91. 2006 № 11 (стр. 140 – 154). Кант и Гегель как исторические личности

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

[1473]

1. Иммануил Кант (1724 – 1804)

Философское учение и личность философа, несомненно, образуют единство, а если иметь в виду образ мышления философа, то можно говорить даже о тождестве, ибо философ живет своей философией. Фихте говорил, что каждый философ делает выбор философии, соответствующий его характеру. Его выбором была система Канта, которую он развивал, создавая свою собственную философскую систему.

Канту и Гегелю не пришлось делать выбора философии. Каждый из них, разумеется, не сразу, а в течение ряда лет создавал свою собственную философскую систему, не только отличающуюся от всех предшествующих, но и прямо противопоставляемую им. То обстоятельство, что оба они были идеалистами, не может быть существенной характеристикой своеобразия их философских систем. Идеализм – слишком общее, так сказать, родовое понятие, не достаточное для конкретной характеристики воззрений выдающегося философа.

Кант и Гегель – немцы, но немецкой нации, несмотря на общность языка и культуры, еще не существовало в их время в качестве определенной территориальной и государственной целостности. И, возможно, именно в противовес этому плачевному состоянию немецкая литература переживала в это время творческий подъем, получивший название «бури и натиска» (Sturm und Drang). Достаточно назвать хотя бы Гёте и Шиллера, а также таких деятелей немецкого Просвещения, как Лессинг и Гердер.

И. Кант, родившийся в 1724 г., был сыном скромного ремесленника. Он любил свой родной город Кёнигсберг и не представлял себе жизни вне его. В школе он увлекался изучением латыни – интернационального языка тогдашнего сообщества ученых. Даже по окончании школы он не испытывал интереса к философии и мечтал заниматься в будущем классической филологией. Родители Канта, обладавшие небольшими средствами (и их они вскоре лишились), хотели сделать своего способного сына пастором. И в 1740 г. Кант стал студентом теологического факультета Кёнигсбергского университета. Однако теология, которую он, правда, изучал со всей присущей ему основательностью, вовсе не находилась в фокусе его интересов. Больше всего его привлекали математика, физика, философия и все та же латынь (впрочем, одно время он подумывал о том, чтобы стать врачом).

Чтобы иметь возможность продолжать учиться в университете, Кант давал частные уроки. После окончания университета он в течение девяти лет работал домашним учителем сначала в семье одного протестантского священника, а затем в двух семьях помещиков-аристократов.

В 1755 г. Кант начинает свою преподавательскую деятельность в Кёнигсбергском университете. Для этого ему пришлось (в соответствии с существовавшим тогда порядком) защитить в течение 1755 – 1756 гг. три диссертации. Первая давала право на преподавание в университете, вторая – звание приват-доцента, а третья – право на занятие должности сначала экстраординарного, а затем ординарного профессора. Впрочем, должность профессора Кант получил лишь в 1770 г., т.е. почти через пятнадцать лет после своего назначения приват-доцентом. А так как приват-доценты, согласно университетскому уставу, не получали жалованья, то Канту пришлось ходатайствовать о должности помощника библиотекаря, которая была ему, «способному и прославившемуся своими учеными сочинениями магистру Канту», как сказано в королевском указе, предоставлена в 1766 г. Хотя к этому времени Канту уже было 42 года, и он был вполне сложившимся ученым, правда, еще не создавшим своей собственной философской системы, его интеллектуальный образ вполне обрисовывается его собственным признанием: «Все, что может меня научить, я стараюсь усвоить везде, где бы я ни открыл его. Мнение того, кто опровергает мои доводы, становится моим мнением, после того как я, взвесив его сначала против чаши самолюбия, а затем в этой чаше против моих мнимых доводов, нашел, что оно по содержанию своему весит больше»[1474]. Эта готовность Канта прислушаться к аргументам оппонента сохранилась и в последующие годы, когда он, издав «Критику чистого разума» и внимая критическим высказываниям рецензентов, переработал ряд основных положений своего труда, придал ему более популярное изложение и выпустил в свет «Пролегомены…». Конечно, и этот кантовский труд не был обойден критикой. То, что Кант во многом учел критические замечания своих оппонентов, видно по второму изданию «Критики чистого разума», в котором, в частности, появился такой весьма существенный фрагмент, как «Опровержение идеализма», не говоря уже об изменениях, внесенных в текст первого издания. К ним в первую очередь относится уточнение понятия «вещи в себе», которая в первом издании определялась как «пограничное понятие», а во втором характеризуется как нечто, существующее безотносительно к познающему субъекту.

В течение своей многолетней профессорской деятельности Кант читал лекции не только по философским дисциплинам (метафизика, логика, моральная философия), но также по математике, физике, физической географии, антропологии. Каждый день в течение всего учебного семестра он читал не менее одной двухчасовой лекции в одни и те же твердо установленные часы. Иногда же, особенно в начале своей преподавательской работы, он читал до трех-четырех лекций в день. В 1786 г. Кант был избран ректором университета, а в 1788 г. переизбран на второй срок. К этому времени его известность как философа вышла уже за пределы немецких государств.

Кант был худым, болезненным с детства человеком маленького роста (всего 157 см). Сохранилось несколько портретов Канта, сделанных его современниками. На них мы видим худощавого человека с впалой грудью. Правое плечо несколько выше левого. Высокий лоб, большие глаза, широкие брови. И, конечно, парик, как это было принято в те времена. В общем, эти портреты, сделанные разными художниками (Кайзерлинг, Беккер, Лидер, Лёве и др.), мало чем отличаются друг от друга. Более интересны несколько бюстов и посмертная маска Канта. Но и они в общем дают нам уже известный, привычный облик философа[1475]. И тем не менее, несмотря на слабое здоровье, он прожил 80 лет главным образом потому, что строго придерживался выработанного им еще в студенческие годы ежедневного распорядка, крайне однообразного, но вполне способствующего сохранению не только здоровья, но и работоспособности. Гейне изображает Канта одиноким, замкнутым в себе человеком. В действительности Кант был весьма общительным и очень любезным, в особенности по отношению к женщинам, человеком.

