81. 2003 № 2 (стр. 31 – 42). Догматизация марксизма и внутренне присущий марксизму догматизм

[1337]

1. Ленинизм и догматизация марксизма

«Учение Маркса всесильно, потому что оно верно»[1338], – утверждал В.И. Ленин незадолго до Октябрьской революции, совершенно не задумываясь о том, что эта патетическая сентенция явно противоречит не только материалистическому пониманию истории, но и здравому смыслу, которого не лишены, как правило, и идеалисты. Верующие люди признают, разумеется, существование всемогущего (всесильного) творца всего сущего, но даже они не «возвышаются» до признания всесильной теории или какой-либо истины.

Ленин был, как известно, воинствующим безбожником в духе барона П. Гольбаха, который не столько критиковал, сколько шельмовал религиозное мировоззрение. Что же побуждало Ленина выступить с этим недвусмысленно идеалистическим слоганом? Ортодоксия? Ленин, действительно, называл себя ортодоксальным (говоря по-русски: правоверным, верующим) марксистом. Однако на деле он довольно свободно толковал основы марксизма, интерпретируя их обычно в волюнтаристическом духе. Так, он вовсе (вопреки Марксу и Энгельсу) не считал, что историческая необходимость социалистической революции объективно обусловлена высоким уровнем развития производительных сил в условиях капитализма, конфликтом между этими производительными силами и сковывающими их дальнейшее развитие буржуазными, частнособственническими производственными отношениями. По его убеждению, вполне достаточной объективной основой пролетарской революции является революционная ситуация, чреватая буржуазной революцией, ситуация, которую сознательный и организованный пролетариат (составлявший в России в 1917 г. примерно 5% самодеятельного населения), возглавляемый революционной марксистской партией, использует для того, чтобы сразу же после буржуазной революции совершить революцию социалистическую, пролетарскую. Так и произошло в 1917 г. Не свидетельствовало ли это о правильности ленинского убеждения? По-видимому, нет, так как сразу же после революции Ленин стал настаивать на необходимости «государственного капитализма» для развития производительных сил… социалистического общества. Правда, в одной из своих последних статей («О нашей революции») он, полемизируя с Сухановым, доказывал, что не только возможен, но также исторически целесообразен и такой вариант переустройства общества: сначала ликвидировать класс капиталистов и помещиков, а затем своими собственными силами начать двигать вперед развитие производства, с тем чтобы создать экономическую основу социалистического общества.

Если Э. Бернштейн был ревизионистом справа, то Ленин подверг марксизм ревизии слева. Почему же он столь категорически, вопреки материалистическому пониманию истории, провозгласил, что учение Маркса всесильно, потому что оно верно? Да просто потому, что он как основатель и харизматический лидер большевистской партии считал вредоносными свободу критики, инакомыслие, поскольку они относятся к начертанной им программе партии, ее стратегии и тактике, короче говоря, его собственным воззрениям и политике, которые он считал единственно правильными, хотя обстоятельства как до Октябрьской революции, так и после нее неоднократно вынуждали его признавать свои заблуждения, которые он, правда, всегда именовал нашими заблуждениями, заблуждениями самой партии. Ленинский ревизионизм, казалось бы, свидетельствовал о том, что он-то был совершенно чужд догматизму. Но как это ни парадоксально, в ленинских воззрениях ревизионизм вполне сочетался с догматизмом. Разве не догматизмом было его безапелляционное утверждение об умирающем, загнивающем капитализме? А ведь это утверждение, которое осталось, разумеется, совершенно необоснованным, было теоретической (если можно воспользоваться этим словом в данном случае) основой ленинской стратегии и тактики в период Первой мировой войны.

Но вернемся снова к приведенной в начале статьи идеалистической и, конечно, вполне догматической ленинской тираде: учение Маркса всесильно, потому что оно верно. Мы все, рядовые марксисты (впрочем, и не только рядовые), бездумно повторяли этот слоган, нисколько не задумываясь над его действительным смыслом и содержанием. Дело было не только в том, что инакомыслие было запрещено, пресекалось даже тогда, когда оно было всего лишь кажущимся, мнимым инакомыслием. Мы были, если можно так выразиться, загипнотизированы. Если небезызвестный Кашпировский приводил в гипнотическое состояние зрителей его телевизионной программы, да и то лишь на короткое время, то большевистская партия держала нас в этом полубессознательном состоянии в течение десятилетий. Правда, мы сами были членами этой партии, гипнотизировали других, занимаясь вместе с тем и самовнушением.

