12. 1967 № 4 (стр. 119 – 130). Философия и обыденное сознание

1. Многообразие обыденного сознания

Приговор, который спекулятивно-идеалистическая философия многократно выносила материалистическому миропониманию, обычно гласил: материализм, собственно говоря, не философия, а обыденное сознание, которое, будучи лишено культуры мысли, некритически относится к своим собственным предпосылкам и не подозревает, что необходим критический анализ чувственных данных и своей собственной уверенности в их истинности. Поскольку обыденное сознание не спекулятивный миф, а нечто фактически существующее, необходимо исследовать действительное отношение материализма и идеализма к этой своеобразной форме отражения объективного мира. Это необходимо не только для опровержения идеалистической аргументации, но и для позитивного исследования того значения, которое имеет для философии повседневный опыт людей и связанное с ним обыденное сознание. Последнее может быть предметом изучения социологии, истории, социальной психологии, этнографии и других наук. Нас в данном случае интересует преимущественно гносеологическое и историко-философское рассмотрение данного вопроса.

Обыденное сознание, как его характеризуют В. Келле и М. Ковальзон, – это «сознание массы людей, возникающее в процессе их повседневной будничной практики… В отличие от идеологии и науки последнее (обыденное сознание. – Т.О.) не поднимается до теоретического понимания действительности, а ограничивается рамками эмпирического опыта, закрепляется в традициях, нравах, обычаях и т.п.» (В. Келле, М. Ковальзон. Формы общественного сознания. М., Госполитиздат, 1959, стр. 23 – 24). Мы в основном согласны с этим определением, но хотим лишь подчеркнуть, что обыденное сознание – весьма сложное, многослойное, противоречивое образование, складывающееся из совокупности привычных (постоянно воспроизводимых непосредственными условиями жизни) восприятий, переживаний, представлений, понятий, которые возникают частью стихийно, частью под влиянием воспитания, обучения, личного опыта. В этом смысле обыденное сознание не может быть сведено к совокупности одних лишь эмпирических представлений. Многообразие обыденного сознания, так же как и обыденного опыта, делает невозможной его однозначную оценку.

С обыденными представлениями мы встречаемся повсеместно. Это прежде всего эмпирические представления, заключающие в себе частью относительные истины, частью – иллюзии и заблуждения: вода кипит при 100°; золото не ржавеет; солнце восходит утром и заходит вечером; деньги, положенные в сберкассу, приносят доход их владельцу. Пословицы, поговорки являются классическими, отшлифованными временем выражением обыденного сознания, в которых пульсирует мудрость народа («Жизнь прожить – не поле перейти»), классовый инстинкт угнетенных и эксплуатируемых («Сытый голодного не разумеет»), народные опасения и надежды.

К. Маркс в своих экономических и исторических исследованиях показал, что вульгарная политическая экономия фиксирует и теоретически обосновывает обыденные представления буржуа, согласно которым земля производит ренту, капитал – прибыль, а труд – всего лишь заработную плату. Маркс вскрыл антинаучную сущность этих представлений, которые вульгарная политическая экономия возвела в теоретическую догму, и доказал, что лишь живой труд создает стоимость, прибавочную стоимость и ее модификации. Вместе с тем он разъяснял, что лживая формула вульгарных экономистов отражает определенную реальность, так как собственник капитала действительно получает прибыль, землевладельцы получают ренту, а трудящиеся за свой труд – заработную плату. В данном случае обыденное буржуазное сознание выступает как отражение видимости капиталистических производственных отношений, видимости, порождаемой характерными для капитализма способами перераспределения между различными группами буржуа прибавочной стоимости, созданной пролетариями. В «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта» Маркс указывает, что идеологи мелкой буржуазии по своему образованию и индивидуальному положению могут быть далеки от мелких буржуа как небо от земли. Однако их делает представителями мелкой буржуазии то, что «их мысль не в состоянии преступить тех границ, которых не преступает жизнь мелких буржуа, и поэтому теоретически они приходят к тем же самым задачам и решениям, к которым мелкого буржуа приводит практически его материальный интерес и его общественное положение» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 8, стр. 148). В отличие от мелкобуржуазной идеологии, не возвышающейся по своему содержанию над обыденными представлениями мелких собственников, научная социалистическая идеология преодолевает стихийно складывающееся тред-юнионистское обыденное сознание рабочих, поднимая их до понимания необходимости революционной борьбы против буржуазии и уничтожения капиталистического способа производства.

Таким образом, обыденное сознание отражает не только природу, но и общественные отношения, в силу чего оно в соответствии с определенными историческими условиями носит классовый характер.

