53. 1985 № 12 (стр. 49 – 61). Эмпирическое и теоретическое: различие, противоположность, единство. Статья первая. Эмпирическое знание и его неэмпирические предпосылки

1. Чувственное отражение внешнего мира, обыденный опыт, мировоззренческие предпосылки эмпирического естествознания

Чувственное отражение внешнего мира вопреки его идеалистической интерпретации представляет собой не просто субъективное состояние человеческой психики, а обладающее объективным содержанием и самостоятельным значением знание. Зрение и другие органы чувств доставляют нам многообразные знания о внешнем мире. Мы подчеркиваем знания, а не просто сырой материал, подлежащий расшифровке и переработке, хотя и такого рода материал имеет существенное значение для науки. Даже в такой отдаленной на многие миллионы километров от нашей Земли области исследования, как звездное небо, человеческий глаз оказывается инструментом, с помощью которого уже в древности были получены обширные и существенные знания. В составленном крупнейшим древнегреческим астрономом-наблюдателем Гиппархом каталоге указано свыше 1000 звезд, местонахождение которых зафиксировано с удивительной для того времени точностью. Изобретение телескопа и его последующее совершенствование следует рассматривать как возрастание роли зрительных восприятий благодаря оснащенности человеческого глаза все более совершенными техническими средствами.

Естественно, возникает вопрос: не есть ли эмпирическое исследование известным образом организованное, направленное, оснащенное специальным инструментарием чувственное знание? Отвечая на этот вопрос, следует прежде всего вычленить из чувственного знания донаучный обыденный опыт, которым в большей или меньшей мере располагают все люди, независимо от своего образования и профессии. Это главным образом личный опыт, который, хотя и усваивает в некоторой степени общечеловеческое опытное знание, сохраняет индивидуальные, субъективные черты. Этот опыт формируется в значительной степени стихийно, просто потому, что человек живет, общается с другими людьми, узнает о некоторых свойствах предметов, с которыми он имеет дело.

Одним из важнейших элементов личного опыта являются представления, знания каждого индивидуума о других индивидах. Такое знание необходимо не только в практическом отношении: оно образует живую ткань личной жизни человека. Есть основания полагать, что значение повседневного чувственного опыта в интеллектуальном развитии личности все еще недостаточно изучено, недооценено. Память вбирает в себя многообразие непроизвольно образующихся чувственных образов, масса которых, по-видимому, значительно превосходит массу сознательно и целесообразно усвоенного знания. Какие-то все еще мало исследованные психические механизмы вызывают в сознании эти образы, о наличии которых мы сплошь и рядом не подозреваем. Таким образом, оказывается, что мы не вполне знаем то, что мы знаем.

Наука исторически связана с обыденным опытом: она и в настоящее время нередко обращается к нему. И все же наука лишь постольку является наукой, поскольку она возвышается над обыденным опытом, преодолевает его неизбежную ограниченность. Познавательная деятельность и наука – совсем не одно и то же. Познание, особенно в его чувственной форме, существует и безотносительно к науке. Познает и годовалый ребенок. Наука же – специализированное познание, исследование. Специализация и исследование отличают научное знание от обыденного опыта; они же в силу присущего им качественного многообразия отличают каждую отдельную науку от любой другой науки. Именно поэтому отождествление эмпирического знания со специализированным применением органов чувств (например, для идентификации тех или иных явлений) неправомерно ограничивает, мы бы даже сказали принижает, возможности эмпирического исследования. Последнее вообще не сводимо к одной лишь обработке, систематизации, обобщению чувственных данных.

Differentia specifica эмпирического знания выявляется прежде всего изучением его истории и предыстории. Пусть это не прозвучит парадоксально: стремление наблюдать, скрупулезно описывать разнообразные природные явления, устанавливать с максимально возможной полнотой и точностью различия между ними, как бы ни были они незначительны, далеко не всегда было свойственно ученым, т.е. людям, занимающимся специализированным исследованием. Такое стремление формируется в процессе исторического становления мировоззренческой установки, заключающей в себе, в частности, высокую оценку познавательного значения личного опыта, чувственного опыта вообще, признание его независимости от веры, общепринятых мнений и т.п. Но и этого недостаточно: необходимо научиться вести систематическое наблюдение, отрешившись от предвзятых допущений. Такое умение дается нелегко. Показательна в этом смысле борьба Ф. Бэкона против беспорядочного опыта, характерного для позднего средневековья, его стремление доказать, что научное значение имеет лишь методический опыт. И тот же Бэкон нередко оказывается в плену тех установок, которые им подвергаются критике. Как отмечает Энгельс, Бэкон «дает в своей естественной истории форменные рецепты для изготовления золота и совершения разных чудес»[668].

