43. 1982 № 7 (стр. 70 – 84). Некоторые проблемы научно-философской теории истины. Статья первая. Проблема истины и новейший эпистемологический субъективизм

Понятие истины – основополагающая категория теории познания и философии вообще. Другие философские категории (материя, бытие, человеческое существование и т.д.) предполагают понятие истины как свое содержание или в качестве цели исследовательского поиска. Философия исторически начинается как отрицание всякого рода мнений во имя истины, как противопоставление многообразию видимости истинно существующего. Так рождается теоретическое мышление, синонимом которого в древности была философия.

В новое время идеологи буржуазных революций осознают свою партийную антифеодальную позицию не непосредственно, а абстрактным образом, объявляя о своей непоколебимой приверженности к истине ради истины. «Самая серьезная потребность, – писал Гегель, – есть потребность познания истины»[441]. Идеалистический характер этого убеждения нисколько не умаляет его теоретической и идеологической значимости.

Итак, когда философия провозглашает, что у нее нет и не может быть иной задачи, кроме искания истины и служения ей, она лишь интерпретирует идеалистическим способом специфические задачи теоретического исследования. Конечно, с такой интерпретацией призвания философии исторически связано ее противопоставление нефилософским исследованиям и общественной практике как якобы низшим сферам человеческой деятельности. Но и это было неизбежно, пока философия благодаря марксизму не стала научно-философским мировоззрением, наукой sui generis. И пафос истины, несомненно, сыграл величайшую роль в развитии философии и научного знания вообще. Это был субъективный фактор объективно обусловленного социального процесса, культурно-историческое значение которого невозможно переоценить.

Основоположники марксизма связывают воедино пафос истины и партийную позицию коммунистического авангарда рабочего класса. При этом, как свидетельствует исторический процесс формирования марксизма, начало интеллектуальной биографии его основоположников составляет именно эта бесстрашная устремленность к истине. Разоблачая в одной из первых своих работ лицемерие господствующей идеологии, К. Маркс заявляет: «Не только результат исследования, но и ведущий к нему путь должен быть истинным. Исследование истины само должно быть истинно, истинное исследование – это развернутая истина, разъединенные звенья которой соединяются в конечном итоге»[442]. В этом гносеологическом императиве имплицитно уже заключена определенная программа исследовательского, и притом не только эпистемологического, поиска. В. Либкнехт с полным основанием утверждал, что Маркс, человек величайшей, непримиримой партийности, «не знал другого культа, кроме культа истины…»[443].

Платон, поставивший истину на вершину иерархии трансцендентных идей, был, конечно, далек от критически-исторического рассмотрения этого феномена познания. В течение многих веков понятие истины, несмотря на все таящиеся в нем неясности, совершенно недостаточно подвергалось критическому анализу. Но с возникновением диалектического идеализма и пересмотром старого рационалистического отождествления истины с очевидностью понятие истины становится проблемой, неразрешимой без критики ее традиционных концепций. И высочайшая оценка истинного в учении Гегеля вопреки абсолютистским притязаниям его метафизической системы вполне сочетается с признанием относительности познания и тем самым относительности истины. Эту примечательную особенность гегелевской постановки проблемы специально отмечает В.И. Ленин[444].

Исследование категориальных форм всеобщности, присущих объективной действительности и ее познанию, всегда остается незавершенной задачей философии. Тем более это касается истины, понятие которой, с одной стороны, характеризуется оптимумом всеобщности, а с другой – противостоит понятию заблуждения, сфера которого, пожалуй, более обширна, чем область истинного, всегда ограниченная. Научный прогресс не есть лишь накопление знаний, выявление и познание неизвестных ранее закономерностей. Это также изменение структуры знания и все более глубокое постижение его природы. Отсюда неизбежность постановки вопроса о развитии понятия истины, о различных типах истин, соответственно качественным различиям между видами знания – математического, биологического, исторического и т.д. Современные достижения науки и практики, безусловно, должны оплодотворить развитие понятия истины. В какой степени, например, это понятие применимо к технологическим процессам, изобретениям, оценкой которых служит их соответствие заданной цели, эффективность, надежность?

Не могут остаться за пределами философского анализа истины и научные революции, существенно изменявшие гносеологические характеристики познания. Именно в связи с анализом методологического кризиса физики конца XIX – начала XX века Ленин развивает теорию истины, и эта работа должна быть продолжена на основе эпистемологического исследования современного научного знания. В наши дни, когда революция в естествознании продолжается и, возможно, становится непрерывной, когда идеалистические учения, во всяком случае, наиболее влиятельные из них, еще в большей мере, чем в прошлом, паразитируют на достижениях науки, ситуация, рассмотренная Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме», в известной мере повторяется. Конечно, философия марксизма приобретает все больше сторонников в среде научной интеллигенции капиталистических стран. И все же для большинства ученых, подверженных влиянию господствующей в буржуазном обществе идеологии, диалектический материализм, во всяком случае, в его аутентичной форме, все еще остается terra incognita.

