11.5.2.3. Судьба ницшеанства

Осуществленная выше реконструкция четырех великих идей Ницше составила основное содержание его опыта переоценки ценностей. Но наш рассказ о «философе-дицамите» был бы не полным без обращения к теме о посмертных судьбах, ницшеанства. Без преувеличения можно сказать, что вся первая половина XX века — это эпоха ницшемании, свидетельствующая о необыкновенно точном пророчестве «философа неприятных истин». Сбылся, правда, в карикатурном исполнении, подзаголовок книги о Заратустре: «Книга для всех и ни для кого». Точнее, сбылась первая его часть — «для всех». Феномен ницшеанства оказался на редкость популярным и общедоступным. Подмененный «цитатником Ницше», он ворвался в XX столетие, возвестив о пришествии «белокурой бестии». Канонизация Ницше началась еще при жизни. И первый шаг в этом направлении был сделан Элизабет Фёрстер-Ницше, сестрой философа, попытавшейся сотворить из брата посредством фальсификации его текстов из истребителя кумиров нового кумира. Фальсифицированными текстами Ницше зачитывались до дыр, они вполне отвечали запросам эпохи и, прежде всего, духу немецкого юношества, которое, будучи оболваненным идеологией национал-социализма, отправлялось на фронт с «цитатником Ницше».

Захлестнувшая в XX веке как западную, так и отечественную литературу тема «Ницше и нацизм» стала одной из излюбленных в обсуждении феномена ницшеанства. Но насколько правомерна сама формулировка этой темы? Она мне представляется не только безосновательной, но и бессмысленной, абсурдной. Ставить рядом на одну чашу весов, сопоставлять элитарную, аристократическую философию Ницше и плебейскую идеологию нацизма кощунственно, ибо это значит: или возвысить фашизм до элитарной философии, или, напротив, последнюю свести к популистской идеологии. Отождествлять Ницше с нацизмом всё равно, что связывать поэтическое мифотворчество с концлагерями. Ницше проповедовал личностность, индивидуальность, самость, нацизм же — массовость, конформизм.

Величие Ницше в том, что он воспевал культ личности, а нацизм — культ рабства. Ницше — это пророк, предугадавший вакханалию жестокости и заблаговременно предупредивший человечество о надвигающейся опасности обезличивания человека. А потому Ницше вел не к нацизму, а, напротив, предостерегал от него. Такого рода сопоставление можно было бы продолжать и дальше. Даже если условно свести высокую, интеллектуальную философию Ницше до обычной идеологии, то ее несовместимость с нацистской идеологией становится вопиющей.

Как известно, нацистская идеология имеет в своей основе следующие три основополагающие принципа: 1) пангерманизм, 2) антисемитизм,

   3) славянофобия. Если рассмотреть отношение к ним Ницше в контексте всей его философии, то однозначность его позиции не вызывает никаких сомнений. Хотя философ-пророк и был наполовину немцем по крови, но всё же он не любил всё немецкое: ненавидел немцев, немецкую культуру, немецкую философию. Эту его ненависть можно, видимо, объяснить тем, что он видел в немцах ту нацию, на долю которой волею судьбы возложена задача пробудить дионисический дух в европейской культуре, быть наследниками античного мира⁵²⁸. Именно немцы, как полагал Ницше, должны были поставить современную культуру перед безошибочным судьей — Дионисом. Этим они искупили бы свой грех перед греками. Но, к сожалению, немцы не справились со своей исторической миссией. С присущими ему сарказмом и иронией он бросает в их адрес различные упреки на страницах своих многочисленных работ, начиная с самой ранней «Рождение трагедии из духа музыки…» и заканчивая скандальной «Воля к власти».