Наряду с эмпирическим и идеологическим содержанием обыденного сознания следует указать еще на одну его сторону, особенно существенную в условиях антагонистического общества: религиозность. Религиозное сознание в отличие от теологической псевдонауки – также обыденное сознание, чего не признают не только теологи, но и идеалисты. Религиозное самоотчуждение, удвоение мира на воображаемый и действительный – эти отмеченные Марксом черты религиозного отражения мира получают свое выражение в противоречивости обыденного сознания, в котором эмпирический опыт и фантастические религиозные представления сталкиваются лбами. В силу этого обыденное сознание несводимо к одному лишь обыденному опыту – своей фактической основе. Обыденное сознание – двуликий Янус, одно лицо которого обращено в реальный, посюсторонний мир, а другое – в несуществующее, потустороннее. Было бы поэтому ошибкой отождествлять обыденное сознание со здравым смыслом (здравым рассудком), хотя несомненно, что здравомыслие составляет его существеннейшее, жизненно важное содержание. Не меньшей ошибкой было бы и отрицание противоречивости, двойственности обыденного сознания.

Поскольку обыденное сознание остается самим собой, то есть не поднимается до научно осмысленного воззрения на мир, оно не способно критически разобраться в своем собственном содержании: в нем сталкиваются, напластовываются, амальгамируются реалистические и иррациональные представления. Последние могут быть не только религиозными, но и просто ненаучными или антинаучными. Вот почему здравый рассудок далеко не всегда оказывается здравым.

Гегель в «Лекциях по истории философии» иронизирует по поводу замечания Д. Тидемана, который в своей книге «Дух спекулятивной философии от Фалеса до Беркли» писал, что Горгий идет гораздо дальше, чем может пойти человек со здравым смыслом. Каждый философ, замечает в этой связи Гегель, «идет дальше здравого человеческого смысла, ибо то, что обыкновенно называют здравым человеческим смыслом, не есть философия и часто гораздо менее здраво, чем последняя. Здравый человеческий смысл заключает в себе образ мышления, максимы и предрассудки своего времени, и определения мысли этого времени управляют им совершенно бессознательно для него» (Соч., т. X. М., 1932, стр. 28 – 29). В.И. Ленин приводит в своем конспекте «Истории философии» Гегеля это гегелевское замечание, сопровождая его следующими словами: «здравый смысл – предрассудки своего времени» (Полн. собр. соч., т. 29, стр. 245). Нам представляется, что это положение следует рассматривать скорее как краткое изложение мысли Гегеля (и признание ее частичной истинности), чем как ленинскую оценку здравого смысла. Ленин – это видно из его многочисленных высказываний – решительно отвергал одностороннюю оценку обыденного сознания. Поэтому, например, отмечая, что новейшие открытия физики представляются диковинными обыденному «здравому смыслу» (см. там же, т. 18, стр. 276), Ленин вместе с тем резко критиковал гегелевские попытки выхолостить рациональное содержание представлений, основывающихся на повседневном человеческом опыте, который не только порождает эти представления, но и каждодневно проверяет, корректирует, подтверждает их. Когда Гегель, критикуя Эпикура за признание истинности «ощущаемого бытия», заявляет, что в этом воззрении «нет никакого возвышения над точкой зрения обывательского здравого смысла», В.И. Ленин оценивает гегелевский выпад против Эпикура как клевету на материализм: «Несогласие со „здравым смыслом“ есть гнилая причуда идеалиста» (там же, т. 29, стр. 263).

Необходимость разграничения научных, философских и обыденных представлений была осознана уже в древности, о чем свидетельствует требование Демокрита разграничивать истинное от существующего лишь во мнении. Учение Ф. Бэкона об идолах также содержит в себе критику обыденного сознания и, что не менее важно, критику обыденного языка. Но эта критика не отрицание познавательного значения обыденного сознания, а попытка очистить его, исправить его представления, учесть содержащуюся в нем истину и пойти дальше. Эту прогрессивную материалистическую традицию воспринял и творчески развил диалектический материализм, который доказал, что противоречие между теоретическими знаниями и непосредственными чувственными данными ни в малейшей мере не подрывает значения этих данных и не опровергает положения сенсуализма о чувственном происхождении абстрактных понятий. Это диалектическое противоречие между рациональным и чувственным, как правило, не может быть понято обыденным сознанием, поскольку оно упорствует в своем признании лишь чувственно достоверного. Поэтому-то представления, нормы здравого рассудка, более или менее правильно отражающие определенные стороны действительности, не могут быть руководством в научном исследовании, сфера которого бесконечно шире, значительнее того, с чем имеет дело обыденное сознание и что по необходимости ограничивает его компетенцию. Научные положения, вступающие в конфликт со здравым смыслом, тем самым еще не опровергаются: лишь сама наука и практика могут опровергнуть (или же доказать) положения, противоречащие здравому смыслу. Вот почему Энгельс писал: «Здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 21).

