Становление эмпирической методологии Леонардо да Винчи

Наряду с Коперником и Бруно, огромную роль в формировании ново- европейского стиля философского и научного мышления, в становлении новоевропейской философии и науки, а именно классической — эмпирической — методологии сыграл Леонардо да Винчи (1452-1519),

Из всех титанов эпохи Возрождения Леонардо, безусловно, является одной из самых оригинальных фигур. Уникальность его обусловлена универсальностью его кругозора, широта которого так далеко простирается, что фактически нет ни одной отрасли знания, которую бы он не затронул: он занимался анатомией, психологией, естественной историей, медициной, оптикой, акустикой, астрономией, ботаникой, геологией, физической географией, картографией, изучением атмосферы, математикой, механикой, физикой. В его рукописях встречаются рисунки летательных машин, парашюта и вертолета, новых конструкций и винторезных станков, печатающих, деревообрабатывающих и других машин, отличающиеся точностью анатомические рисунки, мысли, относящиеся к математике, оптике, космологии (идея физической однородности Вселенной) и другим наукам. Кроме того, он был великим художником-живописцем, скульптором и архитектором. Именно в этом тесном переплетении его интересов к технике, науке и искусстве кроется одновременно его величие и загадка его многоликого образа: мага, ученого, исследователя, инженера, изобретателя, художника и философа. В нем было что-то демоническое, «поистине дивное и небесное», что дало основание Вазари назвать его еретиком, предпочитавшим «куда больше быть философом, чем христианином»[499]. Созданный Вазари образ Леонардо глубоко и надолго укоренился в сознании европейцев. Так, известный русский символист Д. С. Мережковский во второй части своей знаменитой исторической трилогии «Христос и Антихрист»[500] показал, что демоническая фигура, демоническое творчество, духовные искания Леонардо воспринимались его современниками как выражение его еретических, антихристианских, а именно: языческих настроений. Этот ореол таинственности и демонизма, окружавший образ Леонардо, а также необычное разнообразие и разбросанность его интересов послужили основной причиной неоднозначных оценок его творчества.

Если деятельность Леонардо в качестве инженера, изобретателя и художника признана всеми, то по вопросу о его месте в науке и значимости его научных идей у историков науки имеется целая гамма мнений: от утверждения, что Леонардо — великий предтеча современной науки до мысли, что его идеи не имеют ничего общего с наукой. Так, известный историк науки Джордж Сартон характеризовал Леонардо как художника и механика, полагая, что он был скорее философом, чем инженером, и одним из величайших деятелей науки. Другой же, не менее известный историк науки А. Койре считал, что Леонардо гораздо больше инженер, чем ученый, самый великий инженер-художнизс и правильнее было бы видеть в нем человека практики, строящего не теории, а действующие приборы и машины, технолога, размышляющего над процессами и методами техники. А классик современной итальянской философии Бенедетто Кроче подчеркивал, сколь мало подходит Леонардо звание философа и что, скорее, ему пристало определение «тонкого, скрупулезного и неутомимого исследователя явлений природы и опытного учгеного, использовавшего законы природы для создания технических приспособлений»[501].

Эта дилемма: «Леонардо — человек техники или науки?» мне представляется крайне нелепой. Если обратиться к многочисленным сохранившимся записным книжкам Леонардо, являющимся кладезью его научных (теоретических и методологических) идей, то в них красной нитью проводится мысль о Юм, что «увлекающиеся практикой без науки — словно кормчий, ступающий на корабль без руля и компаса; он никогда не уверен, куца плывет. Всегда практика долэкна быть воздвигнута на хорошей теории»[502]. Именно великий Леонардо своим творчеством показал, как происходит переход технической мысли в научную, как внутри самой практики зарождается теоретическая мысль. Правда, сам этот переход завуалирован его недостаточно абстрактным, слишком мало систематизированным мышлением, а потому его реконструкция нуждается в огромной кропотливой работе.