Для характеристики Канта как человека весьма существенно то, что он, став профессором, почти никогда не обедал в одиночестве. Обеды в квартире Канта были собранием его друзей, веселым застольем, участники которого оживленно обсуждали различные, как правило, нефилософские темы. За обеденным столом Кант был любезен, остроумен, находился в приподнятом настроении. Как вспоминает его ученик, ставший впоследствии видным деятелем немецкого Просвещения, И.Г. Гердер, «в лучшую пору своей жизни он обладал веселой живостью юноши… Его открытый лоб мыслителя был резиденцией неутолимой веселости и радости, с его губ текли исполненные мысли речи; шутки, остроты всегда были у него на языке»[1476].

Любознательность Канта поражала не только студентов, но и всех, кто вступал с ним в общение. Не выезжая из родного города, Кант восполнял свои представления о других странах и городах путем чтения описывающих их книг. Такое чтение служило ему отдыхом и доставляло живейшее удовольствие. Однажды в беседе со своим посетителем-англичанином он с такой обстоятельностью описал многочисленные детали конструкции Вестминстерского моста, что его собеседник, житель Лондона, едва поверил ему, что он никогда не был в столице Великобритании.

Н.М. Карамзин, посетивший однажды Канта, писал впоследствии: «Меня встретил маленький худенький старичок, отменно белый и нежный. Говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надо было удивляться его историческим и географическим знаниям, которые, казалось, могли бы одни загромоздить магазин человеческой памяти, но это у него, как немцы говорят, дело постоянное»[1477].

Биография Канта, написанная Л. Боровским еще при жизни философа, была представлена ему для одобрения. Кант вычеркнул из нее некоторые панегирически звучащие места и предложил биографу (своему бывшему студенту и регулярному затрапезнику, ставшему епископом протестантской церкви) сдать ее в печать только после его смерти. Причину своего решения Кант со всей откровенностью объясняет в письме к Боровскому: «…я по своему природному складу избегаю всего того, что напоминает нарочитую помпезность (отчасти руководствуясь тем, что за дифирамбами обычно следуют порицания), и уже поэтому уже охотно воспротивился бы осуществлению оказывающего мне честь замысла… если бы Вы еще могли все это приостановить, Вы бы тем самым избавили меня от подлинной неприятности, а проделанная Вами работа не будет напрасной – ее можно рассматривать как стадию подготовки материалов к посмертному изданию моей биографии»[1478].

Это было написано в 1792 г., когда Кант стал уже знаменитым философом и значительная, если не большая часть профессоров немецких университетов строила свои лекционные курсы, беря за основу его философию. Эта высокая оценка его философии, несомненно, радовала Канта. Ведь еще в 80-х гг. ему приходилось отстаивать в печати свои воззрения против рецензентов, приписывавших автору «Критики чистого разума» совершенно чуждые ему философские взгляды. Однако сознание того, что теперь ему уже не надо оправдываться, отвергать необоснованные обвинения, нисколько не изменило ни его образа жизни, ни самосознания. Слава воспринималась им не без опасения: он полагал, что она чревата неприятностями, которых он как человек слабого здоровья и привычного образа жизни всячески стремился избежать.

В 1778 г. прусский министр К.А. Цедлиц, ведавший вопросами культуры и образования, настойчиво предлагал Канту, ссылаясь на пожелания короля, возглавить философскую кафедру в наиболее влиятельном в Германии того времени университете в Галле. При этом подчеркивалось, что ежегодный оклад Канта будет увеличен более чем вдвое. Кант в своем ответе министру отмечает, что переезд в Галле никоим образом не соответствует его желанию и привычкам, а сделанный с «весьма философским хладнокровием калькуляторский подсчет улучшения» его содержания также не привлекает его. Человек, по его убеждению, должен избирать такое местожительство, где он «больше пользы может принести»[1479]. А в письме своему ученику и другу М. Герцу он еще определеннее и откровеннее разъясняет причины своего отказа от перехода в Галлесский университет: «Всякая перемена пугает меня (macht mir bang), хотя бы она представляла мне величайшее улучшение моего положения, и я полагаю, что д?лжно вполне учитывать этот инстинкт моей натуры, если я хочу подольше протянуть ту тонкую и нежную нить, которую прядут для меня Парки»[1480].

Кант до конца своей жизни оставался кёнигсбергским профессором, отклоняя самые лестные приглашения, получаемые им из других университетов. За два года до своей кончины он прекратил чтение лекций, которое стало для него непосильным. И жизнь утратила для него смысл, несмотря на все возраставшее распространение его учения. Упиваться своими достижениями, славой, поклонением учеников (и не только учеников) Кант был не способен. Сознавая свою немощь, не только физическую, но и интеллектуальную, он просто хотел умереть. И умер он, как об этом рассказывали очевидцы, со вздохом облегчения, если это действительно возможно.

Подчеркивание скромности Канта и его опасливого отношения к славе не надо понимать в том смысле, что Кант не притязал на великое открытие в философии или же недооценивал свою интеллектуальную мощь. Уже первое произведение Канта «Мысли об истинной оценке живых сил», написанное студентом и опубликованное, когда ему было всего 22 года, предварялось эпитетом из сочинения Сенеки: «Для нас нет ничего более достойного, чем то, чтобы не следовать подобно овцам за стадом идущих впереди и двигаться не тем путем, по которому идут все, а тем, по которому д?лжно идти». Следовательно, Кант уже с первых шагов своей начинающейся исследовательской деятельности заявляет, что намерен проложить новый путь в философии. Речь идет именно о философии, хотя названная работа непосредственно посвящена вопросам теоретической механики.