Общеизвестны аргументы обыденного здравомыслия, которые выдвигались против гелиоцентрической системы, неевклидовой геометрии, теории относительности. Однако не только обыденное сознание, но и наука времен Коперника, Лобачевского, Эйнштейна в лице своих консервативных представителей длительное время не могли примириться с признанием существования антиподов и с парадоксальными, как казалось тогда, положениями геометрии Лобачевского и теории Эйнштейна. Консерваторы от науки в этом отношении не возвышались над точкой зрения обыденного здравомыслия, которое утверждало: этого не может быть потому, что это совершенно невозможно. В этой связи становится вполне понятным следующее изречение гениального создателя теории относительности: «Здравый смысл – это те предрассудки, которые складываются в возрасте до восемнадцати лет». И все же Эйнштейн был не вполне прав, так как он не учел многослойности и противоречивости обыденного сознания, аккумулирующего не только привычные восприятия и представления, не выходящие за пределы непосредственно окружающей человека жизненной обстановки, но и многообразный, в особенности производственный, опыт людей, который служит основой и для научных выводов. Люди научились возделывать злаки, строить дома, плавить металлы задолго до того, как наука сделала предметом своего исследования эти производственные процессы. И агрономия, строительная механика, металлургия полностью учитывали повседневный производственный опыт людей, то есть те обыденные представления, которыми они руководствовались в своей трудовой деятельности. Что же касается предрассудков, то они свойственны не только обыденному сознанию: история науки показывает, что их немало и в научных (или претендующих на научность) теориях.

Гегель, глубоко вскрывший противоположность между диалектическим и метафизическим способами мышления, полностью отождествил обыденное (рассудочное, по его терминологии) сознание с метафизическим взглядом на мир. Характеризуя возражения обыденного сознания против учения древнегреческих софистов как «вопль здравого смысла, который иным образом не умеет себе помочь», Гегель утверждал, что обыденный рассудок неизбежно сам впадает в софистику, поскольку он абсолютизирует истины и максимы, которыми он руководствуется. Гегель правильно отметил характерные особенности исторически определенной формы обыденного сознания, но он совершил ту же ошибку, которую сам вскрыл в обыденном сознании, считая его метафизическую ограниченность чем-то внеисторическим, абсолютно незыблемым, непреодолимым. В этой негативной оценке обыденного сознания сказался спекулятивно-идеалистический характер учения Гегеля, согласно которому чувственно воспринимаемый внешний мир не более чем видимость (правда, объективная), к которой только и имеет отношение обыденное сознание. Философия же, утверждал Гегель, тем отличается от обыденного сознания, что она рассматривает как простое явление то, чему обыденное сознание приписывает самостоятельное бытие.

Но действительно ли метафизичность составляет differentia specifica обыденного сознания, как полагал Гегель? Конкретно-исторический подход к решению этого вопроса приводит к другому выводу: метафизические черты обыденного сознания порождены той же эпохой, которая породила метафизический способ мышления в науке. Нет абсолютной противоположности между обыденным и необыденным (научным, философским) сознанием. Обыденное сознание не существует изолированно, и в наше время оно не так уж обыденно, как сто лет назад. Короче говоря, оно эволюционирует. Но не исчезает ли оно в таком случае? По нашему мнению, нет. Поскольку на обыденное сознание воздействуют культура, образование, обучение, в него проникают научные представления, оно в известной мере интеллектуализируется. И все же оно остается обыденным сознанием, так как обыденный опыт крайне ограничен по сравнению со специальным опытом науки. Обыденное сознание ассимилирует опыт и знания, усваивает представления и некоторые понятия, имеющиеся в науке, но не проявляет самостоятельности в оценке их познавательной ценности, и люди пользуются этими приобретенными знаниями как определенными стереотипами для ориентации в сфере своих будничных занятий и интересов. Искусство оперировать понятиями, говорит Энгельс, «не дается вместе с обыденным, повседневным сознанием» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 14). Само собой разумеется, что речь идет о научных, а не эмпирических понятиях, поскольку обобщающая функция последних аналогична обобщающей функции слова.

В современном обществе человек пользуется телефоном, радиоприемником, телевизором, автомашиной, кинематографом и многими другими достижениями науки и техники, имея весьма смутное представление о тех закономерностях, на основе которых действуют эти вещи. Индивидуум удовлетворяется тем, что знает их назначение, умеет извлекать из них пользу и удовольствие, знает, куда необходимо обращаться в случае их повреждения. И, конечно, невозможно и, более того, незачем человеку понимать все то, что становится ему известным и что, по-видимому, понятно другим, например, ученым – физикам, механикам, электротехникам, радиотехникам и т.д. Но и специалисты именно в силу разделения труда, необходимого для специализации, имеют достаточно смутное представление о тех достижениях науки и техники, которыми они пользуются, если эти достижения не связаны более или менее непосредственно с их специальностью. Значит, и в этом случае противоположность обыденного и научного сознания не абсолютна. Не существует людей, которые были бы носителями одного лишь научного сознания, а в наши дни, пожалуй, нет и таких людей, которые являлись бы носителями одного лишь обыденного сознания. Обе эти формы человеческого сознания неотделимы друг от друга.