То влияние, которое приобрел за последние полтора десятилетия «критический рационализм», может быть иллюстрацией этих предварительных замечаний. Если неопозитивисты обычно утверждали, что наука представляет собой «царство установленных истин»[445], то К. Поппер и его сторонники характеризуют науку (не касаясь, правда, математики, поскольку она не имеет дела с эмпирически фиксируемыми объектами) как совокупность «фальсифицируемых» (опровергаемых) предложений, которые лишь постольку считаются истинами, поскольку они еще не опровергнуты. Истина, следовательно, понимается как некий преходящий статус научных положений, прогресс же науки заключается в том, что ее положения опровергаются и заменяются новыми. В своем первом и основном труде «Логика исследования», опубликованном в 1934 году, Поппер, по существу, отвергает понятие истины как якобы иллюзорное, упрощенное. В дальнейшем, однако, он в какой-то мере смягчает свою позицию, не отказываясь, впрочем, от фальсификационизма. «Теория, – писал Поппер, – является фальсифицируемой… если существует по меньшей мере один непустой класс однотипных базисных предложений, которые запрещаются ею, то есть если класс ее потенциальных фальсификаторов не является пустым»[446]. Иными словами, теория опровергается, если исключаемые ею факты в действительности оказываются существующими. В другой, опубликованной через двенадцать лет работе Поппер выражает основной тезис фальсификационизма проще и определеннее: «…научные положения в той мере, в какой они относятся к миру опыта, должны быть опровергаемы»[447]. Далее мы несколько подробнее остановимся на понятии опровергаемости. Пока же отметим, что здесь налицо подмена диалектики абсолютным релятивизмом.

Известно, что диалектика характеризуется гибкостью, подвижностью понятий, их переходом, переливом друг в друга. «Эта гибкость, примененная субъективно, = эклектике и софистике. Гибкость, примененная объективно, т.е. отражающая всесторонность материального процесса и единство его, есть диалектика, есть правильное отражение вечного развития мира»[448], – говорит В.И. Ленин. Поппер и его сторонники противопоставляют диалектике субъективистски интерпретируемую гибкость понятий, стирая противоположность между истиной и заблуждением на том основании, что она не абсолютна. «Критические рационалисты» оказываются, таким образом, противниками диалектики, несмотря на то, что они вплотную подходят (но, конечно, с идеалистических позиций) к ее проблематике. Относительность, конкретность истины истолковываются ими как ее принципиальная опровергаемость. Истина сводится к мнению, верованию и тем самым, по существу, отвергается, несмотря на всякого рода оговорки.

Поппер утверждает, что античные философы наивно противопоставляли истину (эпистемэ) мнению (докса), между тем как последующее развитие науки будто бы свидетельствует о том, что все научные истины не более чем мнения. Он заявляет: «Мы никогда не имеем достаточных оснований для веры в то, что мы достигли истины… Пользуясь языком Платона и Аристотеля, можно сказать, что мы добились в науке лишь „мнения“… Больше того, это значит, что в науке (исключая, разумеется, чистую математику и логику) мы не имеем доказательств»[449]. Поппер, очевидно, не подумал о том, что согласие с его точкой зрения превращает его собственную концепцию строгой научности в такое же мнение.

Сведение научной истины к мнению, какими бы оговорками оно ни сопровождалось, направлено на обоснование эпистемологического плюрализма, согласно которому любому мнению может (и, более того, должно) быть противопоставлено какое-либо другое, столь же правомерное, мнение. Несомненно, конечно, что мнение, поскольку оно остается всего лишь мнением, постоянно оспаривается другим мнением, не говоря уже о том, что оно вступает в конфликт с фактами и тем самым опровергается. Однако вопреки убеждению Поппера не опытный характер научных положений делает их субъективными убеждениями, или, пользуясь терминологией Поппера, верованиями, мнениями; они становятся мнениями лишь вследствие неправильного, главным образом субъективистского истолкования данных опыта.

Поппер, претендующий на критическое преодоление классического рационализма, на деле усугубляет одно из основных его заблуждений: тезис о принципиальной недостаточности всякого опыта для установления истины. Но если старые рационалисты полагали (и, конечно, не без оснований), что опыт во всех случаях недостаточен для доказательства метафизических истин, то Поппер утверждает, что опытные данные недостаточны для утверждения какой-либо эмпирической истины.

Поппер не считает необходимым подвергнуть эпистемологическому анализу понятие фальсифицируемости (опровергаемости), несмотря на то, что он пересматривает его общепринятое содержание. Единственная, правда, существенная оговорка, которой сопровождается пояснение принципа фальсифицируемости, состоит в указании на то, что «строго экзистенциальные предложения не являются фальсифицируемыми»[450]. Это значит, между прочим, что Поппер не собирается опровергать утверждение о своем собственном существовании. Более обстоятельное разъяснение понятия фальсифицируемости он просто отвергает как попытку возродить схоластическую традицию, согласно которой все применяемые термины должны быть строго определены[451]. Таким образом, понятию опровержения придается парадоксальный смысл. Достаточно, утверждает Поппер, одного-единственного факта, чтобы опровергнуть теорию, подтверждаемую бесчисленным количеством фактов. Но что в таком случае означает факт подтверждения данной теории бесчисленными фактами? Ведь эти факты не могут быть сброшены со счета на том основании, что они не свидетельствуют в пользу применимости данной теории к тому факту, который с ней не согласуется. Ясно, конечно, что этот пусть и единственный «упрямый» факт не должен быть оставлен без внимания. Теория, столкнувшаяся с таким твердо установленным фактом, должна быть в чем-то уточнена, возможно, ограничена в своем применении или развита в новом направлении. Таковы разумные гносеологические выводы, которые задолго до Поппера были сделаны естествоиспытателями.