В «Приложении к „Наблюдениям над чувством прекрасного и возвышенного“» (посмертно опубликованная рукопись, относящаяся к 1764 г.) Кант излагает свои мысли, связанные с изучением трудов Ж.-Ж. Руссо, сыгравшего немалую роль в становлении его этического учения. Он отмечает, что склонность к исследованию, присущая ему жажда познания и «неутолимо беспокойное стремление двигаться вперед» породили в нем высокомерное отношение к людям, далеким от науки. «Руссо исправил меня, – пишет Кант. – Указанное ослепляющее превосходство исчезает; я учусь уважать людей и чувствовал бы себя гораздо менее полезным, чем обыкновенный рабочий, если бы не думал, что данное рассуждение может придать ценность всем остальным, устанавливая права человечества»[1481].

Что значит, с точки зрения Канта, придать ценность правам человечества (и, разумеется, человеческому индивиду)? Это значит утвердить в сознании человека (и человечества) непоколебимое убеждение в том, что свобода – прирожденное, не подлежащее отчуждению право каждого члена общества, к какому бы сословию он ни принадлежал. Свобода воли и, значит, свобода выбора между добром и злом, отличает человека от животного, в том числе и от присущей ему животности. Эта свобода делает возможным и необходимым существование человека как личности и нравственного существа. Поэтому никакая власть, даже «единоличная власть повелителя», не вправе сковывать эту свободу, которая может быть ограничена только свободным волеизъявлением самого человека, согласного с законами, существующими в государстве и принятыми прямо или косвенно не без его одобрения. Свобода есть в сущности не что иное, как человечность. Понятно поэтому категорическое заявление Канта, которое на первый взгляд никак не согласуется с присущей ему скромностью: «Если существует наука, действительно нужная человеку, то это та, которой я учу – а именно, подобающим образом занять указанное человеку место в мире – из которой можно научиться тому, каким надо быть, чтобы быть человеком»[1482]. Эти слова принадлежат приват-доценту Кёнигсбергского университета, человеку, который еще не создал своей философской системы, но твердо убежден в том, в чем состоит назначение философии, что оправдывает ее существование и, более того, делает его безусловно необходимым, несмотря на перманентные споры между философами, на их неспособность создать такую систему воззрений, которая стала бы общепризнанной в силу присущей ей подлинной истинности.

Существенным дополнением к характеристике личности Канта могут быть высказывания Гёте, приводимые его секретарем Эккерманом. Последний спросил Гёте – «кого из новейших философов он ставит на первое место… Канта, – ответил он, – это не подлежит сомнению. Его учение и доселе продолжает на нас воздействовать, не говоря уже о том, что оно всего глубже проникло в немецкую культуру»[1483]. Своей «Критикой чистого разума» Кант, по словам Гёте, «совершил бесконечно многое». Конкретизируя это положение, Гёте сказал: «Кант, бесспорно, оказал нам великую услугу, проведя границу, дальше которой человеческий дух проникнуть не способен, и оставив в покое неразрешимые проблемы»[1484]. На вопрос, был ли Гёте знаком с Кантом – «нет, – отвечал Гёте, – Кант меня попросту не замечал, хотя я в силу своих прирожденных свойств шел почти таким же путем…»[1485]. Если предыдущие замечания Гёте характеризуют его отношение к учению Канта, то последнее замечание следует, на мой взгляд, рассматривать как характеристику личности философа. Нет, конечно, оснований полагать, что Кант не замечал Гёте, который уже при жизни философа был знаменитым поэтом. Но Кант был слишком скромен, он не мог проявить инициативы и, так сказать, навязать свое знакомство выдающемуся поэту, да к тому же еще министру Веймарского герцогства. Скромность гения – это не скромность его интеллектуальных притязаний (они грандиозны), а, скорее, скромность его поведения, его повседневной жизни, его отношений с теми, с кем ему приходилось общаться. Таков Иммануил Кант.

2. Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770 – 1830)

Гегель в отличие от Канта был сыном высокопоставленного чиновника Вюртембергского герцогства. Правда, по утверждению Р. Гайма, интеллектуальное развитие Гегеля в значительной мере определялось присущей швабам медлительностью. «Основание швабского характера состоит в боязливости и в самой в себе замкнутой наивности; но в его глубине скрывается тихо работающая деятельная наклонность к умствованию и размышлению»[1486]. С этим утверждением можно было бы согласиться, если бы друг студенческих лет Гегеля И. Шеллинг, который был моложе его на пять лет (в юности это немалая возрастная дистанция), не стал выдающимся философом в возрасте, немногим превышающим двадцать лет. А ведь Шеллинг тоже был швабом. Кстати сказать, швабом был и И. Кеплер, сделавший свои гениальные открытия в молодости. Значит, дело не в том, является ли немец швабом, саксонцем, вестфальцем, баварцем и т.д. Суть, скорее, в индивидуальности, личности человека.

Биографию Гегеля отличает поразительный факт: этот гениальный философ не проявлял заметного интереса к философии не только в гимназические годы, но и как студент Тюбингенского университета.

Юность Гегеля – продолжающийся расцвет немецкой литературы. Уже вышли в свет гётевские «Гец фон Берлихинген» (1773) и «Страдания молодого Вертера» (1774), шиллеровские «Разбойники» (1781), произведения Лессинга. Но гимназист, а затем студент Гегель, по-видимому, не замечал этих выдающихся событий в духовной жизни своей родины. К. Фишер, ссылаясь на дневник будущего философа (январская запись 1787 г.), отмечает, что он «так был прикован к чтению одного романа, что не мог от него оторваться. Этот роман был „Путешествие Софии из Мемеля в Саксонию“ – одно из самых жалких и скучных изделий тогдашней литературы»[1487], шеститомное сочинение И.Т. Гёрмеса, ставшего впоследствии профессором теологии.

К. Фишер, основываясь на воспоминаниях друзей и современников Гегеля, сообщает, что уже в студенческие годы будущий великий философ выглядел заметно старше своих лет. «В нем самом царит что-то будничное, старообразное, филистерское; эти свойства были побеждены лишь с постепенным ростом его идеального мира»[1488]. Друзья называли Гегеля стариком, но это прозвище нисколько не обижало его не только потому, что он был старше Шеллинга и Гельдерлина, но и потому, что прозвище нисколько не отражалось на его тесных дружеских отношениях с этими юношами, таланты которых его восхищали. Стоит также отметить, что, несмотря на свою студенческую внешность, «старик» охотно участвовал в студенческих пирушках, любил пиво и хорошее вино, нисколько не отставая в этом (и других) отношениях от своих товарищей.