Один из персонажей знаменитой комедии Грибоедова утверждал: как можно сметь свое суждение иметь. Но мы пошли гораздо дальше Молчалина: мы были убеждены в том, что воззрения, которые нам внушала с малых лет мощная пропагандистская машина партии, суть наши собственные воззрения, убеждения. Такова была созданная в СССР духовная атмосфера, в которой пышно расцвела небывалая по своему размаху догматизация марксизма.

Вспоминается мне, как однажды на партийном активе МГУ выступал с докладом один из секретарей ЦК КПСС. Он заключил свой доклад эффектной фразой: марксизм – это наша религия. Некоторые из нас, выступавших в прениях, почтительнейшим образом пытались разъяснить высокому гостю, что религия не может быть наукой, а марксизм есть научная теория, отвергающая какую бы то ни было религию. На это наш докладчик в свою очередь разъяснял нам, что речь идет не о религии в обычном смысле слова, что его фраза – образное выражение, характеризующее нашу верность марксизму, веру в победу социализма в мировом масштабе. Разумеется, и это разъяснение не стоило ни гроша, но мы уже не решались продолжать полемизировать со столь высокопоставленным руководителем, который, кстати сказать, был членом-корреспондентом Академии наук СССР.

Вспоминается и другой, не менее впечатляющий случай. Как-то один из профессоров философского факультета МГУ рассказал мне, что какой-то из «невыдержанных» студентов задал ему после лекции весьма «каверзный» вопрос: были ли ошибки у Ленина? Профессор, не задумываясь, ответил сухо, пожалуй, даже строго: это – нетактичный вопрос. Я сказал коллеге, что не могу согласиться с ним, поскольку Ленин неоднократно подчеркивал: не ошибается тот, кто не работает. Кроме того, известно, что Ленин как до революции, так и после нее несколько раз говорил о своих (точнее, наших, общих) ошибках, подчеркивал необходимость преодоления заблуждений, которые уже привели к серьезным политическим просчетам. На это мой коллега, в отличие от меня старый член КПСС, резонно заметил: «Можете ли вы назвать какой-нибудь партийный документ, в котором говорилось бы об ошибках Ленина?» И сам же ответил: «Таких документов нет, и мы должны исходить из этого факта. Да, конечно, Ленин неоднократно говорил об ошибках, допущенных партией и им самим. Но то говорил сам Ленин, нам же не пристало об этом говорить».

Следует подчеркнуть, что догматизация марксизма в СССР и в других социалистических странах постоянно сопровождалась призывом творчески развивать марксистскую теорию, неустанно бороться с начетничеством, талмудизмом, схоластическим толкованием марксизма. Однако не менее решительно партийные документы призывали к борьбе против искажения, извращения марксизма, против всякого рода «уклонов» и так называемой «отсебятины». Эти призывы осознавались всеми марксистски мыслящими людьми как более убедительные, более того, директивные. Ведь партийная печать регулярно бичевала не только действительные, но и мнимые отступления от марксизма. Но я не помню, чтобы работа какого-нибудь известного ученого-марксиста характеризовалась в печати как творческое развитие того или иного марксистского положения. Творческим развитием марксизма именовались прежде всего работы И.В. Сталина, а также решения очередного съезда КПСС, которые обычно именовались историческими.

Мне представляется, что характеристика господствовавшей у нас догматизации марксизма как схоластики совершенно ошибочна и основана, мягко говоря, на неправильном представлении о средневековой схоластике. Схоласты были, как правило, добросовестными, скрупулезными учеными, которые не избегали трудных, даже самых каверзных вопросов, возникавших в процессе комментирования Священного писания. Поэтому они могли, например, дискутировать по вопросу: присущи ли ангелам половые различия, обладают ли они вообще плотью? Маркс, в частности, указывал, что даже догматическое изложение Священного писания нередко выявляло противоречия между положениями четырех евангелий. Это была, писал Маркс, «все еще догматическая критика, борющаяся со своим предметом, подобно тому как в прежнее время оспаривали догму святого триединства указанием на противоречие между понятием „один“ и „три“»[1339].

Конечно, наше догматическое комментирование работ Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина (разумеется, при жизни последнего) никаких противоречий в них не выявляло. Цитаты, на которых основывалось изложение «марксизма-ленинизма» (несостоятельность этого наименования заслуживает особого рассмотрения), отбирались таким образом, чтобы исключить какое бы то ни было противоречие как в комментируемых работах, так и противоречие между положениями марксизма и советской действительностью, партийными постановлениями и т.д.