Итак, эмпирическое естествознание, основывающееся на систематически организованных наблюдениях и экспериментах, – гносеологический феномен, чуждый средневековому, теологическому мировоззрению. Его исследовательская программа – смелый вызов духовной культуре феодального общества, отражение (не только эвристическое, но и идеологическое) становления капитализма и соответствующего ему образа жизни. Энгельс, подчеркивая, что «настоящее естествознание» начинается только со второй половины XV в., следующим образом характеризует его последующее развитие: «Разложение природы на ее отдельные части, разделение различных процессов и предметов природы на определенные классы, исследование внутреннего строения органических тел по их многообразным анатомическим формам – все это было основным (курсив наш. – Т.О.) условием тех исполинских успехов, которые были достигнуты в области познания природы за последние четыреста лет»[669]. Эта высокая оценка значения эмпирического естествознания в становлении и развитии науки Нового времени не умаляет роли теоретического знания (математики, теоретической астрономии, классической механики) этой эпохи. Энгельс подчеркивает, что конфронтация между наукой и феодальной идеологией на закате европейского средневековья достигает своего кульминационного пункта в гелиоцентрическом мировоззрении Николая Коперника, которое явно противостояло подтверждаемой эмпирическими наблюдениями системе Птолемея.

Р. Декарт, разрабатывавший универсальный, по его убеждению, метод исследования, формулирует правило, которое в наше время звучит настолько тривиально, что лишь его осмысление в контексте переходной исторической эпохи позволяет понять его революционизирующее значение. Он предлагает «делать всюду настолько полные перечни и такие общие обзоры, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено»[670]. Современники Декарта прекрасно понимали нетривиальный характер этого методологического императива, тем более что он был сформулирован рационалистом, математиком, а не естествоиспытателем-эмпириком. В.И. Ленин, подытоживая предысторию науки, подчеркивает, что переход от умозрительных ненаучных теорий к систематическому изучению фактов имел решающее значение в становлении действительно научного знания: «…пока не умели приняться за изучение фактов, всегда сочиняли a priori общие теории, всегда остававшиеся бесплодными»[671]. И развивая эту мысль на примере истории психологии, Ленин подчеркивает: «…прогресс тут должен состоять именно в том, чтобы бросить общие теории и философские построения о том, что такое душа, и суметь поставить на научную почву изучение фактов, характеризующих те или другие психические процессы»[672].

Таким образом, эмпирическое исследование, которое обычно изображается как предшествующее теоретическому, исторически пришло на смену умозрительным, в особенности натурфилософским, спекуляциям, как обоснованное фактами конкретное значение.

Столь же непреклонным вызовом средневековому мировоззрению было провозглашение безусловного познавательного значения экспериментального исследования. Мы снова сошлемся на Декарта именно потому, что он был противником философского эмпиризма. Разъясняя свой метод, Картезий утверждает, что установление «начал и первопричин» есть дело интуиции и умозрительной дедукции, все же последующее, т.е. собственно естественнонаучное, исследование невозможно без опытов, экспериментов. Он писал: «…впредь я смогу продвигаться в познании природы в соответствии с возможностью производить много или мало опытов»[673].

Мы коснулись генезиса эмпирического естествознания, чтобы показать, насколько наблюдение, описание, эксперимент, поскольку они становятся не единичными, спорадическими актами познания, а систематическим, целеустремленным научным занятием, внутренне связаны с определенными мировоззренческими, партийными в широком смысле этого слова позициями. Разумеется, это не единственное отличие эмпирического знания от чувственного. Исследователь-эмпирик принимает чувственные данные как материал, подлежащий сравнительному анализу, как основу для выводов, которые, в свою очередь, должны быть сопоставлены с имеющимися знаниями, подвергнуты проверке, испытаны экспериментально. Установление факта рассматривается им как решение исследовательской задачи. Он не просто наблюдает, описывает явления интересующей его области исследования; он выделяет то, что считает существенным, вычленяет общее, повторяющееся, обобщает, классифицирует.

Не следует отождествлять эмпирическое исследование и философский эмпиризм, хотя исторически они, конечно, были связаны друге другом. История естествознания свидетельствует и о связи эмпирических исследований с метафизическим способом мышления, гносеологическая неизбежность которого была обусловлена реальной потребностью исследования: расчленять целое на части, изучать каждую часть в отдельности, отвлекаясь от ее многообразных связей с другими частями, вычленять отдельное именно как отдельное. Эта исследовательская задача сохранила свое значение и в настоящее время, в то время как метафизический подход к ее решению в основном уже принадлежит прошлому. Марксизм подвергает критике не эмпирическое исследование как таковое, а его исторически преходящую ограниченность и прежде всего неумение разобраться в фактах, правильно устанавливать факты. В этом смысле Энгельс критиковал метафизически ориентированный эмпиризм за то, что он «не только мыслит ошибочно, но и оказывается не в состоянии верно следовать за фактами или хотя бы только верно излагать их»[674]. Энгельс, следовательно, противопоставляет действительное, плодотворное эмпирическое исследование узколобому методологическому эмпиризму, который вследствие своей односторонности «запрещает себе мышление». Высокая оценка эмпирического исследования, характерная для марксизма, является убедительным опровержением утверждений антимарксистов, пытающихся представить марксистскую теорию как своего рода спекулятивную конструкцию, вдохновленную абстрактными, умозрительными идеалами. В действительности основой марксистской теории является обобщение, осмысление исторического опыта, фактического содержания общественного развития.