А. Гулыга в своей биографии Гегеля приводит четверостишие, сочиненное будущим философом и записанное в альбом своего сокурсника:

Счастлив тот, кому в пути

Друга удалось найти,

Но втройне лишь тот счастливый,

Кто целует губы милой[1489].

Гегель, как и Шеллинг и Гельдерлин, был студентом теологического факультета. Однако это нисколько не объясняет его прохладного отношения к философии хотя бы потому, что эти его друзья восторженно штудировали Спинозу, Канта и Фихте. Они вообще не мыслили своего будущего вне философии, в то время как Гегель помалкивал, но вовсе не вследствие скрытности, а потому что сам не осознавал своего призвания, судьбы.

Великая Французская революция взбудоражила Германию, как и другие европейские страны. Студенты, как правило, восторженно приветствовали революцию. Альбомы, которыми обычно обзаводился каждый из них для памятных записей, пестрят зажигательными фразами-лозунгами. «Да здравствует Жан-Жак!», «Смерть политическим чудовищам, претендующим на абсолютную власть!», «Да здравствует свобода!». В Тюбингенском университете возникло сообщество, именовавшее себя политическим клубом. Гегель стал его активным членом. Участники этого кружка совместно читали французские газеты, горячо обсуждали события революции. В один из воскресных дней Шеллинг и Гегель во главе группы товарищей отправились за город и здесь, следуя обряду, введенному французами, торжественно посадили «дерево свободы». Это, пожалуй, первое свидетельство интереса Гегеля к вопросам политики получает все более определенное, даже впечатляющее выражение во всей последующей деятельности, сочинениях и переписке философа. То, что его призванием станет не политика, а философия, осознается с опозданием уже после окончания университета, да и то далеко не сразу. Однако и осознав свое настоящее призвание и даже опубликовав свой первый фундаментальный труд «Феноменологию духа», Гегель по-прежнему придает политике высочайшее значение. Достаточно сослаться на его, казалось бы, не характерное для философа высказывание в «Лекциях по истории философии»: «Из всего человечески великого господство над волею людей, обладающих волей, представляет собой самое великое, ибо эта господствующая индивидуальность должна быть как наиболее всеобщей, так и наиболее живой, а это такой идеал смертных, выше которого стоят лишь немногие или даже никто»[1490]. Такое понимание политики и тем самым государственной власти («воли к власти», как сказал бы Ф. Ницше) характеризует, прежде всего, Гегеля как личность, так как оно не укладывается в его философию, согласно которой именно философия, только философия есть высшая, единственно адекватная, аутентичная ипостась «абсолютного духа». Даже государство, которое Гегель обожествляет (надо, конечно, иметь в виду, что в гегелевской системе обожествляется все), воплощает в себе только «объективный дух», т.е. более низшую фазу самосознания, самопознания, саморазвития «абсолютной идеи», или Бога. Если бы приведенное высказывание Гегеля было единственным в своем роде, его можно было бы, так сказать, списать со счета. Однако другие, к тому же многочисленные высказывания Гегеля о политике, о власти над людьми, исключают такую возможность.

Вопрос об отношении Гегеля к политике – не только весьма важный для характеристики как его философии, так и личности. Это весьма сложный вопрос. Я продолжу его рассмотрение несколько ниже.

Завершив университетское образование, Гегель мог, как и многие студенты теологического факультета, стать протестантским пастором. Но эта перспектива его не устраивала. К тому же, как отмечает К. Фишер, «у него не было дара духовного красноречия»[1491]. В таком случае ему, как и Канту в свое время, оставалось лишь одно подходящее занятие: домашний учитель. Он и стал им сначала в Берне в одном из аристократических швейцарских семейств, деспотически командовавших в бернском кантоне; затем занимал ту же должность в другом аристократическом семействе во Франкфурте-на-Майне. Должность домашнего учителя предоставляла достаточно свободного времени. И в течение семи лет своего вынужденного учительства Гегель основательно ознакомился с кантовской «Религией в пределах чистого разума», с «Основаниями общего наукоучения» Фихте и, конечно, с сочинениями своего друга Шеллинга, преуспевавшего в Иенском университете в должности экстраординарного профессора.

В письме Шеллингу, датированном декабрем 1794 г., Гегель, указывая на необходимость свободного и смелого пересмотра основных философских понятий, подчеркивает выдающееся значение философии Канта, предрекая ей еще более выдающуюся роль в недалеком будущем. В другом письме Шеллингу, дата которого отсутствует, но ясно, что оно относится к середине 1795 г., речь идет о присланной Шеллингом работе, название которой не указывается, поскольку оно известно обоим корреспондентам. Гегель пишет: «В той степени, в какой я постиг основную его идею, я вижу завершение науки, которая даст нам плодотворные результаты; я вижу в нем также работу ума, дружбой с которым я могу гордиться и который внесет крупный вклад в важнейшую революцию в системе идей во всей Германии»[1492].

Гегель теперь видит в философии Шеллинга новый отличный от фихтевского путь дальнейшего развития трансцендентального идеализма. Он все чаще подчеркивает в письмах Шеллингу свое согласие с идеями Шеллинга, а не с фихтевскими философскими построениями. Так, в письме от 30.08.1795 г. он с воодушевлением высказывается о работе Шеллинга, посвященной основам философии Фихте: «И то, что носилось передо мной в неясном и неразвитом виде, блестяще прояснилось теперь лишь благодаря твоему труду и предстало во всем своем великолепии… Ты напрасно стал бы ждать моих замечаний по поводу твоей работы. Здесь я – только ученик…»[1493].

Нет оснований сомневаться в искренности Гегеля, хотя несомненно и то, что он ищет поддержки друга, лелея надежду на переход от опостылевшей ему работы домашнего учителя к преподавательской деятельности в университете. И Шеллинг приходит ему на помощь. Они договариваются о том, что Гегель представит диссертацию, после которой станет возможным его зачисление доцентом Иенского университета.