Стоит подчеркнуть, что Поппер не разграничивает опровержения отдельных положений научной теории от ее опровержения в целом. Этот органический порок фальсификационизма справедливо отмечает А.В. Панин, указывающий на то, что научные теории представляют собой весьма сложную систему и это обстоятельство «превращает проблему их фальсифицируемости в совершенно особый вопрос, решение которого, если оно существует, радикально отлично от решения проблемы фальсифицируемости отдельных положений науки»[452].

Энгельс, раскрывая отношения между научной теорией и противоречащими ей фактами, ссылался на закон Бойля, «согласно которому объем газа при постоянной температуре обратно пропорционален давлению, под которым находится газ. Реньо нашел, что этот закон оказывается неверным для известных случаев. Если бы Реньо был „философом действительности“ (имеется в виду Е. Дюринг. – Т.О.), то он обязан был бы заявить: закон Бойля изменчив, следовательно, он вовсе не подлинная истина, значит – он вообще не истина, значит он – заблуждение… Но Реньо, как человек науки, не позволил себе подобного ребячества; он продолжал исследование и нашел, что закон Бойля вообще верен лишь приблизительно; в частности он неприменим к таким газам, которые посредством давления могут быть приведены в капельно-жидкое состояние… Таким образом, оказалось, что закон Бойля верен только в известных пределах»[453]. А это никоим образом не означает, что он опровергнут.

Выходит, что Поппер оказался в положении Дюринга, метафизически противополагавшего истину заблуждению, несмотря на то, что Поппер в отличие от «философа действительности» стирает различия между этими противоположностями. Крайности сходятся. А приведенный нами пример поучителен в том отношении, что он выявляет несостоятельность претензий Поппера и попперианцев на новые эпистемологические выводы из современного естествознания. Диалектический материализм еще в середине прошлого века доказал, что любое корректно сформулированное научное положение относится не ко всем, а к определенному кругу фактов, который не всегда может быть очерчен заранее. И если научное положение подтверждается в известных границах, оно истинно даже в том случае, если устанавливаются противоречащие ему факты, осмысление которых лишь поможет уточнить это положение.

В.И. Ленин, развивая марксистское учение об истине, писал, что «пределы истины каждого научного положения относительны, будучи то раздвигаемы, то суживаемы дальнейшим ростом знания»[454]. Это положение диалектически подытоживает историю науки, в то время как фальсификационизм Поппера представляет собой субъективистски-агностическую интерпретацию гносеологической закономерности, открытой марксизмом. Поппер, однако, не ссылается на Маркса, он претендует на то, что ему удалось сделать открытие, которое чуть ли не опровергает марксизм (последнему, само собой разумеется, приписывается абсолютизация понятия истины). Все эти обстоятельства мы считаем необходимым подчеркнуть, в частности, потому, что некоторые марксисты полагают, что «принцип фальсифицируемости» Поппера является существенным вкладом если не в философию, то, во всяком случае, в современную логику. Им, по-видимому, не приходит в голову, что то зернышко истины, которое содержится в попперовском принципе, было давно уже установлено и адекватно сформулировано диалектическим материализмом. Попперу же принадлежит, да и то при известных оговорках, лишь экстравагантная форма изложения этой частицы истины. Именно эта экстравагантность выражения, свойственная «принципу фальсифицируемости», и принесла Попперу широкую, частью также скандальную известность[455].

Фальсификационизм Поппера с неизбежностью приводит к отрицанию различия между научной теорией, получившей экспериментальные подтверждения, проверенной на практике, например, путем ее технологического применения, и гипотезой. «Все теории, – пишет Поппер, – являются гипотезами; все они могут быть опрокинуты, опровергнуты»[456]. Мы цитируем работу, изданную Поппером в семидесятых годах. Приведенное положение, составляющее ядро фальсификационизма, которому Поппер остался верен, несмотря на все попытки смягчить категоричность своего принципа, неизбежно ведет к тезису о неприменимости понятия истины к научным, то есть фальсифицируемым, согласно Попперу, положениям.

Западногерманские ученики Поппера Г. Альберт и Г. Ленк доводят до логического конца интенции фальсификационизма. Разграничение между доказанными теориями и гипотезами, которого придерживается естествознание, объявляется ими догматическим. Не существует, утверждают они, оснований для такого разграничения. Отсюда следует вывод, который и делает Ленк: «Если все эмпирическое знание оказывается гипотетическим, подлежащим исправлению, предварительным, временным, никто не знаком с госпожой истиной»[457]. Оговорки, которые Ленк, подобно Попперу, делает относительно чистой математики и логики, отнюдь не говорят о том, что в этой области знаний применимость понятия истины не оспаривается. С точки зрения «критического рационализма» (в этом пункте он полностью примыкает к неопозитивизму, абсолютно противопоставляющему друг другу математику и эмпирическое научное знание) в сфере математики и логики не существует ни истинного, ни ложного. Здесь наличествуют лишь логически правильные или неправильные, нарушающие правила логики заключения, которые дедуцируются не из фактов, а из посылок. Субъективистски интерпретируя специфику математического знания, «критические рационалисты» утверждают, что математика, как и логика, лишь выявляет посредством дедукции мыслимое содержание принятых посылок, вследствие чего получаемые знания носят чисто аналитический, по существу, тавтологический характер. Поэтому-де математические выводы лишь эксплицируют уже имеющееся знание путем придания ему специфической инструментальной формы.