2. Эмпирическое исследование и его современная буржуазная критика

Науки, занимающиеся эмпирическим исследованием, получили название индуктивных наук. Это наименование не является вполне удовлетворительным определением их методологии, но оно все же фиксирует ее существенные характеристики.

Индуктивный метод отнюдь не выброшен за борт современным эмпирическим исследователем, который справедливо полагает, что основанием для логических выводов могут быть не только общие посылки, но и факты, которым следует придавать первостепенное значение. Эту точку зрения разделяет, кстати сказать, и диалектический материализм, критикующий методологию эмпиризма за неумение разграничивать факты и видимость фактов, факты и наблюдения, которые требуют анализа, истолкования. «Факты, – писал Ленин, – если взять их в целом, в их связи, не только „упрямая“, но и безусловно доказательная вещь. Фактики, если они берутся вне целого, вне связи, если они отрывочны и произвольны, являются именно игрушкой или кое-чем еще похуже»[675].

Следует подчеркнуть, что естествоиспытатели-эмпирики, провозглашавшие индукцию единственно научным методом изучения природы, как правило, осознавали, что всеобщность индуктивных выводов вследствие неизбежной неполноты данных наблюдения не может быть полностью обоснована. Именно поэтому Д. Локк и другие теоретики эмпиризма придерживались частью номиналистской, частью концептуалистской интерпретации общего, т.е. ограничивали это понятие констатацией сходства, присущего явлениям определенной области исследования. Номинализм, так же как и концептуализм, не является, разумеется, решением проблемы всеобщности (и необходимости) теоретических выводов. Однако здесь налицо постановка проблемы и сознание известной односторонности индуктивных обобщений.

Научно-технический прогресс нашего времени, научные теории высокого уровня абстракции были бы невозможны без достижений эмпирического естествознания. Современной науке известны миллионы природных веществ; почти все они были обнаружены эмпирическим путем. То же следует сказать о химических элементах. Уточнение их удельного веса также в основном производилось эмпирическими методами качественного анализа. Это уточнение сделало возможным не только строгое разграничение первичных химических веществ, но и создание Периодической системы элементов. Технология металлов вплоть до возникновения физики твердого тела оставалась в основном описательной эмпирической дисциплиной.

История эмпирического естествознания есть прежде всего история открытия и все более точного описания, систематизации, классификации поистине необозримого многообразия явлений природы. Возьмем для примера ботанику, которая установила и описала свыше полумиллиона видов растений. Качественное многообразие растительных организмов вызвало необходимость выделения особых ботанических дисциплин, таких, как микология (наука о грибах), лихенология (наука о лишайниках), бриология (наука о мхах), альгология (наука о водорослях) и т.д. В рамках этих специальных дисциплин было открыто и описано свыше 100.000 видов грибов, более 26.000 видов лишайников, около 25.000 видов мхов, многие тысячи видов водорослей.

Чтобы описывать определенные явления, идентифицировать уже известное, зафиксировать неизвестное, необходим специальный понятийный аппарат, терминологический словарь, насчитывающий в каждой науке тысячи слов. Этот лексикон понятий и названий выражает наличное в данной науке знание, и овладение этим словарем – необходимое условие эмпирического исследования даже на описательном уровне. Следовательно, эмпирическое исследование предполагает на любой своей стадии систему понятийных обобщений разного порядка. Некоторым теоретикам, впрочем, как и исследователям в области прикладной науки, может показаться, что интерес ботаников к бесчисленному количеству всевозможных мхов, лишайников, грибов и т.п. не вполне оправдан как с теоретической, так и с практической точек зрения. Однако эти исследования не только удовлетворяют научную любознательность (что, несомненно, имеет немаловажное значение); они уже внесли весомый вклад в производство ферментов, антибиотиков, витаминов, ароматических веществ, химических индикаторов и других полезных вещей. Едва ли могут быть сомнения в том, что многообразие эмпирических данных, которыми располагают современные науки, было в основном получено с помощью индуктивного метода, несмотря на всю присущую ему ограниченность. С этой точки зрения следует оценивать предпринятую лидером «критического рационализма» тотальную критику индуктивного метода. Аргументы К. Поппера фиксируют действительно присущие индукции противоречия, односторонность индуктивизма, которую задолго до Поппера Энгельс подвергал основательнейшей критике. Но в отличие от антииндуктивистов Энгельс, вскрывая заблуждения некритических сторонников индуктивного метода (к ним, кстати сказать, относится большинство великих естествоиспытателей XVII – XIX вв.), доказывал необходимость диалектического единства индукции и дедукции. Позиция Поппера совершенно противоположна. Он абсолютно противопоставляет дедукцию индукции и, больше того, отрицает само существование последней. «Индукция, то есть вывод, опирающийся на множество наблюдений, представляет собой миф. Она не является ни психологическим фактом, ни фактом обыденной жизни, ни фактом научной практики»[676]. Тем не менее, критикуя некоторые индуктивные обобщения, он признает тем самым наличие того, что подвергается критике. Предложение «все лебеди белые», говорит Поппер, было общепринятым индуктивным выводом, пока его не опровергло открытие австралийских черных лебедей. Действительно, этот индуктивный вывод оказался ложным. Однако Поппер умалчивает о том, что все видовые характеристики лебедей (морфологические, анатомические, экологические и т.д.) были получены также индуктивным путем. И эти характеристики (несомненно, более существенные, чем вопрос об окраске оперения) являются в основном правильными.