Осуществление подобного рода реконструкции позволило бы увидеть в записных книжках Леонардо вызревание новой методологической парадигмы, основание которой образует эмпиризм. Отправной точкой методологических изысканий великого натурфилософа Возрождения явилось его намерение порвать с замкнутой схоластической традицией и вступить в прямой контакт с реальным, вещественным миром. «Многие, — отмечал в этой связи Леонардо, — будут считать себя вправе упрекать меня, указывая, что мои доказательства идут вразрез с авторитетом некоторых мужей, находящихся в великом почете…; не замечают они, что мои предметы родились из простого и чистого опыта, который есть истинный учитель»[503]. Стало быть, авторитету ученых мужей Леонардо противопоставил непогрешимый авторитет неписанной книги природы, ибо «вещи гораздо древнее письменности». Этим он заложил фундамент будущей новоевропейской науки.

Кроме того, ученым-схоластам, миру «рафинированных» ученых, пропитанному словесными дебатами и диалектическими (читай, софистическими) приемами, абстрактными (умозрительными) рассуждениями, ««криками» Леонардо противопоставляет мир художника-ремесленника, художника-механика, в котором истина добывается, экспериментальным доказательством и математикой. «И поистине всегда там, — читаем в заметках Леонардо „О себе и своей науке“, — где недостает разумных доводов, там их заменяет крик, чего не случается с вещами достоверными. Вот ? почему мы скажем, что там, где кричат, гам нет истинной науки, ибо истина имеет одно-единственное решение, и когда оно оглашено, спор прекращается навсегда. А если сдор возникает снова и снова, то это наука лживая и путаная, а не достоверность, возвращенная к жизни… Истинная наука — та, которую опыт заставил пройти сквозь чувства и наложил молчание на языки спорщиков и которая не питает сновидениями своих исследователей, но всегда от первых истинных и ведомых начал продвигается постепенно и при помощи истинных заключений к цели, как явствует это из основных математических наук, то есть числа и меры, называемых арифметикой и геометрией, которые с высшей достоверностью трактуют о величинах прерывных и непрерывных»[504].

Эта запись в одной из записных книжек заключает в себе в лаконичной, схематичной форме общее понимание Леонардом процесса познания. Отвергнув умозрительные науки и созерцательное знание, Леонардо прокладывает путь наукам истинным, которые понимаются им как науки механические, ибо они зиждутся на мышлении, укорененным в труд рук человеческих. «И если ты скажешь, — обращается Леонардо к воображаемому собеседнику, — что эти истинные науки известны как механические, ибо они не могут ничего завершить иначе, как руками… то мне кажется, что те науки пусты и полны ошибок, которые не порождены опытом, отцом всякой достоверности, и которые не кончаются в очевидном опыте»[505].

Свой метод исследования Леонардо ясно изложил в следующем фрагменте, посвященном механике: «Сначала я сделаю декий опыт, прежде чем пойду дальше, ибо мое намерение сначала привести опыт, а затем посредством рассуждений доказать, почему данный, опыт вынужден протекать именно так. И в этом истинное правило того, как должны поступать изыскатели естественных действий. И хотя природа начинается с причин и кончается опытом, нам надобно идти обратным путем, т. е. начинать с опыта и с ним изыскивать причину»[506]. Стало быть, по мнению Леонардо, опыты нужны потому, что неизвестны причины, разумные основания явления. Если бы они были известны, опыта стали бы излишними. Так он писал: «Нет действия в природе без причины, постигни причину, и тебе не нужен опыт»[507]. Правда, всё же, если причина неизвестна, одного опыта недостаточно для ее выяснения. Нужно научиться понимать, «как опыты обманывают тех, кто не постиг их природы, ибо опыты, казавшиеся часто тождественными, часто весьма оказывались различными»[508].