Тема диссертации, избранной Гегелем – «Об орбитах планет» – свидетельство того, что его собственные философские воззрения еще недостаточно сложились. Правда, названная работа, опубликованная в 1801 г., не только именуется «философской диссертацией», но и заключает в себе ряд философских положений, которые, правда, высказаны фрагментарно, попутно. Однако основная, идеалистическая идея сформулирована в ней достаточно четко. Касаясь вопроса о расстоянии между планетами, Гегель утверждает: «На первый взгляд кажется, что это чисто эмпирический вопрос. Но не может быть, чтобы мера и число в природе были чужды всякой разумности; все изучение и познание природы основаны исключительно на нашей уверенности, что природа сообразна разуму (курсив мой. – Т.О.) и на нашем убеждении в тождестве всех ее законов»[1494].

Что касается естественно-научного содержания диссертации, то оно сводится, главным образом, к жесткой критике ньютоновской небесной механики. Ньютону приписывается смешение математического и физического подхода к рассмотрению солнечной системы. Одна лишь философия, по уверению Гегеля, способна разграничить эти подходы и благодаря этому постигнуть действительное отношение между Солнцем и планетами.

Нельзя не отметить «прогностический» естественно-научный вывод, которым заканчивается диссертация. Гегель оспаривает высказывавшееся астрономами убеждение, что между Марсом и Юпитером, по-видимому, существует еще одна, пока еще неизвестная планета. Его возражения никак не связаны с эмпирическими данными, которыми располагают астрономы. Он исходит из представления о совершенстве разумного отношения между Солнцем и планетами. Совершенство не может быть более совершенным, ему не присуще изменение. Отсюда и следует вывод, что между Марсом и Юпитером, т.е. между наиболее отдаленной от Солнца и наиболее близкой к нему планетой «…нечего искать планету»[1495], т.е. новое, еще неизвестное небесное тело.

Познания Гегеля в астрономии носили, по-видимому, дилетантский характер. В ином случае он не попал бы впросак. Ведь именно тогда, когда Гегель работал над своей не то астрономической, не то философской диссертацией, как раз и была открыта новая, неизвестная планета, Церера.

Когда был назначен день защиты диссертации, оказалось, что Гегель все еще не закончил работы над нею. Но у него были замечательные друзья, профессора Иенского университета И. Шеллинг и Ф. Нитхамер. Благодаря им принимается решение: в порядке исключения провести защиту диссертации по представленным соискателем тезисам. 12 тезисов изложены Гегелем на одной странице. Из них лишь один тезис имел некоторое отношение к теме диссертации. Тезисы весьма примечательны, стоит привести некоторые из них, поскольку они впечатляюще характеризуют не только воззрения, но и личность автора.

Тезис первый: «Противоречие есть критерий истины, отсутствие противоречия – критерий заблуждения».

Тезис шестой: «Идея есть синтез бесконечного и конечного, и вся философия заключается в идеях»

Тезис седьмой: «Критическая философия лишена идей и представляет собой несовершенную форму скептицизма».

Тезис десятый: «Принципом науки о морали является благоговение перед судьбой».

Тезис двенадцатый и последний: «Вполне совершенная нравственность противоречит доблести»[1496].

Гегелевские тезисы носят вызывающий, провоцирующий диспут характер. К сожалению, не сохранилось каких-либо записей, которые давали бы представление о том, как проходила защита диссертации. Ясно, однако, лишь то, что Шеллинг и Нитхамер, будучи оппонентами диссертанта, несомненно, способствовали успешной защите тезисов. Что же касается содержания тезисов, то они в немалой степени предвосхищают основоположения гегелевской системы. Прежде всего это относится к пониманию идеи, т.е. к ее онтологическому, в духе учения Платона, истолкованию. Философия Канта решительно отвергается. Во-первых, она характеризуется как скептицизм, что является весьма упрощенным ее толкованием, во-вторых, ставится под сомнение учение Канта о практическом (нравственном) разуме. Благоговение перед судьбой, понимаемое как основоположение этики, имеет, конечно, в виду провидение, Бога как источник морального сознания. Противопоставление доблести нравственности явно направлено против ригоризма кантовской этики, против категорического императива.

После защиты «диссертации» Гегель становится приват-доцентом Иенского университета. Он читает лекции по логике и метафизике. Изданная после его смерти «Иенская философия» – наглядное свидетельство того, что он уже в это время читает курс своей, далеко еще не сложившейся философии. По-видимому, в Иенском университете в отличие от Кёнигсбергского преподаватели не обязаны были читать лекции, сообразуясь с имеющимися учебниками, тексты которых они, конечно, могли излагать по-своему, дополнять, развивать, но отнюдь не критиковать.

Лекции Гегеля, излагавшиеся как его система взглядов, в действительности, во всяком случае в первые годы его работы в университете, представляли собой в основном осмысление философии Шеллинга и некоторые попытки изложения собственных философских воззрений. Об этом свидетельствует его статья «О различии между системами философии Фихте и Шеллинга», опубликованная в 1801 г. в издаваемом Гегелем совместно с Шеллингом «Критическом журнале философии». Эту статью можно назвать небольшой монографией (в издании сочинений Гегеля, выпущенном в 1928 г., она занимает 135 страниц первого тома). Поводом (но не больше, чем поводом) для статьи послужила работа Рейнгольда, в которой утверждалось, что философия Шеллинга по существу является фихтеанством. Гегель критикует Рейнгольда, отстаивая воззрения Шеллинга, однако значительная часть статьи представляет собой изложение его собственного понимания философии, в котором неявно уже содержится расхождение с Шеллингом. Гегель утверждает: «Поскольку в философии разум познает самого себя, постольку в нем самом заключается его дело как деятельность, а что касается внутренней сущности философии, то у нее не может быть ни предшественников, ни продолжателей»[1497]. И лишь после обстоятельного развития этого положения Гегель переходит непосредственно к теме статьи. Критикуя Рейнгольда и анализируя философию Фихте, он утверждает, что фихтевское тождество субъекта и объекта носит субъективный характер, так как оно исключает природу как предмет философского исследования. Совершенно по-иному понимает тождество субъекта и объекта Шеллинг. «Чтобы должным образом полагать истинное тождество субъекта и объекта, оба они полагаются как субъект-объект; и каждый из них отныне способен быть предметом особенной науки. Каждая из этих наук требует абстракции от принципа другой. В системе духа (Intelligenz) объекты не существуют сами по себе, природа существует лишь в сознании; абстрагируются от того, что объект есть природа и интеллигенция как сознание поэтому обусловлено ею. В системе природы придается забвению (wird vergessen), что природа есть сознание; идеальные определения, которые получает природа в науке, имманентны ей»[1498]. Таким образом, философия Шеллинга, в отличие от фихтевской, есть, с одной стороны, трансцендентальный идеализм, а с другой – философия природы. Поэтому и материя, которую устраняет философия Фихте, «сама есть субъект-объект»[1499].

