими дедуктивными рассуждениями, царившими в «Королевских академиях наук». Именно в этой точке перехода от «философствования» граждан «Республики ученых» к иной логике рассуждений подданных «Королевских академий наук» историки науки усматривают тайну и исток новоевропейской науки. Первоначально наиболее распространенной формой общения граждан «Республики ученых» была эпистолярная форма (переписка между учеными), а с основанием академий наук переписка уступает место научным журналам и книгам. Переход от одной формы общения к другой во многом был обусловлен отделением в рамках Нового времени науки от философии, что, в свою очередь, стало возможным благодаря формированию науки в качестве социального института. С приобретением наукой социального статуса характерное для «Республики ученых» неформальное общение сменяется закрепленными правилами, установками, регламентациями отношениями, на которых основывается деятельность академий наук.

Рождение «новой» науки тесно связано с Возрождением и Реформацией, которые изменили средневековую картину мира, подготовили новое отношение к природе и почву для первой научной революции. «Изменения в научных идеях в этот критический период (период рождения новоевропейской науки. — И. Ш. — по словам английского историка науки, экс- терналиста Дж. Бернала, — было действительно важнее изменений в политике и религии, имеющих, как это тогда казалось, всеобъемлющее значение. Это была поистине научная революция, разрушившая все здание интеллектуальных домыслов, унаследованных от греков и канонизированных как исламистскими, так и христианскими теологами, и поставившая на его место совершенно новую систему… Иерархическая вселенная Аристотеля отступила перед мировой схематикой Ньютона»[544].

В самом процессе создания новой науки историки науки выделяют несколько фаз. Первая фаза характеризуется критикой предшествующей научной картины мира, что выразилось в отказе Коперника от аристотелевоптолемеевой космологии и замене ее гелиоцентризмом. На второй фазе эта критика была продолжена И. Кеплером и Г. Галилеем, использовавшими для утверждения в науке коперниканской системы новую экспериментальную методологию. В это же время на научную и философскую сцены выступили Фр. Бэкон и Р. Декарт со своими научными и методологическими программами по построению здания новой науки. И, наконец, третья фаза, по словам Бернала, «ознаменовалась торжеством новой науки, ее быстрым ростом и распространением на новые области, а также организацией ее в научные общества. Это век Бойля, Гука и Гюйгенса, век новой математическо-механической философии»[545]. Завершилась она величайшим трудом в истории науки, работой И. Ньютона «Математические начала натуральной философии» (1687 г.), подведшей итог развитию всего предшествующего естествознания.

Следует заметить, что рождение новой науки связано не только с преобразованием небесной и земной механики. Особого внимания заслуживает деятельность английского врача, физиолога Уильяма Гарвея (1578-1657), который перенес начатую Коперником критику аристотелевской картины мира на природу человеческого тела. Господствовавшая со времен Галена в медицине анатомическая парадигма, которая считалась такой же непогрешимой, как птолемеева система в астрономии, была отвергнута Гарвеем и заменена новой теорией кровообращения, основанной на законах механики. Его труд «Анатомическое исследование о движении сердца и крови у животных» (1628) являет собой изложение нового рода анатомии и физиологии, построенного на основе научного гидромеханического изыскания, проводимого с помощью практических экспериментов. Открытие Гарвея сопоставимо с коперниканским переворотом в астрономии: он показал, что тело может рассматриваться как гидравлическая машина, в которой нет места для таинственных духов. Так, Гарвей писал: «Сердце есть основа жизни и солнце микрокосма, подобно тому, как Солнце можно назвать сердцем мира»[546]. Стало быть, он отводит сердцу в теле такое же центральное место, как и Солнцу во Вселенной. Обоснование Гарвеем механики кровообращения способствовало утверждению в науке механицистской идеи о том, что организм представляет собой машину. Утвердив большой и малый круг кровообращения в качестве основы жизнедеятельности человеческого организма, Гарвей тем самым снял покров таинственности с феномена жизни, происходившей, как он считал, из «яйца». Это открытие в медицине составило существенный момент в научной революции XVII в.

Рассмотрение проблемы генезиса новой науки было бы неполным, если бы не обратиться к часто дискутируемому в историко-научной и методологической литературе вопросу о роли герметической традиции в становлении классической науки. В целом имеющиеся на эту проблему взгляды диаметрально противоположны. Так, итальянский историк науки интерналистского направления Паоло Росси опровергает сложившееся в современной историографии науки представление о непрерывной связи между герметической традицией и классической наукой. Вслед за основателем интернализма

А. Койре Росси считает, что период между трудом Коперника «О вращении- ях небесных сфер» и Ньютоновыми «Математическими началами натуральной философии» — это поворотный момент в мировой истории, позволяющий говорить о «внезапном прорыве, прерывности, отделяющей новую науку от старой»²².