Итак, Леонардо утверждает опыт в качестве начала и венца процесса познания. Однако, опыт, с которого начинается научное познание, и опыт, которым оно завершается, — это два разных вида опыта. Вслед за Дж. Реале и Д. Антисери можно предположить, что в предлагаемом методе исследования Леонардо «отталкивается от проблемного опыта; путем рассуждений он вскрывает причины; затем, чтобы проверить рассуждения, он вновь обращается к опыту»[509]. Для обнаружения причин одного опыта недостаточно, ибо, по словам Леонардо, «природа полна бесчисленных оснований, которые никогда не были в опыте»[510]. Для выявления этих оснований, причин необходима теория, наука, на которых воздвигнута практика. Теория дает нужное направление практике: «наука — капитан, и практика — солдаты»[511]. И далее: «Обучайся сначала науке, а затем обратись к практике, порожденной этой наукой»[512]. Под наукой Леонардо понимал «такое разумное рассуждение, которое берет исток у своих последних начал, помимо коих в природе не может найтись ничего другого, что [также] было бы частью этой науки»[513]. Иными словами, наука есть познание принципов.

Таким образом, с методологической точки зрения Леонардо предвосхитил Галилея в его попытке представить науку как науку дедуктивную, т. е. исходящую из общих положений, которые затем проверяются на опыте. Признавая за разумом, помимо восприятия, способность обладать априорным знанием, Леонардо никак не противоречил себе, утверждая, что «всё наше познание начинается с ощущений»[514], ибо, как показал Кант, «хотя всякое наше познание и начинается с опыта, отсюда вовсе не следует, что оно целиком происходит из опыта»[515].

Такими априорными истинными началами, от которых отправляется наука, у Леонардо оказываются математические суждения, так как только они — арифметика и геометрия — способны придать результатам человеческого опыта подлинную высшую достоверность. В качестве примера первого начала, основания геометрии Леонардо называет точку, к которой сводится и поверхность, и линия. Следующее его высказывание вполне I созвучно с известным заявлением Канта[516]: «Никакой достоверности нет в науках там, где нельзя приложить ни одной из математических наук, и в том, что не имеет связи с математикой»[517]. Правда, справедливости ради следует заметить, что, если у великого кёнигсбергца речь шла о математике как таковой, то у Леонардо — о физико-математических, точнее, меха- " нико-математических науках. Именно механика, по словам Леонардо, есть «рай математических наук, посредством нее достигают математического плода»[518]. Под механикой же он понимал не теоретическую дисциплину, а практическое применение теоретических положений. Потому он и полагал, что посредством механики «достигают математического плода». Да и - под математическим доказательством Леонардо скорее имел в виду «механическое доказательство», поскольку он ставил акцент не на строгость и стройность математических доказательств, а на арифметический счет и эмпирико-физические измерения. А потому доказательство, по его словам, «тем более достойно похвалы, чем более непосредственно дает ту же самую истину, какую дает механика»[519]. Очевидно, что слово «механика» здесь употреблено в значении механического искусства.

Что «математика» охватывала у Леонардо не только чисто математические дисциплины, но и физику, явствует из его восклицания: «О математики, пролейте свет на это заблуждение! Дух не имеет голоса, ибо где голос, там тело»[520]. Тогда и его требование: «Пусть не читают меня в основаниях моих тот, кто не математик»[521], получает совершенно иное звучание, другой смысл: оно обращено не только, точнее даже, не столько к чистым математикам или математикам в строгом значении этого слова, сколько к физикам, механикам и инженерам. Чтобы убедиться в этом достаточно напомнить, что приведенные выше высказывания Леонардо даются в связи с тем конкретным поводом, который побудил к ним. Так, слова «пусть не читают меня…» были сказаны при описании механизма сердечных клапанов. А фраза «тот, кто порочит высшую достоверность математики, питается сумбу- ¹ ром…»[522] была сказана опять-таки в связи с рисунком сердца и т. д. Даже говоря о геометрии, Леонардо не терял из виду «металлические тела».