Итак, если неопозитивизм утверждал, что понятие истины может относиться лишь к высказываниям о фактах, получивших эмпирическое подтверждение, то «критический рационализм», отвергая верификационизм, утверждает тем самым, что подтверждаемость научного положения, как бы далеко она ни простиралась, не дает основания для признания его истинным. Наличие множества подтверждений ничего не дает для определения статуса научных положений по сравнению с немногими подтверждениями. Понятие подтверждаемости не эксплицируется Поппером. То обстоятельство, что существуют различные уровни подтверждения научных положений (повседневный опыт, инструментальное наблюдение, эксперимент, технологическое применение и т.д.), игнорируется[458]. А так как опровергаемость научного положения никоим образом не свидетельствует в пользу его истинности, то понятие истины фактически исключается из научной теории. Такова объективная логика философского скептицизма, сколь бы ни была «позитивна» его форма изложения. Как остроумно однажды заметил В. Виндельбанд, «кто доказывает релятивизм, тот опровергает его»[459], ибо если, как утверждают попперианцы, все эмпирические высказывания опровержимы, то это, разумеется, относится и к утверждению о фальсифицируемости всех эмпирических высказываний.

Главное, что приводит «критический рационализм» к теоретическому самоубийству, – отрицание гносеологического принципа отражения. «Всякая физическая теория, – пишет Ленк, – является сложной комплексной системой гипотез, которая никоим образом не отражает действительности»[460]. Что же составляет в таком случае содержание физической теории? Что описывают открываемые физикой законы? На эти вопросы Ленк отвечает однозначно: физические теории – «созданные людьми инструменты познания»[461]. Какое же знание о реальном мире дают эти «инструменты»? Гипотетическое, оказывающееся в конечном счете незнанием, полагает Ленк. И это не просто его личное, так сказать, оригинальное убеждение. Это идейная позиция, которую в основном разделяют все представители «критического рационализма»[462].

Дискредитация понятия истины не осталась, однако, занятием одних лишь буржуазных философов, которые ради отрицания истинности научного социализма готовы к отречению от понятия истины вообще, в чем они также, кстати сказать, следуют примеру Ницше. Субъективистски-агностическая концепция истины, к сожалению, проникла и в некоторые специальные научные исследования. Иными словами, в новых исторических условиях повторилась ситуация, которую критически анализировал В.И. Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме», отмечая появление в естествознании, несомненно, под непосредственным влиянием идеалистической философии Э. Маха и Р. Авенариуса, «физического» идеализма. Так, в наши дни видный английский математик и астрофизик Г. Бонди пишет: «Не прекращаются споры о том (я никогда не понимал этих споров и не участвовал в них), имеет ли вообще какое-либо отношение к науке слово „истина“… Сам я склоняюсь к тому, что наука никогда не имеет дела с истиной»[463]. Бонди соглашается с принципом фальсификации Поппера и подобно ему приходит к выводу, что «если один эксперимент или наблюдение противоречит теории, то теория должна быть отвергнута»[464]. Из этого общего принципа, который именно вследствие своей абстрактности и мнимой универсальности является, конечно, несостоятельным, Бонди делает и некоторые частные выводы, вроде того, что теория тяготения Ньютона, несмотря на ее бесчисленные подтверждения, «в конце концов оказалась опровергнутой. Несостоятельность теории была выяснена только тогда, когда примерно двести лет спустя после ее появления удалось произвести чрезвычайно точные и тонкие измерения. Реально несостоятельность теории тяготения Ньютона означает лишь то, что мы не можем ожидать от этой теории исчерпывающего описания поведения сил тяготения во всех случаях»[465]. Последняя фраза Бонди наглядно свидетельствует о его гносеологической наивности. Ни от одной теории не следует ожидать «исчерпывающего описания»; ни один теоретик не должен претендовать на решение такой задачи, то есть достижения абсолютного знания в данной области. Бонди и сам это сознает, он считает ненаучной теорию, претендующую на то, чтобы «объять все». Такая теория была бы, правильно замечает он, бесполезно жесткой, исключающей новые открытия, между тем как действительно научная теория должна быть открыта для новых выводов, сделанных путем исследования ранее неизвестных фактов и т.д. Все это так, но к чему же тогда утверждать, что понятие истины неприменимо к научным положениям, что теория тяготения Ньютона опровергнута? Очевидно, Бонди, так же, как и Поппер, на которого он ссылается, все еще не способен освободиться от метафизического подхода к проблеме истины, согласно которому относительная истина не является, в сущности, истиной, поскольку она ограничена в своих пределах. Ясно также и то, что Бонди, поскольку он пытается сочетать антинаучную концепцию фальсификационизма со своей научной совестью, постоянно запутывает самого себя и благодаря этому, к счастью, высказывает положения, которые вполне опровергают его неправильные утверждения. «Если теория, – пишет он, – прошла достаточно серьезную проверку, мы можем быть уверены в том, что существует некоторая область знания – эмпирического знания, – которая вполне адекватно описывается этой теорией»[466]. Почему же в таком случае эту теорию нельзя называть истинной, имея, конечно, в виду приблизительный характер всякого научного знания, а следовательно, и истины?