«Критический рационализм», несмотря на постоянно декларируемое им признание научного значения эмпирических исследований, представляет собой в действительности крупномасштабную попытку их дискредитации. Этой цели и служит фальсификационизм Поппера, который объявляет всякое эмпирическое предложение (исключая экзистенциальные высказывания, фиксирующие единичные факты) в принципе опровержимым, субъективистски истолковывая тем самым наблюдения, измерения, эксперименты и все другие процедуры эмпирического исследования. С этой точки зрения все факты являются, по сути дела, лишь убеждениями, а эмпирическое знание – теоретической конструкцией. Искажая противоречивое единство эмпирического и теоретического, Поппер утверждает: «Эмпирические науки – это системы теорий, поэтому логику научного знания можно определить как теорию теорий»[677]. Было бы заблуждением полагать, что этот тезис призван возвысить эмпирическое знание, вскрыть его глубинные связи с теоретическими допущениями, посылками, предвосхищениями. Суть дела здесь совсем в ином, а именно: в отрицании фактической обоснованности эмпирического знания, отрицании первостепенного значения фактов во всяком, т.е. не только эмпирическом, но и теоретическом исследовании. И хотя Поппер считает свою «логику исследования» философским обобщением многовекового развития естествознания, его «теория теорий» находится в вопиющем конфликте с фактической историей научного знания, существенно отличающейся от той ее видимости, которую отразил «критический рационализм», принципиально отвергающий диалектическое разграничение явления и сущности как эссенциалистский предрассудок, рецидив схоластической концепции скрытых качеств и т.п.

Открытие, установление фактов, их точное описание – в высшей степени важное содержание научного исследования, не только эмпирического, но и теоретического. Фактами являются не только единичные вещи, но и формы всеобщности, не только предметы, воспринимаемые чувствами, но и такие явления, которые недоступны чувственному восприятию. Последние также открываются эмпирическим исследованием, правда, в единстве с теоретическим мышлением, которое создает гипотезы, высказывает догадки, выходит за границы наличного опыта с тем, чтобы обнаружить факты, эмпирическое описание которых станет возможным благодаря теории, с одной стороны, и техническим средством познания – с другой. «Чисто логическое мышление само по себе не может дать никаких знаний о мире, – говорит А. Эйнштейн, – все познание реального мира исходит из опыта и завершается им. Полученные чисто логическим путем положения ничего не говорят о действительности»[678]. Это положение, высказанное великим ученым, который построил свою революционизирующую естествознание теорию исходя из эмпирически установленных фактов и восходя к обобщениям, которые опровергали некоторые эмпирически очевидные научные основоположения, убедительно свидетельствует о несостоятельности предпринятой «критическим рационализмом» уничижительной критики эмпирического естествознания.

3. Наблюдение, измерение, эксперимент

Эмпирическое исследование складывается из наблюдений, измерений, экспериментов; эти процедуры являются основой для обобщений и их последующей проверки. Научное наблюдение имеет своей целью выявление неизвестных особенностей уже известных явлений или открытие еще неизвестных явлений, существование которых предполагается или даже считается неизбежным. Умение наблюдать есть великое искусство, которым люди науки овладевали в течение многих столетий. Ученый, ведущий наблюдения, ориентируется в данной области явлений, имеет представление о результатах предшествующих наблюдений, умеет идентифицировать уже известное, без чего было бы невозможно обнаружить неизвестное. Представьте себе астронома, которому удалось открыть новую малую планету Солнечной системы. Чтобы сделать такое открытие, он должен иметь, кроме необходимых для астрономического наблюдения научных представлений, достаточно определенное знание о расположении многочисленных малых планет, которые уже открыты астрономами. А количество таких небесных тел исчисляется примерно двумя тысячами.