Вот лишь некоторые наугад выбранные цитаты, не требующие каких- либо комментариев: «Высокомерно неуклюжая и униженная развязная внешность, которая составляет характерную особенность немца»; «У немцев нет до сих пор никакой культуры, как бы они ни распространялись и ни важничали на сей счет» («О пользе и вреде истории для жизни»); «Ставить на первый план немецкое сочинение есть варварство, ибо мы лишены образцового немецкого стиля» («Человеческое, слишком человеческое»); «Стоит лишь прусскому офицеру начать говорить и двигаться, как он оказывается самой нахальной и самой противной фигурой в старой Европе» («Веселая наука»); «Всюду, где германцы прививали свою кровь, прививали они также и свой порок»; «В нынешней Германии пользуется немалым спросом всякого рода умничающее мошенничество, это связано с непререкаемым и уже осязаемым запустением немецкого духа, причину коего я ищу в питании, состоящем сплошь из газет, политики, пива и вагнеровской музыки…» («К генеалогии морали»); «Человек ли вообще Вагнер? Не болезнь ли он скорее? Он делает больным всё, к чему прикасается, он сделал больною музыку… Вагнер — великая порча для музыки»; «Немцы, замедлители par excellence в истории, теперь самый отсталый культурный народ Европы» {«Казус Вагнер»); «Немцы — их называли некогда народом мыслителей, — мыслят ли они еще нынче вообще? Немцы скучают теперь от ума, немцы не доверяют теперь уму… „Deutschland, Deutschland fiber alles⁴⁴, я боюсь, что это было концом немецкой философии…»; «Чем мог бы быть немецкий ум, кто только не размышлял об этом с тоскою! Но этот народ самовольно одурял себя почти в течение тысячи лет…»; «Германия слывет всё более плоскоманией Европы»; «Уже известно везде: в главном — а им остается культура — немцы не принимаются более в расчет»; «Что немцы хоть только выдержали своих философов, прежде всего этого уродливейшего идейного калеку, какой только существовал, великого Канта, это дает немалое понятие о немецком изяществе»; «Я не могу простить немцам, что они ошиблись в Канте и его „философии задних дверей⁴⁴, как я называю ее…»; «Гёте — последний немец, к которому я отношусь с уважением» {«Сумерки идолов, ши как фшософствуют молотом»); «Сознаюсь, что это мои враги, эти немцы: я презираю в них всякого рода нечистоплотность понятия и оценки, трусость перед каждым Да и Нет… 3 Если не справятся окончательно с христианством, то немцы будут в этом виноваты…» («Антихрист. Проклятие христианству»); «Куда бы ни простиралась Германия, она портит культуру»; «По-немецки думать, по- и немецки чувствовать — я могу всё, но это свыше моих сил…»; «Первое | нападение (1873)[1622] было на немецкую культуру, на которую я уже тогда смотрел сверху вниз с беспощадным презрением»; «…я испытываю желание, я чувствую это даже как обязанность — сказать наконец немцам, что лежит у них на совести. Все великие преступления против культуры за четыре столетия лежат у них на совести!»; «Лейбниц и Кант — это два! величайших тормоза интеллектуальной правдивости Европы!»; «…Немцы | с их „войнами за свободу⁴⁴, лишили Европу смысла, чудесного смысла в j существовании Наполеона, — оттого-то всё, что пришло после, что суще- u ствует теперь, — лежит у них на совести: эта самая враждебная культуре болезнь и безумие, какие только возможны, — национализм, эта nevrose nationale, которой больна Европа, это увековечение маленьких государств I Европы, маленькой политики: они лишили самое Европы ее смысла, ее! разума — они завели ее в тупик. — Знает ли кто-нибудь, кроме меня, путь из этого тупика?… Задача достаточно, великая — снова связать народы?