Мы остановились несколько подробнее, чем это может показаться необходимым, на гносеологических злоключениях Бонди, так как они убедительно показывают, какой вред наносит естествознанию «критический рационализм», несмотря на то, что его создатели довольно компетентные в вопросах естествознания люди. Однако Э. Мах, как известно, был одним из наиболее выдающихся физиков своего времени, что, увы, не помешало ему стать создателем субъективно-идеалистической философии, усугублявшей методологический кризис естествознания. «Философия естествоиспытателя Маха относится к естествознанию, как поцелуй христианина Иуды относился к Христу. Мах точно так же предает естествознание фидеизму, переходя по существу дела на сторону философского идеализма», – писал В.И. Ленин[467]. И это полностью применимо к Попперу и его продолжателям. Поппер, пожалуй, идет даже дальше Маха, который был лично враждебен фидеизму. Что же касается Поппера, то он рассматривает свое учение как преодоление противоположности между наукой и… религией. Отныне, заявляет он, «девятнадцативековой конфликт между наукой и религией представляется мне преодоленным. Поскольку некритический рационализм является несостоятельным, решение проблемы не может быть выбором между знанием и верой, но лишь между двумя видами веры»[468].

Тот факт, что «критический рационализм», столь наивно воспринятый Бонди, означает нигилистическое отрицание непреходящих достижений науки, заслуживает особого рассмотрения, так как в этом факте непосредственно выявляется не только методологический, но и мировоззренческий смысл субъективистских попыток дискредитации понятия истины. Представление о несостоятельности (разумеется, с точки зрения «критического рационализма») механики Ньютона было высказано в наиболее категорической форме продолжателем Поппера Т. Куном, писавшим, что «теория Эйнштейна может быть принята только в случае признания того, что теория Ньютона ошибочна»[469]. Тот же Кун вынужден был, однако, признать, что приверженцами такого убеждения являются лишь немногие ученые. И это понятно, поскольку речь, по существу, идет об оценке не только классической механики, но и всей предшествующей науки в той мере, в какой ее достижения превзойдены современными научными открытиями, которые, в свою очередь, будут, по-видимому, превзойдены наукой завтрашнего дня. Вот почему принципиально важно правильное, диалектико-материалистическое осмысление истории науки, осмысление, которое, несомненно, включает в себя категорию отрицания, но, конечно, в ее диалектическом понимании. Такое научное понимание истории науки в противовес «критическому рационализму» обосновывается не только философами-марксистами, но естествоиспытателями, не являющимися сознательными сторонниками диалектического материализма. Один из них, Р. Вайскопф, прямо противопоставляет научное понятие исторической преемственности вульгарному революционаризму «критических рационалистов», считающих главным признаком научного прогресса разрушение предшествующих достижений науки. «Теория относительности, – пишет он, – не устраняет механику Ньютона – орбиты спутников все еще рассчитываются по ньютоновской теории, – она расширяет область применения механики на случай высокой скорости и устанавливает общую значимость одних и тех же концепций для механики и теории электричества»[470].

Советские естествоиспытатели, сознательные сторонники диалектического материализма, гносеологически осмысливая историю науки, развивают научно-философское понимание соотношения между относительной и абсолютной истиной. Они не встают на путь противопоставления «революционаризму» эволюционизма, как это фактически делает Вайскопф, но вскрывают единство эволюционной и революционной форм развития научного знания. В этой связи нам бы хотелось отметить статью академика В.Л. Гинзбурга «Как развивается наука?», в которой критически оценивается книга Т. Куна «Структура научных революций»[471]. Единственное, что мы в отличие от автора этой статьи хотели бы подчеркнуть, сводится к тому, что ошибочные утверждения Куна проистекают не из того, что он недостаточно знает и понимает физику. Вспомнив о приведенных выше высказываниях Бонди, научная компетентность которого едва ли может быть поставлена под вопрос, мы можем с полным основанием сделать вывод, что ошибочные воззрения «критических рационалистов» на историю естествознания проистекают не из недостаточного знания последнего, а из определенной философской позиции, в частности из субъективистски-агностического истолкования опровержения как исследовательской процедуры[472]. Нам уже приходилось указывать на то, что даже такой выдающийся физик, как Р. Фейнман, солидаризируется с фальсификационизмом Поппера в своей книге «Характер физических законов», русский перевод которой вышел в свет в 1968 году[473]. Заблуждения Фейнмана, поскольку имеются в виду именно философские заблуждения, не могут быть объяснены без критического анализа фальсификационизма.