Таким образом, Гегель, солидаризируясь с Шеллингом, вместе с тем высказывает, в сущности, отличные от его философии воззрения. Если Шеллинг принимает в качестве исходного положения понятие абсолютного тождества, исключающего какие бы то ни было различия между субъектом и объектом, то Гегель, не вступая в полемику со своим другом, которому он, кроме всего прочего, очень многим обязан, высказывается в том смысле, что тождество не есть формальное тождество (А есть А), оно конкретно, так как содержит в себе различие. Если Шеллинг считал основным способом познания особого рода восприятие, интеллектуальную интуицию, озарение, то Гегель, напротив, подчеркивает, что сознание, разум есть, прежде всего, логическое мышление. Здесь уже пунктиром намечено основоположение «абсолютного идеализма», согласно которому предметом философии является мышление как субстанциальная реальность, в силу чего философия должна быть понимаема как мышление мышления. Отсюда следует вывод, который, правда, еще не формулируется в статье: мышление есть бытие, бытие есть мышление.

В 1807 г. французские войска, нанеся поражение Пруссии, Австрии и их союзникам, вступили на территорию Германии. Битва под Иеной, оккупация города повлекли за собой прекращение занятий в университете. Гегель в письме к Нитхамеру с восторгом описывает Наполеона, которого он увидел в Иене. «Самого императора – эту мировую душу – я увидел, когда он выезжал на коне на рекогносцировку. Поистине испытываешь удивительное чувство, созерцая такую личность, которая, находясь здесь, в этом месте, восседая на коне, охватывает весь мир и властвует над ним»[1500]. Разумеется, это преклонение перед, казалось, всесильной личностью – еще одно свидетельство того, что именно политике, а не философии Гегель придает высший смысл и значение.

Оккупация Иены французскими войсками, прекращение занятий в университете оставили Гегеля без работы. Он обратился с просьбой к своему другу К. Нитхамеру, профессору и высокопоставленному чиновнику в Мюнхене. Тот, несмотря на все его попытки, не смог найти Гегелю место в каком-либо университете Баварии и предложил должность редактора «Бамбергской газеты». Гегель охотно согласился с предложением, что видно из его ответного письма Нитхамеру, в котором, в частности, имеется такое, неожиданное для изучающих философию Гегеля, признание: «…а с лекциями, которые до сих пор ничего полезного для моих занятий мне пока еще не принесли, было бы покончено…»[1501].

Следует, конечно, отметить, что лекции Гегеля в Иене (опубликованные посмертно на основе его записей под названием «Иенская философия») не привлекали студентов. Это в какой-то мере объясняет неожиданное, вероятно, и для читателя этой статьи заявление Гегеля.

Приступив к редактированию «Бамбергской газеты», Гегель, как видно из его письма Шеллингу от 8.07.1807 г., не хочет ограничиваться лишь этой работой: «…я намерен расширить дело, и особенно со временем поднять книготорговлю»[1502]. Правда, этим планам не суждено было сбыться.

Работа в газете оказалась связанной с властями предержащими. Отдельные публикации вызывали недовольство высокопоставленных лиц. Но главное все же состояло в другом: Гегель все более и более осознавал себя философом, несмотря на свое преклонение перед политикой. В письме Кнебелю от 30.08.1807 г. он подчеркивает: «…я всегда имел склонность к политике». Тем не менее он просит Нитхамера помочь ему устроиться профессором в Гейдельбергский университет, ибо «газетная каторга» стала уже невыносимой. Однако и на этот раз в Гейдельберге нет вакансии профессора. Нитхамер предлагает своему другу должность ректора гимназии в Нюрнберге. В старших классах гимназии читаются лекции по философской пропедевтике. И Гегелю предлагается соответственно этому также должность профессора. В письмах, которыми обмениваются Гегель и его высокопоставленный друг, обсуждается также вопрос о жалованье. Гегель настаивает на том, чтобы оно было значительно выше того, что он получал в Бамберге.

Что касается политики, то в этой сфере, по убеждению Гегеля, преуспевают, главным образом, посредственности; талантливому человеку почти невозможно пробиться на высшие государственные посты. «Так уж получается, – пишет он Нитхамеру 25.11.1815 г., – что бесцветная и безвкусная посредственность правит нашим миром, не допуская ничего ни слишком хорошего, ни слишком дурного. Поэтому я все же хвалю науки, раз невозможно быть министром…»[1503]. Значит ли это, что Гегель хотел быть министром или по меньшей мере не отказался бы от соответствующего предложения? На этот вопрос нелегко ответить, поскольку автор уже опубликованной, хотя и не привлекшей еще внимания «Феноменологии духа», по-видимому, теперь вполне осознавал, что именно философия – его подлинное призвание или, если хотите, судьба. Тем не менее политика по-прежнему остается в центре интеллектуальных интересов Гегеля. И незадолго до смерти он заявляет в письме Ракову от 30.03.1831 г.: «…уже довольно длительное время именно политика стала тем, что объединяет в себе почти все прочие интересы»[1504]. Однако политика требует от человека способности безбоязненно принимать ответственные решения, бороться за их осуществление, противостоять оппонентам и т.д. Этих и других качеств, необходимых государственному деятелю, у Гегеля нет. Он откровенно признается в письме Нитхамеру от 9.06.1821 г.: «Вы ведь знаете, я, во-первых, боязливый человек, во-вторых, люблю покой, и мне совсем не доставляет удовольствия наблюдать из года в год, как надвигается гроза, хотя бы я и был убежден, что на меня упадет самое большое несколько капель из этой дождевой тучи»[1505]. Следовательно, любовь Гегеля к политике носит, в сущности, мечтательный, платонический характер. И если бы ему действительно предложили пост министра в Баварии или в его родном Вюртембергском герцогстве, он бы, вероятно, не решился на такую перемену своего образа жизни.