Таким образом, определяющим в марксистском понимании обыденного сознания является признание многообразия отношений человека к объективной действительности – природной и социальной. Как активное существо, которое открывает бесконечность универсума, познает его законы, овладевает ими, создает «вторую природу» и благодаря этому творит самого себя, человек формирует и развивает свое научное сознание. Но как существо, лишь ориентирующееся в ближайшей окружающей его среде и приспосабливающееся к ней, следуя уже проторенными путями, человек – носитель обыденного сознания, в котором самым причудливым, противоречивым образом сочетаются рассудок и предрассудок, действительные знания и иллюзии.

2. Обыденное сознание и борьба основных направлений в философии

Спекулятивно-идеалистическая критика обыденного сознания отражает тот несомненный факт, что обыденное сознание, в той мере, в какой оно остается на почве повседневного человеческого опыта, враждебно идеализму. Идеалист не может рассчитывать на поддержку общечеловеческого эмпирического сознания, когда он утверждает, что мышление есть субстанция вещей, явления природы – воплощение слепой, иррациональной мировой воли и т.п. Но, игнорируя многообразие обыденного сознания, он не замечает того, что в нем содержатся не только реалистические, но и иррациональные представления. Поэтому в обыденном сознании обнаруживаются (как об этом свидетельствует античная философия, сложившаяся до возникновения науки и истолковывавшая по преимуществу данные обыденного сознания) прототипы как материалистического, так и идеалистического воззрений на мир. В этом смысле не только материализм, но и идеализм опирается на обыденное сознание; не только идеализм, но и материализм полемизирует с ним. Материализм опирается на наивный реализм обыденного сознания, а идеализм – на его наивные иррационалистические, односторонние, субъективистские представления. Материализм критикует обыденное сознание слева, идеализм – справа. Материализм полемизирует с предрассудком обыденного сознания; обычно (но далеко не всегда) предметом идеалистической критики становится здравый рассудок. Классическим образчиком идеалистической критики здравого смысла могут быть рассуждения Тертулиана о том, что религиозная вера не должна страшиться абсурда, который неприемлем для здравого рассудка. Однако история христианства и связанных с ним философских учений убедительно показывает, что христианская теология и поддерживающие ее идеалистические течения пытаются достичь своей цели как путем критики здравого рассудка (протестантизм, неоортодоксия), так и посредством апелляции к обыденному здравомыслию (католицизм, неотомизм).

Фома Аквинский, провозгласивший тезис о гармонии религии и разума, пытался, в сущности, доказать, что здравый рассудок, исходя из повседневно наблюдаемых фактов, логически необходимо приходит к выводу о существовании бога. Так, обыденное наблюдение констатирует, что тело движется потому, что ему было сообщено движение. Отсюда, как полагал Фома, здравый рассудок логически заключает, что движимое невозможно без движущего. Но если движущее само находится в движении, то и оно оказывается движимым, то есть требующим двигателя. Этот ряд не может быть бесконечным, так как в этом случае никакое движение не имело бы начала во времени; следовательно, должно быть нечто движущее, но покоящееся, то есть первая причина.

Свое обращение к здравому смыслу как неоспоримому авторитету Фома Аквинский и его средневековые последователи обосновывали путем мистификации этой человеческой способности, которую они объявляли совершенно одинаковой у всех людей, независимой от условий их жизни, от знаний, которыми они обладают, то есть как бы прирожденной, вложенной в человеческую душу свыше. Так, в томистском «Словаре философских наук» (под ред. Франка) утверждалось, что здравый рассудок «совершенно один и тот же у всех людей и во все эпохи, он не движется вперед и не отступает назад. Он, если можно так выразиться, есть разум в первоначальном состоянии (l’?tat brut), разум без рефлексии и без науки» (цит. по A. Lalande. Vocabulaire technique et critique de la philosophie. Paris, 1960, p. 971). Нетрудно понять, что такой «первозданный» разум, не «испорченный» рефлексией и образованием, без излишних трудностей приходит к признанию логической доказуемости бытия божия. И понятно, почему современные томисты полностью разделяют воззрения своих средневековых предшественников относительно удивительной природы обыденного опыта, который, как заявляет американский неотомист М. Адлер, «по своей сути один и тот же у всех людей, повсеместно и во все времена…» (M. Adler. The Conqitions of Philosophy. N.Y., 1965, p. 171). Поэтому, продолжает Адлер, философия, которая по самой природе своей «связана лишь с обыденным опытом человечества», независима от науки и в своих основных положениях никогда не может быть ни опровергнута, ни подтверждена наукой, имеющей дело со специальным, то есть научным, опытом. Все философы, с этой точки зрения, являются современниками, поскольку все они занимаются истолкованием одного и того же обыденного опыта. Обыденный опыт не заключает в себе ни утверждений, ни отрицаний, он не является ни истинным, ни ложным, но «просто таков, каков он есть», то есть представляет собой не подлежащее сомнению переживание окружающей действительности и своей собственной жизни. Философия, утверждает Адлер, «направлена на исследование и объяснение обыденных мнений или верований, которые нуждаются в этом и заслуживают этого…» (ibid., p. 134). Яснее ясного, что эта апология обыденного сознания, обыденного опыта, так же как попытка доказать независимость их основного содержания от времени и места, от науки и специального научного опыта, эта мистификация обыденного здравомыслия имеют своей целью примирение религии со здравым смыслом, оправдание теологической философии Фомы Аквинского, который превозносится нашим современником. Томизм, согласно уверениям неотомистов, самым непосредственным образом вытекает из чистого, не замутненного мудрствованиями источника здравого рассудка, который в силу своей принципиальной неизменности должен быть понят как внеисторическая духовная человеческая сущность, дарованная нам свыше.