Известно, что не только основоположники марксизма, но и Ленин решительно возражали против «революционного», т.е. насильственного обобществления сельского хозяйства, полагая, что крестьянство постепенно, на собственном опыте убедится в преимуществах не только потребительской, но и производственной кооперации. Высказывания Маркса, Энгельса, Ленина нередко приводились исследователями-марксистами в период нэпа. Но когда Сталин, по существу самочинно, пользуясь своей диктаторской властью, предпринял «революцию сверху», т.е. насильственную коллективизацию сельского хозяйства, никто, конечно, не посмел противопоставить этому злодеянию совершенно ясные, недвусмысленные высказывания на эту тему хотя бы Ленина, вернейшим учеником и продолжателем учения и политики которого постоянно именовался Сталин. И здесь не приходится упрекать кого-либо из советских марксистов: никто бы не напечатал такого выступления, не говоря уже о том, что автор такого рода статьи, несомненно, был бы просто расстрелян.

Одним словом, советские марксисты были соответствующим образом вышколены не только Главлитом (цензурным ведомством), но и всей политикой КПСС. Они хорошо понимали, что цитировать классиков марксизма можно и нужно выборочно, производя соответствующий текущей политике партии отбор цитат. Так, юристы в коллективной монографии «Ленинское учение о диктатуре пролетариата» собрали многочисленные высказывания Ленина, за исключением его знаменитого «научного», по его словам, определения диктатуры как ничем, никакими законами, никакими правилами не стесненную, опирающуюся лишь на насилие власть. Не было в этой книге и другого, правда, менее известного утверждения Ленина, согласно которому диктатура пролетариата есть «террористическая власть». Едва ли юристы заслуживают в данном случае упрека: они вовсе не хитрили, а делали то, что было дозволено.

Весьма впечатляюще характеризует советский догматизм академик Л.Н. Митрохин: «Господствует мнение, будто догматизм означает начетничество, обожествление высказываний классиков. Как это наивно! Сакрализуется-то собственное примитивное понимание, под которое подгоняются цитаты, для этого подходящие. Догматизм – это прежде всего четкое знание того, что можно цитировать, а что нельзя»[1340].

В приведенном высказывании Л.Н. Митрохина отмечена еще одна, так сказать, субъективная сторона советского марксистского догматизма. Речь идет не только о вынужденном, продиктованном репрессивной властью приспособлении обществоведов к сложившимся социальным условиям, но и о своеобразном умении «подгонять» высказывания классиков марксизма к изложению вопросов, которые далеко не всегда имели реальное отношение к этим высказываниям. В этой связи вспоминается мне доклад, сделанный одним из известных «истматчиков» в академическом Институте философии. Доклад был посвящен, если не ошибаюсь, вопросу о ликвидации эксплуататорских классов в СССР. После ряда вопросов, заданных докладчику, и вполне толковых ответов на эти вопросы выступил один сравнительно молодой, но не лишенный значительных претензий научный сотрудник, который зачитал несколько утверждений докладчика, держа в руках отпечатанные тезисы доклада, и заявил, что они, безусловно, искажают марксистско-ленинскую теорию. Докладчик, снисходительно улыбаясь, взяв в руки отпечатанные тезисы, начал не торопясь зачитывать одно за другим положения, каждый раз разъясняя, что каждый из этих тезисов представляет собой «раскавыченную цитату» из произведений Ленина или Сталина. Такой неожиданный поворот дела, поражение молодого научного сотрудника, был воспринят по меньшей мере большей частью присутствующих буквально как триумф маститого «истматчика». Не знаю, пришло ли кому-либо в голову, что такого рода триумф представлял собой не что иное, как победу самодовольно торжествующего догматизма.

Здесь я позволю себе напомнить о том, что мы, марксисты того времени, изучали ведь не одни лишь произведения Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Я, например, как историк зарубежной, главным образом западноевропейской философии, основательно штудировал историю естествознания, предшественников философии марксизма, а также философов XX в. Укажу, например, на Т. Гексли, крупнейшего представителя дарвинизма XIX в. Он хорошо понимал, что наука, подлинная наука, отвергает какие бы то ни было догмы, которые он именовал символами веры. «Люди науки, – писал Гексли, – не признают никакого символа веры: они не связаны никакими обязательными пунктами; они обязаны отвергнуть всякое верование, как только им представят очевидные доказательства, что оно противоречит какому-либо важному или даже менее значительному факту»[1341].