Период работы в Нюрнберге, пожалуй, самый плодотворный в интеллектуальной биографии Гегеля. Именно в эти годы (1808 – 1816) он создает свой главный труд «Науку логики» и начинает работу над всеобъемлющей «Энциклопедией философских наук», которая по замыслу ее автора должна свести в одно целое не только все философские дисциплины, но и философски осмысленное (так сказать, доведенное до высшей истины) содержание всех, достойных внимания философа, наук.

В качестве пособия для гимназистов, которым Гегель читал лекции, он подготавливает учебник «Философскую пропедевтику», в которой уже намечены основные черты его философской системы. В этот же период 41-летний Гегель женится на двадцатилетней девушке Марии фон Тухер. Его письмо к невесте (лето 1811г.) носит возвышенный характер: «…брак – это по существу религиозный союз. Любовь же для своей полноты нуждается в чем-то более высоком, чем рассмотрение ее самой по себе, ради нее самой. То, что составляет полное удовлетворение или счастье, завершают только религия и чувство долга…»[1506]. Однако ни в этом письме, ни в каких-либо других письмах ни слова не упоминается о том, что у Гегеля уже имеется внебрачный сын, родившийся во время его недолгого пребывания в Иене.

В годы работы в Нюрнберге Гегель несколько раз пытался занять вакансию профессора в Гейдельберге, Эрлангене или в любом другом городе. Он был даже готов занять пост профессора филологии в Эрлангенском университете. И тут, как и в других случаях, помог ему верный Нитхамер, благодаря ходатайству которого Гегель получил кафедру логики и метафизики в Гейдельбергском университете. Впрочем, его пребывание в Гейдельберге оказалось недолгим. Вскоре он был приглашен в Берлинский университет на кафедру, которую занимал Фихте, умерший в 1814 г. Этому приглашению способствовала известность Гегеля в среде философов и теологов, а также, как и в прошлом, ходатайство нужных людей.

22.10.1818 г. Гегель произносит свою вступительную речь в актовом зале Берлинского университета. Он с удовлетворением констатирует, что философия, которая еще недавно казалась замолкнувшей наукой, ныне получила возможность возвысить свой голос. Разумеется, он не преминет заявить о том, что в Пруссии «получила свое более высокое начало та великая борьба, которую народ в единении со своим государем вел за независимость, за уничтожение чужой бездушной тирании и за духовную свободу»[1507]. Особенно примечательным является отдающее духом национализма заявление Гегеля: «Философия нашла себе убежище в Германии и живет только в ней»[1508]. Он отвергает Просвещение как поверхностное и плоское знание. Философия Канта безоговорочно осуждается как продолжательница идей Просвещения: «…так называемая критическая философия дала этому неведению вечного и божественного возможность придерживаться своей позиции с чистой совестью, так как эта философия уверяет, будто ей удалось доказать, что мы не можем ничего знать относительно вечного и божественного»[1509].

Таким образом, Гегель дает понять своим слушателям, что только его учение является подлинной, истинной философией, что лишь оно позволяет постигнуть с неоспоримой достоверностью вечное и божественное. Он не стал еще философским диктатором, но, несомненно, претендует на эту роль, объявляя себя монопольным обладателем энциклопедической философской истины.

Следует, конечно, оговориться, что все выдающиеся философы провозглашали свое учение единственно истинным. Но Гегель воплощает эту отрицательную особенность философии наиболее последовательно, так как он, как правильно отмечает А.А. Гусейнов, «истолковал европейскую философию как целенаправленное поступательное движение к своей системе»[1510]. Именно это отличает его радикальным образом от всех предшественников и прежде всего от Канта, который лишь в учениях Д. Юма и Ж.-Ж. Руссо находил родственные ему идеи.

В течение 12 лет своего пребывания в Берлинском университете Гегель действительно становится единственным, высшим глашатаем философских (и не только философских) истин. Его философия преподается почти во всех немецких университетах. Рассказывали, что О. Конт, наиболее влиятельный французский философ этого времени, а также основоположник социологии, обращается к нему с просьбой: нельзя ли по возможности кратко и популярно изложить основные идеи его философии на французском языке. Гегель ответствует ему как монарх: его философию нельзя изложить кратко, популярно и на французском языке.

При всем этом Гегель остается общительным, отнюдь не чуждающимся компании (в том числе и студенческой) человеком. Э. Ганс, его ученик и друг, несколько смущавший своего учителя своими радикально-либеральными воззрениями, в своих воспоминаниях, опубликованных после смерти Гегеля, отмечал: «В личном обхождении и в обществе наука отступала у Гегеля на задний план… она предназначалась для лекций и для кабинета. Кто видел его радостным, отпускающим шутки в веселом кругу, занятым обычными человеческими интересами, тот едва ли мог догадаться, судя по его простому обращению, о тех великих делах и судьбах, которые увековечили его имя в мире мысли. Он охотнее встречался, особенно в Берлине, с простыми людьми, чем с людьми из ученого мира»[1511].