Принцип фальсифицируемости Поппера вызвал, как и следовало ожидать, длительную, весьма оживленную дискуссию, в которой активно участвовали не только философы, но и естествоиспытатели. Основной тезис фальсификационизма, согласно которому научная теория должна быть отвергнута, коль скоро обнаруживается какой-либо факт, существование которого она исключала, был оценен как явное искажение действительной истории наук. Как справедливо отмечает И.С. Нарский, Поппер «вынужден был признать, что если теория сталкивается с единичным (и даже единственным) контрпримером, пожертвовать надо не теорией, но именно этим фальсифицирующим примером»[474]. Во втором издании своей «Логики исследования», вышедшем в английском переводе в 1959 году, Поппер несколько смягчает наиболее экстравагантные выводы, вытекающие из его принципа. Это сделано частью в предисловии, частью в многочисленных приложениях к основному тексту монографии[475]. Ряд попыток «уточнить», сделать более приемлемым принцип фальсифицируемости предпринял Поппер и в своих последующих публикациях. Так, в книге «Объективное знание» он неоднократно заявляет, что задача науки заключается в том, чтобы искать истину, разрабатывать такие теории, которые были бы более истинными, чем существующие. «В науке мы ищем истину», – заявляет он в одном месте своей книги[476]. Поппер солидаризируется с А. Тарским, которому, кстати сказать, посвящает названную книгу, подчеркивая, что заслуга Тарского заключается в том, что он реабилитировал понятие истины как соответствия между высказыванием и реальностью в то время, когда такое понимание истины казалось сомнительным[477].

Как же согласуется отстаивание фальсификационизма (от которого Поппер не думает отказываться) с признанием истины как цели, а также в известной степени и содержания научных теорий? Ведь истина лишь в той мере является истиной, в какой она не противоречит фактам, а согласуется с ними. Поппер признает и эту истину относительно истины, разъясняя вслед за А. Тарским, что «истина есть соответствие фактам (или реальности) или, более точно, что теория истинна, если и только если она соответствует фактам»[478]. Разрешение этого явно неразрешимого противоречия, существующего, правда, лишь в рамках фальсификационизма, Поппер находит в утверждении, что наука ищет истину, а находит… правдоподобие.

Понятие правдоподобия (verisimilitude или truthlikenness, оба термина применяются как синонимы) призвано преодолеть характерное для фальсификационизма сведение истины к мнению, верованию. Правдоподобие есть, так сказать, подобие истины, некое приближение к последней, которая, таким образом, выступает в качестве идеала познания. Понятие правдоподобия представляется Попперу чем-то вроде критической замены традиционного и якобы некритического понятия истины. «Таким образом, – заявляет Поппер, – поиск правдоподобия есть более ясная и более реалистическая задача, чем поиск истины. Впрочем, я намерен показать и нечто большее. Я намерен показать, что в то время как мы не можем когда-либо обладать достаточно хорошими аргументами в эмпирических науках, дабы претендовать на то, что мы фактически достигли истины, мы можем иметь строгие и разумные аргументы для наших притязаний на то, что мы можем осуществлять прогресс в направлении к истине…»[479]. Истина, таким образом, превращается в недосягаемый идеал.

Если фальсификационизм в своем первоначальном варианте, по существу, отвергал научный прогресс, так как вся история науки сводилась к перманентной дискредитации имеющихся теорий, то модифицированный фальсификационизм в известной мере допускает научный прогресс, хотя и сводит его главным образом к совершенствованию наличных теорий, в то время как его важнейшим индикатором является открытие, исследование, познание ранее неизвестных феноменов, законов.

Стремясь примирить субъективистскую интерпретацию знания с действительным, объективным по своему содержанию развитием наук, Поппер разработал концепцию «третьего мира», который в отличие от сферы физического и психического (первый и второй миры, по терминологии Поппера) представляет собой хотя и созданный людьми, но уже независимый от них мир идей, теорий, логических конструкций. «Можно даже допустить, – говорит в этой связи Поппер, – что третий, созданный человеком мир, является вместе с тем в весьма определенном смысле сверхчеловеческим миром. Он трансцендирует по отношению к его создателям»[480].

По учению Поппера, воздействие третьего мира на нас «стало более важным для нашего развития (growth) и для его собственного развития, чем наша созидательная деятельность по отношению к этому миру»[481].

В рамках данной статьи нет необходимости входить в рассмотрение этой концепции, призванной прикрыть несостоятельность эпистемологического субъективизма и агностицизма. Мы ограничимся лишь указанием на то, что понятие автономного третьего мира, в рамках которого, согласно Попперу, совершается развитие науки, еще более искажает понятие истины, которое прежде всего предполагает (как это вынужден был признать и сам Поппер) соответствие человеческих представлений предметам внешнего мира, природы.

Можно было ожидать, что несовместимость фальсификационизма (в том числе и его новейшего, смягченного варианта) с действительными достижениями науки будет прежде всего осознана представителями естествознания, фальсификацией которого занимается «критический рационализм», несмотря на все свои оговорки относительно аутентичной научности. Но в современном буржуазном обществе, в котором рафинированный идеализм (особенно эпистемологического толка) является единственно респектабельной интеллектуальной позицией, это оказалось невозможным. Отсюда понятно, почему некоторые, сформировавшиеся в этой идеологической атмосфере ученые восприняли попперовскую ревизию понятия истины как действительное открытие и ниспровержение еще одного метафизического идола. В переведенной на русский язык книге Д. Пойя говорится: «Строго говоря, все наши знания за пределами математики и доказательной логики (которая фактически является ветвью математики) состоят из предположений. Есть в высшей степени достойные и надежные предположения, например, те, которые выражены в некоторых общих законах физики»[482]. То обстоятельство, что в математике, которой занимается Пойя, понятие истины, поскольку оно не относится к физическим объектам, обладает специфическими, все еще недостаточно исследованными характеристиками, едва ли может объяснить его философскую позицию, так же, как и его оценку положений физики как в лучшем случае правдоподобных (plausible). Существенно важно, что Пойя игнорирует объективное содержание положений физики. Логическое ударение делается на субъективной стороне научных положений, трактуемых как высказывания, мнения, которые принимаются большинством компетентных исследователей.