Французские материалисты XVIII века неустанно разоблачали попытки католических теологов и философов подкрепить фантастические религиозные представления авторитетом здравого смысла. П. Гольбах утверждал, что здравый смысл свойствен человеку «только когда он вполне здоров, когда его душа не взволнована страхом, не измучена болезнью, не взбудоражена страстями» («Письма к Евгении. Здравый смысл». М., Изд-во АН СССР, 1956, стр. 227). Этот нормальный здравый смысл, разъяснял Гольбах, совершенно непримирим с религией, которая «требует, чтобы мы твердо верили в вещи, недоказуемые и неочевидные, в положения маловероятные и глубоко противоречащие разуму» (там же, стр. 355).

Если французские материалисты доказывали несовместимость религии со здравым смыслом, то шотландская «философия здравого смысла» пыталась доказать совершенно противоположный тезис. Главный представитель этой школы Т. Рид в «Исследовании о человеческом духе на основе здравого смысла» (1764) утверждал, что признание реальности внешнего мира не может основываться на свидетельствах органов чувств, так как эти свидетельства имеют цену лишь постольку, поскольку им верят. Здравый смысл и есть эта первоначальная, предшествующая чувственным восприятиям и рефлексии способность верить, из которой проистекает и признание внешнего мира и признание бога. С этой точки зрения неверие в бога так же противоречит здравому смыслу, как и неверие в реальность предметов, о которых свидетельствуют чувства. Поэтому отказ от религиозной веры, по учению Т. Рида, равносилен отказу от признания реальности внешнего мира.

Таким образом, и материализм и идеализм нередко выступали в истории от имени здравого смысла. И хотя обыденное сознание, несомненно, питает противоположные философские воззрения, следует все же вновь подчеркнуть, что отраженный в этом сознании повседневный общечеловеческий опыт, постоянно обогащаемый и подтверждаемый общественной практикой, несомненно, противоречит идеализму и служит одним из отправных пунктов материалистического миропонимания. Эту важнейшую сторону вопроса об отношении обыденного сознания к философии постоянно подчеркивал В.И. Ленин, подвергая критике тех идеалистов, которые пытались использовать «наивный реализм» обыденного сознания для обоснования своей антиматериалистической концепции. В.И. Ленин разоблачил махистские попытки выдать идеалистический эмпиризм субъективно-идеалистического толка за точку зрения непредубежденного обыденного сознания, которое знает якобы только ощущения и их комплексы и отказывается признавать нечто другое, что не есть ощущение, ощущаемое. «Ссылка на „наивный реализм“, якобы защищаемый подобной философией, есть софизм самого дешевенького свойства, – подчеркивал В.И. Ленин. – „Наивный реализм“ всякого здорового человека, не побывавшего в сумасшедшем доме или в науке у философов идеалистов, состоит в том, что вещи, среда, мир существуют независимо от нашего ощущения, от нашего сознания, от нашего Я и от человека вообще… „Наивное“ убеждение человечества сознательно кладется материализмом в основу его теории познания» (Полн. собр. соч., т. 18, стр. 65 – 66).

Разумеется, материализм (даже в своей неразвитой форме) идет значительно дальше наивного реализма и поэтому подвергает критическому анализу не только предрассудки, но и эмпирическое содержание обыденного сознания. В своей наиболее развитой, современной форме материализм исследует диалектику отражения объективной реальности в сознании, исправляя наивное представление о совершенно непосредственном характере чувственного отражения внешнего мира, о тождестве объективного содержания образа с объектом, в нем отраженным. Вместе с тем он подтверждает и развивает «нефилософское» представление об отражении независимой от субъекта реальности в ощущениях, восприятиях, понятиях человека. Ясно также и то, что положения материалистической, в особенности диалектико-материалистической, философии не просто выходят за пределы обыденного сознания и характерных для него эмпирических представлений, но и вступают в противоречие с последними. Обыденное сознание, поскольку оно не проникается соответствующими научными представлениями, совершенно не может понять самодвижения материи, единства друг друга обусловливающих и друг друга исключающих противоположностей и т.п. И это происходит не потому, что обыденное сознание метафизично (как полагал Гегель), а просто потому, что диалектическое мышление обладает таким многосторонним содержанием, которое не помещается в клетке обыденного сознания.