Таким образом, наблюдение базируется на уже имеющихся знаниях, а также теоретических предположениях. В этом смысле оно нацелено на предполагаемые объекты, направлено на подтверждение (или опровержение) определенной гипотезы. Ч. Дарвин, который придавал решающее значение наблюдениям в обосновании своей теории, писал: «Как странно, что никто обычно не видит, что всякое наблюдение, если оно должно сослужить какую-нибудь службу, должно быть за или против некоторого взгляда»[679]. Эта связь наблюдения с предшествующими ему допущениями, предположениями приводит некоторых современных методологов к выводу, что наблюдения субъективно ориентированы, и в силу этого фиксируют главным образом то, что им сознательно или бессознательно подсказывают ожидания ученого. Такой вывод гипертрофирует субъективную сторону наблюдения. Между тем познание по природе своей является субъективной деятельностью, что нисколько не мешает разграничению субъективности и субъективизма. Подлинный ученый отвергает субъективизм и стремится установить факт как он есть, независимо от того, подтверждает ли он его предположения или опровергает их. Больше того, факты, которые не согласуются с его предположениями, привлекают его внимание в первую очередь, так как они позволяют изменить предположение или даже заменить его новой гипотезой.

Разумеется, не следует отождествлять наблюдения и факты даже в том случае, когда последние установлены прямым наблюдением. Наблюдение, как и познание вообще, может быть лишь приблизительным отражением объективной действительности. Заблуждения возможны не только как выводы из наблюдений, но и в процессе самих наблюдений, которые, особенно в современном естествознании, носят сплошь и рядом косвенный, опосредованный характер и вследствие этого требуют расшифровки. Правильно замечает И.Г. Колчинский: «Внешним материальным отражением астрономического наблюдения и соответствующего ему факта может быть и изображение на фотопластинке, и небольшой, едва заметный сдвиг спектральных линий, и выброс пера самопишущей регистрирующей аппаратуры»[680]. При этом, конечно, следует иметь в виду, как замечает в другом месте цитируемый автор, что отдельные наблюдения как единичные акты подвержены воздействию случайных факторов, таких, например, как состояние аппаратуры, субъекта, среды. Современная техническая оснащенность наблюдений свидетельствует о прогрессирующем усложнении этой познавательной деятельности. Но это же обстоятельство указывает на совершенствование самих наблюдений, повышение их точности, достоверности, постоянное расширение поля наблюдения.

Одной из важнейших задач эмпирического исследования является измерение, т.е. познание количественных характеристик наблюдаемых явлений. В процедурах измерения выражаются различные уровни познания объективной реальности. Измерить расстояние между двумя предметами, находящимися в вашей комнате, – несложная задача. Другое дело – измерение расстояния между Землей и Солнцем, измерение скорости света, массы атома и т.п. Прогресс научного познания в значительной степени характеризуется нахождением новых способов все более точного измерения качественно различных и сложных процессов, которые раньше не могли быть измерены. Громадное значение имеет измерение явлений, существование которых было установлено путем теоретического исследования. Точность эмпирических измерений подтверждается их многократным повторением, а также сопоставлением с величинами, установленными теоретически, благодаря открытию соответствующего закона. Расхождения между эмпирическими данными измерения и идеальными параметрами, которые определены формулой закона, в известной мере неизбежны. Однако при наличии постоянно повторяющегося значительного несоответствия между эмпирически установленными величинами и законом, естественно, возникает вопрос: насколько точно сформулирован закон, не подлежит ли он определенному ограничению, уточнению или даже пересмотру?

Всякое измерение предполагает соглашение относительно единицы измерения, с которой соотносится измеряемый предмет или процесс. Метры, часы, килограммы, градусы, атмосферы – таковы единицы измерения пространства, времени, веса, температурного состояния, давления. Условный характер единиц измерения особенно очевиден в астрономии, где расстояния между звездами измеряются в световых годах, т.е. единицей измерения считается расстояние, которое проходит свет за один год. Условность единицы измерения ни в малейшей степени не мешает познанию действительных количественных определенностей.

Измерения, как и все результаты познания, носят, конечно, приблизительный характер. Точность измерений зависит от применяемых приборов, условий их применения и самих процедур измерения. Измерения могут выполняться не только наблюдателем, экспериментатором, т.е. субъектом познания, но и автоматически действующими приборами, которыми обычно оснащаются современные технологические процессы. Показания автоматов также носят приблизительный характер, однако погрешности измерения поддаются измерению, но последнее также оказывается приблизительным.

Эмпирическая процедура измерения, выполняемая научными средствами, предполагает знание законов, обусловливающих измеряемые явления. Переход от классической механики к современной физике означал также совершенствование системы измерений физических процессов. М.Э. Омельяновский в этой связи замечал: «То обстоятельство, что при измерении пространственных длин и временных промежутков необходимо, согласно теории относительности, учитывать движение системы отчета, что при описании системы микрообъектов необходимо, согласно квантовой механике, учитывать в некоторой схематизированной форме внутреннюю структуру приборов, означает в конечном счете, что наука сделала новый шаг в познании движущейся материи»[681]. Таким образом, измерение выявляет не только переход от эмпирического к теоретическому (и обратно), но и постоянно наличествующее единство этих основных форм познавательной деятельности.