Трудно допустить, чтобы физики согласились с такой интерпретацией установленных наукой закономерностей природы, которые в рамках рассматриваемой нами эпистемологической конструкции оказываются не более чем оправданными допущениями. Современная физика, несомненно, имеет достаточно оснований для разграничения доказанных положений и гипотез и что еще более важно, – это разграничение носит не только теоретический характер, так как практика, основывающаяся на физических теориях, удостоверяет, что они заключают в себе объективно-истинное отражение природных процессов и закономерностей, на которых основывается практическая, достигающая выдающихся успехов деятельность.

Именно объективные истины, а не просто предположения составляют необходимый и важнейший результат развития науки. Эти истины, правда, не являются неприкосновенными, священными; они подвергаются дальнейшему испытанию, вновь подтверждаются, нередко подвергаются коррекции, обогащаются новым содержанием или, напротив, ограничиваются в своей значимости. Существенно важно, однако, то, что научный прогресс означает умножение установленных научных истин, исключение не выдержавших испытания предположений. При этом, конечно, имеет место и опровержение некоторых научных положений, которые были общепринятыми истинами, но оказались всего лишь общепринятыми заблуждениями. Бывает и так, что положения, отвергавшиеся большинством исследователей как явные заблуждения, оказываются благодаря новым, более успешным исследованиям истинами или по меньшей мере предвосхищениями последних. Все это свидетельствует о фундаментальном характере принципа объективности истины, который был систематически разработан в трудах В.И. Ленина.

Научный прогресс означает вместе с тем совершенствование методов, способов, процедур проверки, корректирования результатов исследования. Когда Энгельс писал, что наука в собственном, современном смысле слова начинается со времени коперниковского переворота в астрономии, то есть в эпоху освобождения научного исследования от теологической опеки благодаря ликвидации духовной диктатуры церкви, он, по-видимому, имел в виду именно становление научной строгости, предполагающее, что сама наука, без вмешательства извне, решает подлежащие ее ведению вопросы. Ведь наука зарождается уже в древности, и некоторые выдающиеся открытия в математике, астрономии были сделаны в те далекие времена. Вот почему замечание Энгельса относительно возникновения собственно науки на заре Нового времени может быть понято лишь как указание на возникновение систематического, критически оценивающего свои посылки и результаты научного исследования. И именно в этом смысле положение Энгельса приобретает весьма важное методологическое значение, поскольку оно указывает на то, что самокритика является способом существования подлинной науки.

Мы говорим о возникновении научности в собственном смысле слова, поскольку эпоха Возрождения лишь начало того исторического процесса, который не может (не должен) завершиться абсолютной уверенностью относительно достигнутых результатов. Все последующие этапы развития науки дают картину непрерывного совершенствования способов исследования и испытания его результатов. При этом, конечно, особо важную роль играет применение достижений науки на практике, развитие научно обоснованной, в частности научно-технической, практики, к которой вполне применимо известное положение Ленина о практике как вершине познания. Само собой разумеется, что Ленин имел в виду далеко не всякую практику.

Таким образом, науки становятся все более строгими науками, и это относится не только к так называемым точным наукам. Между тем «критический рационализм», игнорируя и даже искажая этот реальный исторический процесс действительного совершенствования научного исследования и все большего обеспечения его надежности, осуществляет субъективистски-агностическую ревизию самого понятия научности. Показательно в этом отношении программное заявление Т. Куна, который, сопоставляя аристотелевскую динамику и теорию флогистона, с одной стороны, и современное естествознание – с другой, заключает, что эти «некогда общепринятые концепции природы не были в целом ни менее научными, ни более субъективистскими, чем сложившиеся в настоящее время»[483]. Выходит, если согласиться с Куном, что уровень научности остается неизменным во все исторические эпохи. Сколь бы ни умножались результаты научного исследования, как бы ни совершенствовались технические средства науки, ее методологический аппарат, достоверность научных результатов нашего времени не превосходит достоверности научных знаний любой предшествующей эпохи. Таково одно из основных положений современного абсолютного релятивизма, который не следует смешивать с диалектическим принципом относительности (релятивности) научных знаний, органически присущим диалектико-материалистической методологии.