Современный позитивизм, отличающийся от махизма своим отрицанием эмпирического происхождения теоретических знаний, выраженных в логико-математической форме, уже не солидаризуется с наивным реализмом, а, напротив, пытается доказать его принципиальную несостоятельность. Ставя своей задачей преодоление стихийно-материалистических представлений здравого рассудка, он сплошь и рядом приписывает ему тяготение к теологии, принципиально отказываясь от разграничения рассудка и предрассудка, от анализа противоречий обыденного сознания. Так, Ф. Франк стремится изгнать из философского лексикона понятия, с которыми связано разграничение материализма и идеализма, на том основании, что эти понятия исторически, по своему происхождению связаны с представлениями обыденного сознания. Он пишет: «Понятия „материя“, „сознание“, „причина и действие“ и им подобные являются теперь терминами только обыденного здравого смысла и не имеют места в строго научном рассуждении» (Ф. Франк. Философия науки. М., ИЛ, 1960, стр. 114). Неопозитивизм, таким образом, утверждает, что наука, поскольку она признает существование материи, сознания, детерминизма, не возвышается над обыденным сознанием и его языком. Это утверждение – результат субъективистского истолкования достижений науки, которая открыла невещественные формы материи, вскрыла сложный физиологический механизм психических актов, отказалась от механистической концепции детерминизма. Но это вовсе не означает, что ученый, применяющий понятие «материя», не возвышается в данном случае над воззрением домашней хозяйки.

Под флагом борьбы против отождествления научного и обыденного словоупотребления Ф. Франк, в сущности, пытается решить задачу, поставленную еще Дж. Беркли: изгнание материи. «Единственная вещь, существование которой мы отрицаем, – писал Дж. Беркли, – есть то, что философы называют материей…» Но Ф. Франк, пожалуй, последовательнее Беркли, поскольку он отрицает реальность и сознания (понятие которого контрастирует с понятием материи) и причинности, то есть категории, которая имеет самое непосредственное отношение к решению основного философского вопроса, вопроса о каузальной связи материи и сознания. В конечном счете неопозитивистская «революция в философии»[7] означает отрицание предшествующей философии со всей ее сформировавшейся на протяжении тысячелетий проблематикой как совокупности неверифицируемых и недоказуемых воззрений, принципиально не возвышающихся над обыденным сознанием, предающимся с ребячьим простодушием вопросам, на которые не может быть ответа, так как сами эти вопросы мнимые, лишенные реального содержания. Именно в этом смысле расшифровывается знаменитое изречение Л. Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» («Логико-философский трактат». М., ИЛ, 1958, стр. 97). Это значит, что люди, не получившие подлинного (в «современном», то есть неопозитивистском, смысле слова) философского образования, спорят о том, бесконечен ли мир или конечен, познаваем ли он или непознаваем и т.д. Философ же (то есть неопозитивист) молчит, так как на эти вопросы нельзя дать ответа, поскольку они лишь псевдопроблемы. Однако, выдавая веками сложившееся философское сознание за обыденное, неопозитивисты не замечают того, что их отречение от так называемой метафизики, то есть собственно философской проблематики, представляет собой позицию, весьма характерную для обыденного здравомыслия, которое отмахивается от философских вопросов, объявляя обсуждение их пустопорожним любомудрием, до которого не должно быть дела серьезным людям.

Обыденное сознание представляется идиллически спокойным, безмятежным и, пожалуй, даже беззаботным, поскольку оно рассматривается в гносеологическом плане, то есть как осознание внешней среды или же как эмпирическое самосознание, рассудительно утверждающее, что Я есть Я и, следовательно, Я не облако, не камень, не осел и т.п. Но взятое с другой стороны, а именно как совокупность обыденных переживаний, то есть всех тех горестей и радостей, надежд и разочарований, из которых складывается повседневная жизнь, это обыденное сознание оказывается сплошным беспокойством, по сравнению с которым научное и философское сознание представляются чем-то вроде атараксии мыслителей эпохи эллинизма. Эта сторона обыденного сознания, составлявшая в прошлом предмет философского учения об аффектах, которое разрабатывалось как материалистами, так и идеалистами, в настоящее время почти полностью аннексирована экзистенциализмом, который, возрождая на новый лад противопоставление философии так называемым положительным наукам, рассматривает последние как практические, утилитарные, постигающие лишь полезное и поэтому не проникающие в бытие сущего и, следовательно, не возвышающиеся над представлениями обыденного сознания.