Уже в Древнем Египте астрономические наблюдения, выполнявшиеся с помощью самых простых измерительных устройств, позволили установить время обращения Земли вокруг собственной оси, а также период ее обращения вокруг Солнца. Египетские астрономы исходили при этом из ошибочной, геоцентрической теории. Тот факт, что это заблуждение не отразилось на результатах эмпирических наблюдений, дает основание сделать вывод о существовании гносеологической асимметрии между эмпирическими наблюдениями и теоретическими представлениями. Это значит, что связь между ними не есть отношение двусторонней детерминации. Эмпирические данные могут быть независимы от теоретических допущений. Однако при определенных условиях они становятся зависимыми от них или, напротив, в значительной мере определяют их содержание. Взаимодействие между этими компонентами знания также является одной из типических познавательных ситуаций. М.В. Ломоносов с замечательной проницательностью сформулировал методологический императив, вытекающий из такого взаимодействия: «Из наблюдений устанавливать теорию, чрез теорию исправлять наблюдения есть лучший всех способ к отысканию правды»[682].

Важнейшей формой эмпирического исследования является эксперимент. Его глубинные корни выявляются всей историей материального производства, изобретением и совершенствованием разнообразных орудий труда, созданием новых продуктов производства, изменением технологических процессов. Однако научный эксперимент – качественно новая форма деятельности. Его непосредственная цель, познание, определяется исследовательским поиском, независимо от того, что ожидаемый или даже запланированный результат может быть, например, практически полезным продуктом.

В отличие от наблюдения, которое предполагает невмешательство в течение изучаемого процесса, научный эксперимент предваряется созданием особых условий, исключающих влияние побочных, сопутствующих обстоятельств и позволяющих тем самым наблюдать объект исследования, так сказать, в чистом виде. Такая изоляция изучаемого процесса достигается обычно с помощью специально для этой цели создаваемых приборов, аппаратов, агрегатов. Экспериментатор действует подобно теоретику, который отвлекается от всякого рода обстоятельств, затемняющих или осложняющих процесс, составляющий предмет исследования. Это не просто аналогия, хотя бы уже потому, что теоретик нередко прибегает к «мысленным экспериментам», которые воспроизводят экспериментальный процесс идеальным и, следовательно, практически неосуществимым образом.

Современное естествознание, говорит М. Борн, начинается «с новой философии, которая рассматривает систематический эксперимент как главный источник знания»[683]. И, действительно, почти все выдающиеся естественнонаучные открытия были прямо или непосредственно обусловлены экспериментами. Разложение воды с помощью электричества доказало вопреки традиционным, восходящим к античной натурфилософии представлениям, с которыми естествоиспытатели не могли расстаться до конца XVIII в., что она представляет собой не «первичную стихию», а химическое соединение, состоящее из двух газов. Экспериментальное открытие кислорода опрокинуло теорию флогистона, объяснило горение и окисление вообще, открыло дорогу широкому кругу исследований.

Скорость света была установлена различными экспериментами: новые эксперименты все более уточняли полученные ранее результаты. Эти эксперименты опровергли общепринятое и, казалось, постоянно подтверждаемое опытом убеждение, что свет распространяется мгновенно. Даже существование таких невидимых объектов, как электрон, было установлено экспериментальным путем. Дж.Д. Томсон, добившись путем усовершенствования экспериментальной установки отклонения катодных лучей в магнитном поле, интерпретировал этот факт как свидетельство того, что катодные лучи содержат в себе мельчайшие частицы вещества, масса которых значительно меньше массы атома. Таким образом, открытие электрона было в равной мере и результатом эксперимента и теоретическим выводом, итогом правильного объяснения наблюдаемых результатов эксперимента. Эксперимент, следовательно, представляет собой столь сложную исследовательскую процедуру, которая исключает ее однозначную интерпретацию. Поэтому Л. де Бройль подчеркивает, что «результат эксперимента никогда не имеет характера простого факта, который нужно только констатировать»[684]. Знаменитый опыт А. Майкельсона, непосредственно свидетельствовавший о независимости скорости света от движения Земли, интерпретировался самым различным образом. Однако в результате длительных дискуссий, с одной стороны, и создания теории относительности – с другой, постепенно сложилась его однозначная интерпретация, которая в настоящее время ни у кого не вызывает возражений.

Эксперименты основываются на достижениях научный теории, но они вместе с тем предшествуют новым теоретическим открытиям. Квантовая теория была бы невозможна, если бы ей не предшествовали экспериментальные открытия катодных лучей, рентгеновских лучей, радиоактивности, электрона и т.п. Тот факт, что эти явления природы не подчинялись законам классической механики и электродинамики, также был установлен главным образом экспериментальными средствами. Но для объяснения этих «диковинных» явлений природы нужна была новая теория, отличная от, казалось, всеобъемлющей теоретической механики. И квантовая теория, начало которой положило теоретическое, но основанное на экспериментальных данных допущение М. Планка, дала адекватное, экспериментально подтверждаемое объяснение всей этой совокупности опытных данных.