Приведенный тезис Куна – модификация основоположения «критического рационализма», согласно которому принципиально невозможно надежное, в основном сохраняющее свою истинность (следовательно в основном неопровержимое) научное положение. Признание непреходящей истинности известных результатов развития науки – принципиально неотделимо от самой сущности науки. «Всякая логическая замкнутая теория, верность которой была с известной степенью точности экспериментально доказана, никогда не теряет своего значения, – пишет Л.Д. Ландау, – и всякая более точная последующая теория охватывает ее как приближенный результат, справедливый в некоторых частных случаях»[484]. С этой критической, но вместе с тем позитивной оценкой достижений науки принципиально не согласен «критический рационализм», черпающий свою аргументацию не из науки, а из ее идеалистической интерпретации. Всякое обоснование научного положения, утверждает Поппер, предполагает движение от ближайшего основания ко все более отдаленному, бесконечный прогресс, в силу которого обоснованность любого научного положения оказывается в конечном счете совершенно фиктивной. Поппер пишет, что наука «создает свои построения на базе науки вчерашнего дня, а эта последняя – на базе науки позавчерашнего дня и т.д.; наука же древности основывается на донаучных мифах, а эти в конечном счете на древнейших ожиданиях. Онтогенетически мы приходим, таким образом, к новорожденному, филогенетически… к одноклеточному организму. Получается, так сказать, что от амебы к Эйнштейну всего лишь один шаг»[485].

Несостоятельность формулируемого Поппером постулата принципиальной необосновываемости научных положений заключается именно в допущении неизбежности бесконечной цепи обоснований. Этой лишь мыслимой (и, скажем словами Гегеля, дурной) бесконечности не существует ни в познании, ни в объективной действительности. Исследование взаимосвязи, взаимодействия явлений, анализ причинно-следственных отношений, закономерностей, определяющих те или иные процессы, вполне обосновывают их научное описание. Объяснение явлений, поскольку оно подтверждается в рамках существующей системы знаний, проверяется экспериментально, практически, позволяет предвидеть еще неизвестные явления, овладевать природными процессами, как это имеет место в общественном производстве. Конечно, обоснование должно быть обоснованным, но для этого нет необходимости восстанавливать уходящую в бесконечность цепь событий прошлого, которое отнюдь не детерминирует вопреки уверению Поппера все, что существует в объекте, так же как и то, что в нем познано. Поскольку уже имеется наука как система знаний и способов исследования, налицо также возможность эффективно проверять обоснованность научных положений. И эта обоснованность (разумеется, в границах объективной относительности истины) достаточно надежна, что доказывается практически, в частности современной техникой. Именно современный научно-технический прогресс доказывает, что уровень надежности сложнейших технических конструкций постоянно повышается. Не существует границ этому неразрывно связанному с научным познанием совершенствованию, во всяком случае, границ, которые проистекали бы из познания.

Умозрительные рассуждения Поппера и его учеников относительно того, что обоснование не поддается обоснованию, – типичный пример той самой гносеологической схоластики, которую блестяще разоблачил Ленин своей критикой позитивизма. Самое комичное в этих рассуждениях – забвение того, что предложение – обоснование не может быть обоснованным, – если, конечно, следовать логике «критического рационализма», само не поддается обоснованию и, следовательно, оказывается несостоятельным.

Не требуется большой проницательности, дабы усмотреть не только гносеологическую, но и социально-политическую функцию тезиса о невозможности рационально обоснованного обоснования. В книге «Открытое общество и его враги», являющейся одним из основных документов современного антикоммунизма, Поппер осуждает революционное изменение общественных отношений на том основании, что человеческие действия якобы никогда не могут быть достаточно обоснованы, вследствие чего наиболее предпочтительными являются «небольшие реформы» современного капиталистического общества. Восхваляя Э. Бернштейна, противопоставляя его Марксу, марксистам, Поппер декларирует необходимость «социальной инженерии» как системы постепенных, незначительных изменений, которые-де являются наиболее надежными, благотворными именно потому, что они незначительны, едва заметны и именно поэтому соответствуют сознанию невозможности удовлетворительного обоснования каких-либо действий. Эту реакционную социально-политическую систему воззрений он пытается обосновать явно софистическими философскими аргументами, главный из которых сводится к тезису, что переустройство общества как определенного целого в принципе невозможно. Понятие развития оправдывается, по мнению Поппера, лишь в рамках социальной теории, дарвинизма; оно-де совершенно неприменимо к обществу. «Идея движения общества, представление, что общество может двигаться как некое целое по определенной траектории, в определенном направлении, подобно физическому телу, есть попросту холистская иллюзия», – заявляет Поппер[486]. Нетрудно заметить, что он приписывает научной теории развития общества механистическую концепцию движения как простого перемещения.

Г. Альберт, пропагандируя попперовскую «социальную технологию», ориентированную на сохранение капиталистического status quo путем умеренных реформ, апеллирует к фальсификационизму как учению, подрывающему уверенность в успехе любой социально-исторической инициативы. «Никогда, – пишет он, – нельзя быть уверенным в том, что некоторая определенная теория надежна даже тогда, когда представляется, что она разрешила поставленные перед ней проблемы»[487]. Реакционная программа сохранения капиталистического строя посредством ограниченных, укрепляющих его социальную основу реформ выдается за единственно разумную социальную программу, санкционируемую новейшей «философией науки», которая, кстати сказать, если не официально, то официозно признана западногерманскими социал-демократами в качестве их основной мировоззренческой установки.

Итак, классовые корни постпозитивистской ревизии понятия истины очевидны. Ее гносеологические корни, которых мы лишь походя коснулись в этой статье, станут достаточно, как мы надеемся, очевидными в свете специального рассмотрения проблематики диалектико-материалистического учения об истине, которое и составит предмет нашей следующей статьи.