…»; «Немцы вписали в историю познания только двусмысленные имена, они всегда производили только „бессознательных⁴⁴ фальшивомонетчиков (Фихте, Шеллингу, Шопенгауэру, Гегелю, Шлейермахеру приличествует это имя в той же мере, что и Канту и Лейбницу; все они только шлейермахеры»[1623]; «„Немецкий дух⁴⁴ — это мой дурной воздух: я с трудом дышу в этой, ставшей инстинктом, нечистоплотности in psychologicis, которую выдает каждое слово, каждая мина немца»; «Слыть человеком, презирающим немцев par excellence, принадлежит даже к моей гордости. Свое недоверие к немецкому характеру я выразил уже двадцати лет (Третье несвоевременное[1624]) — немцы для меня невозможны»; «Но немцы и есть canaille — ах! Они так добродушны… Общение с немцами унижает… Я не выношу этой расы, среди которой находишься всегда в дурном обществе»; «Напрасно я ищу хотя бы одного признака такта, delicatesse в отношении меня. Евреи давали их мне, немцы — никогда» («Ессе Homo»); «Мне уже неоднократно возражали, когда я воочию показывал кому-либо отсутствие немецкой культуры» («Шопенгауэр как воспитатель»); «По отношению К немецкой культуре у меня всегда было чувство, что она идет на убыль,.. Немцы всегда идут позади, с опозданием…»; «Немецкая культура нашего века возбуждает к себе недоверие» {«Воля к власти»); «Ограниченность в жизни, познании и суждениях — подлинный удел немцев как настоящих виртуозов филистерства» {«Отношение шопенгау- эровской философии к возможной немецкой культуре»). И хотя Ницше осуждал еврейский народ за то, что он привнес в мир иудейско-христианскую мораль, являющуюся эквивалентом морали декаданса и зла, всё же в целом он высоко отзывался о нем. Никакая форма антисемитизма неприемлема для него. Об этом свидетельствуют его многочисленные высказывания на страницах различных работ. Вот самые характерные: «Чем обязана Европа евреям? — Многим, хорошим и дурным, и прежде всего тем, что является вместе и очень хорошим, и очень дурным: высоким стилем морали, грозностью и величием бесконечных требований, бесконечных наставлений, всей романтикой и возвышенностью моральных вопросов, — а, следовательно, всем, что есть самого привлекательного, самого обманчивого, самого отборного в этом переливе цветов, в этих приманках жизни, отблеском которых горит нынче небо нашей европейской культуры… Мы, артисты среди зрителей и философов, благодарны за это — евреям»; «Евреи же, без всякого сомнения, самая сильная, самая цепкая, самая чистая раса из всего теперешнего населения Европы» {«По ту сторону добра и зла»); «С евреев начинается восстание рабов в морали»; «Евреи были тем священническим народом ressentiment par excellence, в котором жила беспримерная народно-моральная гениальность»; «Не люблю и этих новейших спекулянтов идеализма, антисемитов, которые нынче закатывают глаза на христианско-арийско-обывательский лад и пытаются путем нестерпимо наглого злоупотребления дешевейшим агитационным средством, моральной позой, возбудить все элементы рогатого скота в народе» («К генеалогии морали»); «Евреи — это самый замечательный народ мировой истории» {«Антихрист»); «Поистине, общество, от которого волосы встают дыбом! …Ни в каком ублюдке здесь нет недостатка, даже в антисемите. — Бедный Вагнер! Куда он попал! — Если бы он попал еще к свиньям! А то к немцам!» («Ессе Homo»); «Вся проблема евреев имеет место лишь в пределах национальных государств… Раз дело будет идти уже не о консервировании наций, а о создании возможно крепкой смешанной европейской расы, — еврей будет столь же пригодным и желательным ингредиентом, как и всякий другой национальный остаток… Тем не менее я хотел бы знать, сколько снисхождения следует оказать в общем итоге народу, который, не без нашей совокупной вины, имел наиболее многострадательную историю среди всех народов и которому мы обязаны самым благородным человеком (Христом), самым чистым мудрецом (Спинозой), самой могущественной книгой и самым влиятельным нравственным законом в мире» {«Человеческое, слишком человеческое»); «Евреи, чувствующие себя избранным народом среди прочих народов, и потому именно, что они суть моральный гений среди народов.*.»; «Европа обязана не малой благодарностью евреям по части логизирования и более чистоплотных привычек головы; прежде всего немцы, эта прискорбно deraisonnable[1625] раса, которой и сегодня всё еще не мешало бы „задать головомойку⁴⁴. Повсюду, где евреям довелось оказать влияние, они научили тоньше различать, острее делать выводы, яснее и аккуратнее писать: их задачей всегда было — привести народ „к raison"»[1626] [1627] («Веселая наука»); «Было бы, может быть, полезно и справедливо удалить из страны антисемитических крикунов»; «Встретить еврея — благодеяние, допустив, что живешь среди немцев».