Гегель, которого я изучал весьма основательно, заклеймил теологическую ортодоксию и всякую ортодоксию вообще. Он саркастически отмечал: «Ортодоксию невозможно поколебать до тех пор, пока ее проповедь связана с земными выгодами и вплетена в целостный государственный организм. Этот интерес слишком могуч, чтобы так просто от него отказаться, и он укоренился настолько прочно, что люди не замечают его в целом. Пока все это так, ортодоксальные учения будут иметь на своей стороне внушительные армии, состоящие из лиц, повторяющих все подобно попугаям, и писак, лишенных высоких интересов и способности мыслить»[1342]. Это место из письма молодого Гегеля к Шеллингу мне было известно задолго до того, как письма Гегеля начали переводиться на русский язык, т.е. еще в 1939 – 1940 гг., когда я писал кандидатскую диссертацию, будучи аспирантом философского факультета ИФЛИ.

Вспоминается мне, что примерно в те же годы мне попала в руки монография французского философа Жана Гренье, посвященная критическому анализу «духа ортодоксии». В этой связи Гренье касался и марксизма. «Мне далека мысль отрицать всю ценность учения Карла Маркса. …Но да будет позволено мне сказать, что учение К. Маркса отнюдь не подытоживает всего прошлого и всего будущего человечества, не касается всех религий, всех искусств, всех наук, всех систем метафизики… и что сам Маркс был менее амбициозен, чем его ученики»[1343].

С тех времен у меня сохранился краткий конспект известной работы Дж.Ст. Милля «О свободе» (моя диссертация была посвящена этой теме), из которой я, в частности, выписал такие положения: «Для нас не существует никакого другого ручательства в истинности какого-либо мнения, кроме того, что каждому человеку предоставляется полная свобода доказывать его ошибочность». И далее: «общественное осуждение, тяготеющее над всякого рода исследованием, которое не согласно в своих выводах с ортодоксией, делает главным образом вред собственно не еретикам, а напротив, тем, кто верен ортодоксии». А вот еще одна выписка из этого же сочинения: «Всегда найдутся люди узкого ума, которые, усвоив ту или иную часть истины, будут не только навязывать ее другим, но и действовать, как будто бы в мире кроме нее нет никакой другой истины, нет ничего, что могло даже хотя бы ограничить или изменить ее»[1344]. Почему я выписывал эти высказывания Гексли, Гегеля, Гренье, Дж.Ст. Милля? Очевидно потому, что я их считал важными, содержательными, вероятно даже истинными. Почему же тогда я убежденно вслед за Лениным повторял: учение Маркса всесильно, потому что оно верно? А то, что это было именно так, засвидетельствовано фактом, о котором я вынужден рассказать.

В 1960 или 1961 г. редакция издававшейся тогда «Философской энциклопедии» объявила конкурс на представление статьи «Истина». Я и ныне покойный И.С. Нарский приняли участие в нем. По условиям конкурса представляемые статьи не должны были подписываться авторами. Каждая статья подписывалась каким-либо изречением; фамилии же ее авторов указывались в отдельном запечатанном конверте с написанным на нем изречением. Этот конверт распечатывался лишь после решения конкурсной комиссии. Какое же изречение выбрали мы с Нарским? Ленинское: учение Маркса всесильно, потому что оно верно. Мы получили премию, статья была опубликована во втором томе энциклопедии.

Приходится с горечью признать, что догматизированный марксизм в нашей стране (и примерно так же в других социалистических странах) был, так сказать, несокрушим, непробиваем. Все, что противоречило социалистической догматике в той мере, в какой оно было известно нам (и зачастую, судя по приведенным выше цитатам, не вызывало возражений), не могло поколебать наших марксистских убеждений по меньшей мере в вопросах, составлявших содержание так называемого марксизма-ленинизма. Даже то, что философами в тогдашней философской энциклопедии значились такие далекие от философии люди, как М.И. Калинин, В. Ульбрихт, Гомулка, Го Мо Жо, Хо Ши Мин и другие государственные деятели (разумеется, только социалистических стран), воспринималось нашим как бы заколдованным сознанием без сопротивления, даже без малой толики иронии. Наше догматизированное сознание было насквозь конформистским. Я пишу это не в качестве покаяния, которое в моем старческом возрасте мало чего стоит. Я просто констатирую факты. Историческое развитие покончило с марксистским догматизмом, так же как оно покончило с марксистским социализмом. Мы стали другими, постигли свои заблуждения, но это не наша заслуга.