Естественнонаучным характеристикам объективной реальности экзистенциализм противополагает герменевтическое описание человеческого существования, определяемого как забота, страх, в-мире-бытие, свобода и т.д. Речь идет, в сущности, о переживаниях, которыми наполнено повседневное существование человеческих индивидуумов, но экзистенциализм феноменологизирует эти переживания, отрывает их от их эмпирического источника и объявляет экзистенциальными, то есть, в сущности, априорно присущими человеческой самости. С этой точки зрения Хайдеггер и Сартр, вслед за Кьеркегором, проводят принципиальное разграничение между боязнью (Furcht – нем.; la peur – франц.), проистекающей из внешних эмпирических причин и якобы не имеющей существенного значения для «существования», и страхом или тревогой (Angst – нем.; l’angoisse – франц.), которые порождаются самим «экзистированием» и поэтому непреодолимы. Таким образом, экзистенциальное сознание оказывается, в сущности, рафинированным обыденным сознанием, которое представляется экзистенциалисту очищенным от обыденщины, от филистерского конформизма, поскольку оно испытывает страх не вследствие определенной, предметной опасности, а вследствие самого существования, осознаваемого как опасное, хрупкое, неустойчивое по самой своей природе, то есть, проще говоря, потому, что оно (существование) страшится всего.

Экзистенциалисты бичуют «вульгарный» (обычный) страх перед смертью, имеющий вполне реальные эмпирические причины, и противополагают ему экзистенциальный страх перед последней возможностью, возможностью не быть, не имеющий, с их точки зрения, никакой связи с повседневным существованием человеческих индивидов среди других индивидов, которые живут и умирают, от чего временно остающиеся в живых получают вполне эмпирическое представление сначала о смертности других, а затем о своей собственной смертности.

Весь экзистенциализм представляет собой яростную полемику против обыденного существования, которое именуется безличным, призрачным, бессодержательным, против обыденного, стихийно-материалистического сознания, объявляемого отражением не реальной действительности, а псевдореальной, псевдоконкретной обыденщины. Экзистенциалист характеризует обыденное сознание как отчужденное (хотя это можно сказать лишь о некоторых его формах, например, о религии), доказывая, что лишь экзистенциальное самосознание существования, отрешенное от всего обыденного, преодолевает тем самым отчуждение. Между тем именно это «онтологическое одиночество» экзистенциального самосознания есть мистифицированное отражение действительного отчуждения личности в буржуазном обществе.

Экзистенциализм третирует обыденное сознание как якобы непримиримое со знанием о сущности бытия. Философия, по мнению Хайдеггера, совершает преступление против самой себя, когда она считается с возражениями здравого рассудка, так как последний не видит, против чего он возражает. Философия, пишет Хайдеггер, «не может опровергнуть обыденный рассудок, ибо он глух к ее языку» (M. Heidegger. Vom Wesen der Wahrheit. Frankfurt a/M., 1961, S. 7). Нетрудно, однако, увидеть, что экзистенциализм, воюющий с обыденщиной (и в какой-то мере действительно выявляющий обезличивающее влияние буржуазных отношений), ограничивает проблематику философии скрупулезным описанием обыденного самосознания, обыденных переживаний и представлений, которые, однако, дестиллируются, субстанциализируются в субъективно-идеалистической реторте феноменологии Гуссерля. Но при всем своем критицизме экзистенциализм проявляет весьма слабый интерес ко всему, что выходит за пределы того обыденного сознания и тех обыденных (к тому же негативно толкуемых) переживаний, которые подвергаются им столь уничтожающей критике. Он обычно не видит ничего значительного в повседневной человеческой жизни, особенно в социальном общении людей, потому что и труд, и любовь, и познание не находят себе места в экзистенциалистской мизантропической концепции существования[8]. Даже представление о «пограничных» (критических) ситуациях, которые, по мысли экзистенциалиста, возвышают индивида над прозаической обыденщиной, черпается экзистенциалистской философией из тех же повседневных представлений о приближающейся смерти, неискупаемой вине и т.п. Парадоксально, что философия, аттестующая себя бескомпромиссным противником всего обыденного, не способна вследствие своей крайней индивидуалистической ограниченности выбраться из засасывающей ее тины буржуазной обыденщины.