В отличие от своих соотечественников, не чуравшихся открыто говорить о великом германском духе, как, например, Фихте и Гегель, Ницше постоянно подчеркивал преимущества своего польского происхождения[1628]. Безусловно, признание философа-пророка в своей симпатии к славянам могла вызвать у приверженца идеологии нацизма лишь чувство неприязни, нередко переходящей в патологическую ненависть. Вот некоторые из этих признаний: «Одаренность славян казалась мне более высокой, чем одаренность немцев, я даже думал, что немцы вошли в ряд одаренных наций

   - лишь благодаря сильной примеси славянской крови»; «Мелочность духа, идущая из Англии, представляет нынче для мира великую опасность. Чувства русских нигилистов кажутся мне в большей степени склонными к величию, чем чувства английских утилитаристов… Мы нуждаемся в безусловном сближении с Россией и в новой общей программе, которая не допустит в России господства английских трафаретов. Никакого американского будущего! Сращение немецкой и славянской расы»[1629].

Не будем забывать, что одним из великих кумиров «философа неприятных истин» был Ф. М. Достоевский, которого он считал своим духов-. ным учителем: «…Достоевского, единственного психолога, у которого я мог кое-чему поучиться: он принадлежит к самым счастливым случаям моей жизни…» («Сумерки идолов, или как философствуют молотом»); «Еще несколько недель назад я не знал даже имени Достоевского… При случайном посещении книжной лавки мне бросилась в глаза только что переведенная на французский книга l’esprit souterrain („Записки из подполья") — столь же случайно это было со мной в возрасте 21 года с Шопенгауэром и в 35 лет со Стендалем! Инстинкт родства (или как его еще назвать?) среагировал моментально, радость моя была чрезвычайной: мне пришлось бы вернуться к моему знакомству с Rouge et Noir („Красное и черное") Стендаля, чтобы вызвать в памяти одинаковую радость (это две новеллы, первая в сущности некое подобие музыки, очень чуждой, очень не-немецкой музыки; вторая — гениальный фокус психологии…»[1630]

И до какой степени нужно оболгать этого «великого гражданина мира», великого космополита, великого гуманиста, чтобы связывать его имя со столь низкосортной, пошлой, популистской антигуманистической идеологией.

Безусловно, многое, что звучит из уст философа-пророка, кажется нам, воспитанным на ценностях христианской культуры и морали, кощунственным. И всё же всё сразу становится на свои места, как только мы признаемся самим себе, что всё сказанное немецким мыслителем — правда. Да, это — горькая правда, но всё же правда. А разве его воля к власти, точнее к могуществу, превосходству не есть ли выражение одного из основных инстинктов человека, его эгоистической природы? Кто из людей, руководствующихся здравым рассудком, здравым смыслом, не стремится к превосходству над другими, к совершенству? Кто рискнет оспорить эту правду жизни?

Слишком проницательный и честный по натуре своей, чтобы обманывать себя и других, Ницше в конце концов был принужден остаться лицом к лицу со всеми ужасами человеческого существования. Он выступил против добра, сострадания и других христианских добродетелей не потому, что он был черствый, жестокий, недоступный жалости человек. Он не уступил бы в гуманности ни одному из христиан, но перед лицом суровой, жестокой действительности он не мог говорить неправду. В условиях благовоспитанной, пуританской христианской Европы действительно нужно было стать сумасшедшим, набраться великого мужества, чтобы воспользоваться, как говорил великий Кант, своим рассудком и высказать вслух европейцам суровую, жестокую правду действительности. И в этом рискованном деле Ницше следовал божественному Сократу, учившему людей пользоваться своим разумом, мыслить самостоятельно. А его разум говорил ему, что любовь и сострадание, которым учит христианство, ничего не могут дать человеку перед лицом жестокой действительности. Он учит быть твердым, чтобы уметь вынести страшный вид жизни, уничтожающий всякого сострадательного человека. Любовь к ближнему и сострадание оказываются бессильными пред «великим несчастьем». Они скорее добивают, чем спасают.

Если любовь йе спасает, а сострадание бессильно, то, что делать человеку, который не может ни любить, ни сострадать? Где найти то, что выше сострадания, выше любви к ближнему? В Боге? Но этого Ницше не мог допустить, ибо это значило бы отнять у Бога его священные атрибуты и возвести в божество слабое беспомощное существо. В нравственности? Философ-пророк надеялся, что она — всемогуща, заменит ему Бога, он даже искал в нравственности проявлений Бога, но не нашел. И тогда, как справедливо отмечает Лев Шестов, «пришла к Ницше та безумная, на первый взгляд, мысль…, что Бог не за добро и за добрых, а за зло и за злых…». В этом и следует искать корни ницшеанского имморализма.

То, что философ-пророк сделал для европейцев — это великий интеллектуальный и нравственный подвиг, который можно поставить в один ряд с нравственным подвигом великого Сократа и научным подвигом ученого- мученика Джордано Бруно. И если греческий мудрец пал жертвой афинской I демократии, а итальянский монах — инквизиции, то на долю философа- мученика выпала еще более горькая судьба — стать жертвой всего христианского мира, идущего по стопам «первого дохристианского христиа- н нина» — божественного Сократа, который создал тип «теоретического человека» и предал забвению «человека нетеоретического», природного, ^ дионисического. Вытащить из небытия, забвения дионисического человека — I таково было предназначение Ницше. Совершенный им подвиг — свиде- [тельство того, что перед нами личность высочайшей гуманистической куль- | туры; личность, переживающая вместе со своим временем все коллизии! эпохи; личность, открывшая вход в пещеры человеческой души и глубже всего проникшая в ее патологические тайники; личность пророческая, предвосхитившая духовную ситуацию нашего времени; личность, предуга- L давшая вакханалию жестокости современного мира; личность, постигшая идею грядущего обезличивания человека, которого омассовление делает вульгарным, стадным.

Величие Ницше в его интеллектуальном и нравственном подвиге — в великой переоценке всех ценностей, — в утверждении культа личности, личностного начала в человеке, великой индивидуальности, безграничного индивидуализма, гуманизма, выражающегося в ностальгии по цельному, гармоничному человеку, который не подавляет свою человечность.