Всё это дает основание считать, что «математические науки», «мате-, матика», которую Леонардо считал необходимым положить в основу наших знаний, были для него «опытными дисциплинами». Более того, «опытной дисциплиной» для него оказалась даже живопись, которая, с одной стороны, есть, по его словам, «наука, и законная дочь природы, ибо она порождена природой»[523]. С другой стороны, для Леонардо живопись — наука божественная, ибо она, по его собственным словам, «делает так, что дух живописца превращается в подобие божественного духа»[524], т. е. она преобразует разум художника по образу и подобию божественного разума. И в этом смысле Леонардо именует живопись «родственницей Бога». А это значит, что подобно тому, как искусство, созданное человеком, есть не что иное, как подражание природе, то аналогично действует и природа, в которой божественная мудрость творца преобразует и формирует мир. Этим Леонардо фактически соединил в прочный союз науку о живописи с наукой о природе, в каждой из которых разум человека преображается в подобие божественного разума. Живописец, чтобы быть истинным «творцом», должен раскрыть тайну «творящей природы», т. е. перейти от поверхностного видения к глубинному зрению, «разумным принципам», постижимым в опыте, так чтобы самому проникнуть в первопричину вещей. Тогда в творящих их «разумных принципах» угадываются «разумные принципы» опыта, а в кажущейся случайности раскрывается математическая необходимость.

Итак, науке живописи, по Леонардо, присуща такая же рациональная структура, как и всякой другой науке, а именно: природа ее истинного метода — математическая, а единственным источником ее — живописи — знания оказывается опыт. Математическая природа применяемого в живописи метода проявляется в том, что в ней, как и в любой иной науке, математика служит ценным инструментом исследования: «Никакое человеческое исследование не может быть названо истинной наукой, если оно не проходит через математические доказательства»[525]. Но на этом сходство науки живописи с опытной наукой не заканчивается: живопись, равно, как и математика, в частности геометрия, имеет своим первым основанием точку, вторым — линию, третьим — поверхность, т. е. она, как и геометрия, есть основанное на опыте знание. Поскольку живопись строго научна, то она из всех искусств с наибольшим правом заслуживает названия науки, науки прежде всего математической. Леонардо сводит ее к чисто научным конструкциям, в рамках которых на первый план выдвигаются числовые и геометрические построения.

В целом можно сказать, что для Леонардо живопись — это скорее не искусство, а ремесло, такая же механическая наука, как и все другие опытные науки, А живописец, художник — это такой же ремесленник, механик, как и все ученые[526]. Подтверждением этого вывода может служить I тот факт, что неотъемлемым, настольным инструментом живописи Леонардо служила простая измерительная линейка. Стало быть, ее особенность заключается в прослеживании в ней линий, ведущих от искусства к науке и к рационалистической мысли, тянущейся к науке. Этим Леонардо утвердил в науке эстетический критерий: красота стала инвариантностью, истины. Для гениального флорентийца красота состояла в расширении единичного, присущего искусству, в статус всеобщего, характерного для науки. В этом расширении единичного он увидел нечто общее для искусства и науки. Однако этим переходом живописи в механику, физику Леонардо отнюдь не утверждал, что она перестает быть живописью, ибо его ? механика, физика были механикой и физикой гетерогенных тел, обладаю^ щих качественными различиями. В этом смысле физика Леонардо, так же, как и физика Аристотеля, была качественной наукой.

Подводя общий итог реконструкции методологической парадигмы Леонардо, можно, без преувеличения, утверждать, что провозглашая математику и механику в качестве двух верховных наук, велйкий флорентийский живописец и ученый первым проложил в европейской науке путь идеалу математико-механического описания и объяснения природы, предвосхитил математическое естествознание, рождение которого историконаучная традиция обычно связывает с именем Галилея. Своим многогранным гениальным творчеством Леонардо завершал «эпоху гениев», эпоху гениальных художников, скульпторов, поэтов. Его титаническая фигура — своеобразная веха на пути к новой эпохе — Новому времени —- эпохе гениев науки и философии.