Эксперименты, проводимые в современной физике, требуют в высшей степени сложных установок и приборов, соединяющих опредмеченным образом теоретическое знание и эмпирическое исследование. Управление такими установками предполагает специальную подготовку, не только теоретическую, но и практическую, техническую. Если еще в XIX в. большинство физиков занимались одновременно и экспериментальными и теоретическими исследованиями, то в наше время существуют, с одной стороны, физики-экспериментаторы, а с другой – физики-теоретики. Необходимость такой специализации в физике справедливо подчеркивал П.Л. Капица. Физика в данном случае лишь наиболее яркий, убедительный пример, так как разграничение между теоретиками и экспериментаторами в разной степени характерно для большинства областей фундаментального исследования в современном естествознании. Это вполне определившееся размежевание в границах одной и той же науки делает еще более необходимым, чем прежде, единство теоретического исследования с экспериментальным, с одной стороны, и единство экспериментального исследования с теоретическим – с другой. Это – диалектическое единство, единство тождества и различия, в котором примат в зависимости от условий и объектов исследования принадлежит то одной, то другой стороне.

Единство эксперимента и научной теории оказалось совершенно непонятым приверженцами «критического рационализма», которые не увидели в этом в высшей степени замечательном факте ничего, кроме мнимой невозможности независимых от теории экспериментов. Такое истолкование экспериментов (и эмпирического знания вообще) убедительно показало, что для этих «философов науки», поучающих естествоиспытателей как людей, якобы не осознающих смысла и значения применяемых ими исследовательских методов, единство научно-исследовательской практики и теории представляется не достоинством естествознания, а источником фатальных заблуждений. Однако, выдвинув тезис о невозможности независимого от теории эксперимента, «критические рационалисты» не сделали его предметом серьезного исторического и эпистемологического анализа. Между тем такой анализ показывает, что теоретические посылки эксперимента, так же как и связанные с ним ожидания, не определяют его результатов. Общеизвестно, что из множества естественнонаучных теорий, выдвигавшихся в Новое время, то есть в эпоху, когда умозрительные теоретические построения были уже дискредитированы в науке, лишь немногие теории выдержали основательное экспериментальное испытание. Разве это не является фактическим доказательством независимости результата эксперимента от его теоретических предпосылок?

«Критические рационалисты» своим тезисом о «теоретической нагруженности» эмпирических данных искаженно интерпретируют факт, который они косвенным образом признают: единство эмпирического и теоретического. Однако эти же «философы науки», утверждая, что теории «фальсифицируются» (опровергаются) эмпирическими данными, вступают тем самым в противоречие со своим отправным тезисом об обусловленности эмпирических данных концептуальными предпосылками. Больше того, отстаивая фальсификационизм, «критический рационализм» тем самым фактически признает самостоятельное, даже решающее значение опытных данных. Все это наглядно демонстрирует эклектический характер его эпистемологии.

4. Эмпирические законы и эмпирические теории

Ф. Энгельс, сопоставляя эксперимент и наблюдение, отмечает: «Эмпирическое наблюдение само по себе никогда не может доказать достаточным образом необходимость. Post hoc, но не propter hoc… Но доказательство необходимости заключается в человеческой деятельности, в эксперименте, в труде: если я могу сделать некоторое post hoc, то оно становится тождественным с propter hoc»[685]. Этот вывод, вытекающий из всей теории познания марксизма и материалистического понимания истории, имеет громадное принципиальное значение.

«Критический рационализм» утверждает, что доказательства имеются только в математике и логике. Это крайне зауженное истолкование сути доказательства продиктовано субъективистским отрицанием теории отражения, согласно которой истина не есть просто правильный логический вывод, а представляет собой адекватное воспроизведение объекта в сознании, познании. Хотя «критические рационалисты» и выступают в качестве противников интерналистской интерпретации истории науки, они не могут до конца размежеваться с этой идеалистической концепцией, так как отвергают гносеологическую интерпретацию практики как определяющей основы познания.

Приведенное положение Энгельса указывает на то, что необходимость, а следовательно, и всеобщность (которая неотделима от необходимости) выявляются и доказываются практикой, в частности экспериментом. Следовательно, эмпирическое исследование имеет дело не только с единичными объектами, но и с их многообразными, закономерными отношениями, связями. Развивая эту мысль, Энгельс анализирует причинность как объективно реальное отношение, понимание которого вырабатывается благодаря практической деятельности, доказывающей нашу способность экспериментально воспроизводить каузальные отношения. «Мы знаем, что хлор и водород под воздействием света соединяются при известных условиях температуры и давления в хлористоводородный газ, давая взрыв; а раз мы это знаем, то мы знаем также, что это происходит всегда и повсюду, где имеются налицо вышеуказанные условия, и совершенно безразлично, произойдет ли это один раз или повторится миллионы раз и на скольких небесных телах»[686].