Особое внимание Росси уделяет тому факту, что начиная с 70-х гг. XX в. в историко-научных исследованиях произошло некое смещение ценностей: творцы новой науки Бэкон и Коперник, Декарт и Ньютон стали мыслиться не как носители нового способа мышления, а лишь как трансформаторы старого. В качестве наглядного примера Росси избирает фигуру Фр. Бэкона: на смену представлению о Бэконе как «отце» или родоначальнике классической науки приходит представление о нем как о «преобразователе гер- метизма». При этом, как справедливо отмечает Росси, совершенно забывают о том обстоятельстве, что Бэкон сформулировал новое понимание науки, принципиально отличающееся от магического, схоластического, он видоизменил заимствованные им идеи и ввел их в новый контекст, отделил науку от теологии. И хотя ренессансная традиция натуральной магии и герметизм сохраняются и в XVII в., но они включаются уже в иную конструкцию и служат иным целям. Показательны в этом смысле выступления Кеплера против тех, кто увлекался «туманными загадками вещей», борьба Мерсенна с практиками оккультизма, иронические замечания Бойля о последователях Парацельса. Все творцы новой науки высказывались против мистической картины мира и противопоставляли языку магии ясность математического анализа.

Противоположную позицию в этом вопросе заняли американские историки науки Ф. Ейтс и Е. М. Клаарен. В своей книге «Джордано Бруно и герметическая традиция» Ейтс акцентирует внимание на герметическом импульсе как движущей силе возникновения классической науки. Более того, по ее мнению, герметизм был первой фазой научной революции.

Клаарен же, отстаивая идею преемственности в науке, полагает, что религия и спиритуализм (герметизм) были главными предпосылками возникновения опытной науки в XVII в. Методологической основой его позиции служит контекстуально-исторический подход, в соответствии с которым истоки нового научного мышления следует искать в общем контексте теологической и спиритуалистической мысли. Результаты своего исследования Клаарен формулирует так: а) «наука на этапе возникновения и институционализации принадлежит к дисциплинарному контексту теологии; …в) возникновение науки правомерно рассматривать… как теологическую

дисциплинарную революцию»[547]. Для подтверждения правильности своих выводов Клаарен ссылается на известного английского историка и философа Р. Дж. Коллингвуда, который полагал, что «Галилей, истинный отец новой науки, переформулировал пифагорейско-платоническую позицию в собственных терминах, заявив, что книга природы есть книга, написанная богом на языке математики… Галилей сознательно прилагает к природе тот принцип, которым Августин руководствовался в подходе к текстам священного Писания, к книге, которая определенно „написана рукой бо- га“»[548]. По мнению Клаарена, именно теологическая и спиритуалистская (герметическая) парадигмы образуют интеллектуальный контекст, духовную ситуацию, в которой интеллектуалы XVII в. творят науку.

Аналогичных взглядов придерживаются и авторы широко известного у нас в стране многотомного издания по истории философии «Западная философия от истоков до наших дней». Так, итальянские авторы Дж. Реале и Д. Антисери пишут: «Идеи неоплатонизма лежат в основе революции в области астрономии, а магико-герметическая мысль оказала существенное влияние на выдающихся представителей научной революции… присутствие… герметического мышления и магической традиции в процессе научной революции является неопровержимым фактом»[549]. Подчеркивание значительной роли герметической традиции в научной революции XVII в. характерно и для отечественных исследований по истории и философии науки. Так, В. П. Костенко пишет: «Значительная роль в научной революции XVI-XVII веков и в становлении классической науки принадлежит магии, алхимии, астрологии, Каббале и произведениям, приписываемым древнему магу и философу Гермесу Трисмегисту… Герметическая доктрина способствовала рождению веры в то, что посредством новой науки и техники человек сможет овладеть стихийными силами природы, считаться ее подлинным властителем»[550].

И хотя эта позиция в какой-то мере оправдана, но она представляется крайне односторонней, ибо она абсолютизирует роль герметизма в становлении классической науки. И действительно, широко известен тот факт, что к герметизму апеллировали большинство творцов новой науки. Так, об увлечении Ньютона герметизмом свидетельствует Портсмутская коллекция, куца входили его алхимические рукописи 1690-х гт. Предельно близок к герметизму Фр. Бэкон, который хотя и насмехался над попытками алхимиков извлечь секреты из языческих мифов, тем не менее в его собственных работах господствует вера в древнее знание. Ему не удалось до конца отделить свою работу от духа и методов герметиков. И всё же, как представляется, это была скорее дань традиции, чем тот плацдарм, на котором разворачивалась борьба за новую науку. Ссылки великих творцов новой науки на герметические тексты можно расценивать, видимо, как чисто риторический прием, ибо они не являлись органическими компонентами зарождающейся науки. По словам Бэкона, в развитии науки «кое-что принесла деятельность алхимиков, но как бы случайно й мимоходом»[551]. Безусловно, и герметизм, и магия, и алхимия так или иначе способствовали утверждению в новоевропейском сознании идеи о способности человека преобразовывать природу на основе знания. Но было бы совершенно необоснованно из этого делать вывод об определяющей роли герметической традиции в рождении новой науки. Если между ними и была какая-то связь, то скорее отношение причастности. Ведь новая наука рождалась в недрах предшествующих эпох и изначально она несла на себе их отпечаток. Поскольку новая, нарождающаяся наука была принципиально иной по содержанию, то очевидно, что у нее еще не было адекватной этому содержанию новой формы. Неслучайно, Кампанелла как-то заметил, что «пока искусство не становится понятным, его всегда называют магией, только потом просто — наукой»[552]. Таковым не совсем понятным искусством и была зарождавшаяся в недрах Ренессанса новая наука. Поэтому было бы глубоким заблуждением утверждать, что новая наука родилась из ренессансной герметической традиции, и стоило бы согласиться с заявлением Э. Роузена: «Из ренессансной магии (включая герметизм) и астрологии родилась не современная наука, а современная магия и астрология»[553].