Еще в годы своей работы в Иене Гегель завязывает переписку с Гёте. Он обращается к нему не как к поэту, ибо даже не упоминает о его произведениях. Для него Гёте министр Веймарского герцогства, его превосходительство, ведающее вопросами образования и культуры на всей подчиненной герцогу территории. В первом письме к Гёте Гегель просит предоставить ему должность профессора. Это письмо от 20.09.1804 г., из чего видно, что Гегель уже три с лишним года является приват-доцентом. Но Гёте доброжелателен, благосклонно относится к Гегелю, и тот получает должность экстраординарного профессора и денежный оклад.

В письме Гёте от 30.07.1806 г. Гегель выражает свою благодарность за повышение годичного должностного оклада. Следует иметь в виду, что экстраординарные профессора, как и приват-доценты, не получали денежной оплаты. Для Гегеля, благодаря ходатайству Гёте, было сделано исключение. Письмо, помеченное летом 1807 г., вызвано вступлением наполеоновской армии в Иену и прекращением занятий в университете. Гегель в связи с переездом в Бамберг посылает «его превосходительству» только что вышедшую в свет «Феноменологию духа» и просит сохранить ему денежное содержание за время пребывания в Бамберге. Просьба удовлетворена.

Получив кафедру логики и метафизики в Гейдельбергском университете, Гегель продолжает писать Гёте. В этих, как и в большинстве предшествующих писем, он не жалеет слов для высокой оценки гётевской теории цвета, которая противопоставляется поносимой, постоянно обзываемой ложной ньютоновской теории. Гегель, по-видимому, хорошо осознавал, что Гёте считает свои естественно-научные работы не менее значимыми, чем поэтическое творчество. В похвалах своим стихотворениям и прозе Гёте не нуждался, в то время как поддержка его теории цвета была ему, несомненно, необходима. Гегель понял это уже в Иене и, возможно, тем самым завоевал благосклонность «его превосходительства».

Став профессором Берлинского университета, Гегель не прекращает переписки с Гёте. Правда, теперь он уже обращается к «его превосходительству» не с просьбами, а продолжает воздавать великому поэту высокие похвалы за его естественно-научные работы. Так, в письме от 24.02.1821 г. Гегель в связи с этими похвалами поносит заодно Ньютона, которого он еще в своей магистерской диссертации разделывал в пух и прах. «Напротив, я вижу, как Ньютон и весь сонм физиков после него хватаются за какое-нибудь сложное явление, упираются в него как в стену и начинают взнуздывать клячу с хвоста, если воспользоваться таким оборотом речи». Свою трудно объяснимую неприязнь к Ньютону, учение которого он истолковывает совершенно превратно, Гегель распространяет и на других английских физиков, обвиняя их в том, что они выдают свои теории за философские (естествознание именовалось тогда в Англии «натуральной философией»). И Гегель поверяет Гёте свое твердое убеждение: «…помимо прочего у нас, философов, общий с Вашим Превосходительством враг, а именно метафизика… необходимо разрушить до основания эту метафизику физиков»[1512]. Что имеется в виду под выражением «метафизика физиков», не разъясняется. Вероятно, что для Гегеля неприемлемо механистическое мировоззрение, которое объясняет, исходя из теоретической механики, немеханические явления. Но если вчитаться в раздел гегелевских «Лекций по истории философии», то становится понятным, что физика Аристотеля ему гораздо ближе, чем ньютоновская механика.

Гёте любезно отвечал на письма Гегеля, именуя его «Ваше благородие». И.П. Эккерман так характеризует отношение великого поэта к Гегелю: «Гёте очень высоко ставит его как личность, хотя некоторые плоды его философии ему не по вкусу»[1513].

Гёте отрицательно относился к характерному для гегелевской философии сближению философии с теологией. «Гегель вовлекает в философию христианскую религию, которая с ней ничего общего не имеет», – пересказывает Эккерман утверждение Гёте[1514]. В другом месте своей книги он снова возвращается к вопросу об отношении философии и теологии. «Я рассказал Гёте об одном приезжем, который недавно прослушал курс лекций Гегеля о доказательстве бытия божия. Гёте согласился со мной, что такие лекции уже не ко времени»[1515].

В годы своей профессуры в Берлине Гегель неоднократно отправлялся в путешествия. Он посетил Великобританию, Францию, Нидерланды. Необходимость этих поездок Гегель объяснял министру, ведавшему университетами и другими учреждениями культуры, стремлением поправить пошатнувшееся здоровье. В этой связи он ходатайствовал о выдаче ему денежных средств для оплаты расходов во время путешествия. Такие средства и были предоставлены ему.

Теперь, как мне представляется, перед нами с достаточной полнотой вырисовывается личность Гегеля – гениального философа и, вместе с тем, глубоко вовлеченного в политику человека, делового человека, который постоянно налаживает и поддерживает связи с нужными ему людьми, в особенности с высокопоставленными чиновниками. Он и сам себя осознает как чиновника. Недаром же он пишет В. Кузену, своему французскому последователю: «…я – человек, подчиненный приказам высших и низших инстанций, я вынужден согласовывать свои планы с ними…»[1516].

Мы видим, насколько Кант и Гегель отличаются друг от друга как личности, по своим человеческим качествам, несмотря на то, что каждый из них считает свою философскую систему революцией в философии. Кант, ссылаясь на слабое здоровье (но только ли в этом причина?), побаивается своей славы, полагает, что она чревата всякого рода осложнениями, неприятностями, враждебными выпадами. Он отказывается поэтому переехать из родного города (и родного университета) в другой, более престижный университет, где ему предлагают вдвое больший годичный оклад. Другой город, другой университет, другие люди – все это кажется ему ненужным, опасным здоровью, помехой для его налаженной исследовательской работы осложнением. Его интерес к политическим вопросам носит чисто теоретический, мировоззренческий характер. Как это ни удивительно, в его сочинениях и письмах нет никаких рассуждений о Великой Французской революции, а тем более о других менее значимых социально-политических событиях, хотя они и нашли свое отражение в его философско-исторических воззрениях.

Таковы две выдающиеся исторические личности, чуждые друг другу, несмотря на общность их исследовательской философской работы.