Итак, эмпирическое исследование приводит к такому познанию явлений, которое, вскрывая их содержание и его образующие условия, ведет тем самым к постижению конкретных форм всеобщности. Это значит, что эмпирическое исследование может достигнуть такого уровня, когда оно, так сказать, преступает собственные границы и вступает в область теоретического познания. Следовательно, эмпирическое исследование не только описывает, анализирует явления, но и обобщает их многообразие, применяя различные виды абстракции, вскрывая качественно различные связи между явлениями, открывая необходимые, закономерные отношения. Значительная часть законов физики, химии, биологии и других наук может быть определена как эмпирические законы[687]. Правда, при этом следует оговориться, что понятие эмпирического закона не имеет строгой, общепринятой дефиниции. Тем не менее ясно, что эмпирический закон представляет собой способ познания существенных, повторяющихся, отличающихся в границах определенных условий постоянством отношений, хотя в самой объективной реальности, естественно, не существует различия между эмпирическими и теоретическими законами. Ясно и то, что законы, открываемые путем обобщения фактов, доступных прямому наблюдению, разумно называть именно эмпирическими законами. Таков, например, закон равенства уровней жидкости в сообщающихся сосудах. Закон сохранения вещества (материи), установленный экспериментальным путем, также эмпирический закон. Закон Бойля-Мариотта фиксирует постоянство отношения между температурой и давлением газа в закрытом сосуде. Действие этого закона ограничено даже в той области, к которой он непосредственно относится. Это, по-видимому, также характерный признак эмпирического закона.

Законы Кеплера считаются эмпирическими, несмотря на то, что им придана математическая форма и они формулируют такое революционное для тогдашнего естествознания понятие, как эллиптическая орбита. Очевидно, что эмпирическими эти законы считаются потому, что они, по существу, представляют собой обобщение астрономических наблюдений Тихо де Браге.

Р. Карнап, несомненно, заблуждается, называя эмпирическим законом любую фиксируемую наблюдением регулярность, повторяемость явлений. Пример приводимого Карнапом эмпирического закона – «все вороны черные»[688] – показывает, что для него всякое общеутвердительное суждение формулирует закон. Но в таком случае понятие закона становится трюизмом. Все люди обладают мягкой мочкой уха. Констатируя эту несущественную всеобщность, мы не выявляем необходимого отношения, образующего содержание закона.

Если эмпирическое исследование открывает определенные законы, то из этой констатации следует, на наш взгляд, вывод, что существуют и эмпирические теории. В методологических исследованиях обычно говорят во избежание двусмысленности о феноменологических теориях, так как понятие эмпирической теории представляется парадоксальным, несовместимым с разграничением между эмпирическим и теоретическим знанием. Но если учесть наличие существенно различных уровней эмпирического исследования, то это понятие становится не только приемлемым, но и необходимым для характеристики перехода к собственно теоретическому исследованию. Последнее также характеризуется определенной иерархией уровней. Существуют, например, общие теории, обобщающие частные теории, некоторые из которых являются эмпирическими. Таким образом, нет пропасти между систематическим эмпирическим описанием и теорией, если, конечно, иметь в виду существенные различия между уровнями и типами теоретического знания.

Само собой разумеется, что понятие эмпирической теории подсказывается не просто общими соображениями относительно единства эмпирического и теоретического. Эмпирические теории являются фактами, о которых свидетельствует вся история естествознания. У. Гарвей, опубликовавший в 1628 г. теорию кровообращения, систематизировал анатомические данные и впервые объяснил функцию сердца, а также роль предсердий, желудочков, артерий и вен. Теория флогистона, сыгравшая положительную роль в преодолении алхимических представлений, несомненно, была эмпирической теорией, несмотря на отсутствие эмпирических данных о существовании этого, по существу, гипотетического «вещества». Эмпирический характер носила и теория самопроизвольного зарождения. Ее опытное опровержение проложило путь к более глубокому, диалектическому пониманию возникновения живого из неорганической материи.

К. Бэр, выдающийся предшественник дарвинизма, описывая процесс онтогенеза, сформулировал закон, устанавливающий последовательность формирования в зародыше животного признаков класса, рода и вида. Специфические, т.е. видовые, признаки формируются последними. Эмпирический закон Бэра, обобщивший описания зародышей животных на разных стадиях онтогенеза, был вместе с тем и эмпирической теорией, вплотную подводившей к признанию исторического единства онтогенеза и филогенеза.

Таким образом, гносеологический анализ эмпирического познания, поскольку он выявляет многообразие присущих ему форм и уровней, приближает эмпирическое к теоретическому, не стирая качественного различия между ними. Неэмпирические предпосылки эмпирического исследования оказываются понятиями и притом не только эмпирическими, но и теоретическими. Среди теоретических понятий, которыми оперирует исследователь-эмпирик, имеются и философские категории: причинность, необходимость, закон и т.д. Опыт, как понимал уже Кант, представляет собой категориальный синтез чувственных данных. Но Кант заблуждался, считая категории априорными и тем самым абсолютно, метафизически противопоставляя их эмпирическому содержанию. В действительности, различие между теоретическими и эмпирическими понятиями относительно, так как их общим источником в конечном итоге является чувственное отражение внешнего мира. Но как ни существенно единство эмпирического и теоретического, не менее существенны и специфические характеристики теоретического знания, рассмотрению которых мы посвятим нашу вторую статью.