В противоположность экзистенциализму марксистская философия подвергает критике обыденное существование и соответствующие ему обыденные представления и переживания, отражающие исторически определенный жизненный уклад и его противоречия, не как антропологические определенности индивидуальной жизни, а как исторически преходящие социальные феномены, которые не остаются неизменными на протяжении истории и претерпевают коренные качественные изменения в процессе коммунистического переустройства общественной жизни. Если средневековые схоласты утверждали, что здравый рассудок есть независимое от условий, времени и места, одинаковое у всех сознание истинности некоторых основных принципов, то теперь уже нет необходимости доказывать, что здравый смысл, как и в целом обыденное сознание, отражает социальную среду и изменяется вместе с нею. Каких-нибудь сто лет тому назад человеку и в голову не могло прийти, что не за горами то время, когда можно будет слушать музыкальное произведение, исполняемое за тысячи километров от слушателя, и, больше того, видеть самого исполнителя, находящегося на другом конце планеты, записывать на ленту музыку и членораздельную речь, фотографировать Луну и через космическое пространство пересылать снимки на Землю, энергией, содержащейся в килограмме вещества, двигать в течение длительного времени громадный корабль, перелетать с одного небесного тела на другое, создавать автоматические устройства, которые будут не только двигаться, но и выполнять некоторые функции мышления. Если бы нашелся какой-либо провидец (научный фантаст), который объявил бы людям, что все это будет, его сочли бы сумасшедшим, а может быть, мистиком. И действительно, с точки зрения не только обыденного здравого смысла, но и науки и философии (в том числе материалистической), скажем, XVIII – начала XIX века, сама мысль о том, что в кубическом сантиметре вещества содержится колоссальная энергия, представлялась не просто абсурдной, но, хуже того, – в высшей степени мистической, стирающей различие между сверхъестественным (нереальным) и естественным (действительно существующим или возможным). В наши дни наука и философия с большей осторожностью истолковывают понятие «невозможное». Что же касается обыденного сознания, то оно свыклось уж со всеми созданными человеческим гением чудесами и готово более или менее спокойно воспринять и более поразительные научно-технические свершения: кажется, его уже ничем не удивишь, и хотя оно еще и не разучилось восхищаться, оно уже накрепко убеждено, что, во всяком случае, в сфере науки и техники чудес не бывает.

Изменилось и обыденное религиозное сознание (там, где оно вообще сохранилось). Едва ли кто-нибудь верит, что бог сотворил мир в шесть дней, хотя бы потому, что всем уже известно, что дни (так же, как и ночи) появились после образования Земли, вследствие вращения ее вокруг собственной оси. И никто, конечно, не верит, что бог сотворил все виды тварей, то есть каждый вид в отдельности, а их-то ведь сотни тысяч. И можно понять неподдельное отчаяние Н. Бердяева, который с ужасом говорил о том, что подавляющая масса людей, в том числе христиан, стали материалистами, так как они не верят в силу духа, а верят лишь в материальную силу, военную или экономическую. Как известно, протестантская церковь полностью учла это обстоятельство и не требует уже от своей паствы принятия всех догматов: верьте только в бытие божие и в сына его Христа.

В «Положении рабочего класса в Англии» Энгельс писал о жизни, о духовном облике английских рабочих накануне промышленной революции. «Они редко умели читать и еще реже писать, аккуратно посещали церковь, не занимались политикой, не устраивали заговоров, не размышляли, увлекались физическими упражнениями, с благочестием, привитым с детства, слушали чтение библии и в своем непритязательном смирении прекрасно уживались с более привилегированными классами общества… Они чувствовали себя хорошо в своей тихой растительной жизни и, не будь промышленной революции, они никогда не расстались бы с этим образом жизни, правда, весьма романтичным и уютным, но все же недостойным человека» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 245). Нет необходимости говорить о том, какие громадные изменения в сознании рабочих вызвало последующее историческое развитие, в результате которого рабочий класс в СССР с помощью своей научной идеологии, под руководством своей партии не только осознал свое действительное место, свою роль и задачи, но и осуществил уже в ряде стран социалистическое переустройство общества, которое вызвало качественное преобразование обыденного сознания людей.

Разумеется, и в капиталистических странах сознание масс существенно изменилось. «Никто не хочет умирать за капитализм ни в Азии, ни в Африке, ни в Европе», – констатирует крупнейший католический философ современности Ж. Маритэн (Jacques Maritain. Reflexions sur l’Amerique. P., 1958, p. 124). И это вынужденное признание непримиримого противника марксизма убедительно показывает: эксплуатируемые массы все более осознают, что лишь уничтожение капитализма приведет их к социальному освобождению.

В нашу задачу не входит рассмотрение развития обыденного сознания людей под влиянием социально-экономического и научно-технического прогресса. Для нас достаточно указать на то, что основными тенденциями этого исторического процесса является вытеснение из обыденного сознания иррациональных представлений и иных беспочвенных верований, сближение между обыденным сознанием и сознанием научным (что, однако, никогда не приведет к стиранию существенного различия между ними), активизация обыденного сознания, которое, становясь все более разумным, нравственным, разборчивым, эстетически требовательным, самостоятельным, критическим, уже не просто приспосабливается к наличным условиям, но участвует в творческой деятельности человека, преобразующего мир.