2. Внутренне присущий марксизму догматизм

Основоположники марксизма постоянно подчеркивали: наше учение не догма, а руководство к исследованию и действию. Уже в период формирования своих взглядов Маркс, осуждая утопический коммунизм, называя его описания будущего общественного строя «догматической абстракцией», утверждал: «…мы не стремимся догматически предвосхитить будущее, а желаем только посредством критики старого мира найти новый мир… Но если конструирование будущего и провозглашение раз навсегда готовых решений для всех грядущих времен не есть наше дело, то тем определеннее мы знаем, что нам нужно совершить в настоящем, – я говорю о беспощадной критике всего существующего, беспощадной в двух смыслах: эта критика не страшится собственных выводов и не отступает перед столкновением с властями предержащими»[1345].

Энгельс, так же как и Маркс, неустанно подчеркивал антидогматический характер марксизма. Он делал это тем чаще, чем более марксизм получал распространение в рабочем движении. Так, в письме к В. Зомбарту от 11 марта 1895 г. Энгельс указывал, что «учение Маркса не доктрина, а метод, который дает не готовые догмы, а отправные пункты для дальнейшего исследования…»[1346]

В письме К. Шмидту от 5 мая 1890 г. Энгельс с горечью констатирует, что «у материалистического понимания истории имеется теперь множество таких друзей, для которых оно служит предлогом, чтобы не изучать истории. Дело обстоит совершенно так же, как тогда, когда Маркс говорил о французских „марксистах“ конца 70-х годов: „я знаю только одно, что я не марксист“»[1347].

В письме к Ф. Келли-Вишневецкой от 27 января 1887 г. Энгельс снова разъясняет: «Наша теория – это теория развития, а не догма, которую надо выучить наизусть и механически повторять»[1348]. Таких высказываний Энгельса – великое множество. Нет необходимости их приводить. Важно лишь подчеркнуть, что эти высказывания именно потому столь многочисленны, что именно в последней четверти XIX в. догматизация марксизма шла рука об руку с его распространением в европейских странах.

Важно отметить, что отрицание догматизма, обоснование непримиримости марксизма к догматизму Энгельс стремился гносеологически обосновать. Я имею в виду главным образом его «Анти-Дюринг», в частности, главу девятую, в которой обсуждается вопрос о так называемых вечных истинах. Говоря о химии и физике, Энгельс подчеркивает, что некоторые результаты этих наук могут быть названы вечными истинами. Однако и в этой сфере научных исследований по мере развития окончательные истины в последней инстанции становятся удивительно редкими. Еще более редки такого рода истины в биологии. Что же касается общественных наук, то здесь окончательными истинами в последней инстанции оказываются или самые общие банальные высказывания, или констатации отдельных единичных фактов. Вообще же следует признать, что мы «по всей вероятности, находимся еще почти в самом начале человеческой истории, и поколения, которым придется поправлять нас, будут, надо полагать, гораздо многочисленнее тех поколений, познания которых мы имеем возможность поправлять теперь, относясь к ним сплошь и рядом свысока»[1349]. Энгельс развивает в этой связи положения об относительности научных истин, об относительной противоположности между истиной и заблуждением. Больше того: он подвергает критике французского социалиста Г. Девиля, автора популярной работы, посвященной «Капиталу» Маркса, за то, что он «в ряде случаев придал абсолютное значение отдельным положениям Маркса, которые последний выдвигал только как относительные, как правильные только при определенных условиях и в определенных границах»[1350].

Приведенные высказывания Маркса и Энгельса создают, во всяком случае на первый взгляд, достаточно убедительное представление о том, что о внутренне присущем марксизму догматизме говорить никак не приходится. Однако суть дела вовсе не так проста. Основоположники марксизма действительно решительно выступали против догматизма, подвергали суровой критике догматизм не только своих противников, но и тех своих приверженцев, которые упрощенно, недиалектически истолковывали основные положения их учения. Но обратимся теперь к этим основным положениям Маркса и Энгельса, к выводам, которые они из них делают.

В «Немецкой идеологии», в которой Маркс и Энгельс, полемизируя с Фейербахом и тем самым преодолевая «культ Фейербаха», который, по словам самого Маркса, характерен для их предшествующего совместного произведения, – «Святого семейства» – впервые излагают основные положения материалистического понимания истории. «Предпосылки, с которых мы начинаем, – утверждают они, – не произвольны, они не догмы; это – действительные предпосылки, от которых можно отвлечься только в воображении. Это – действительные индивиды, их деятельность и материальные условия их жизни, как те, которые они находят уже готовыми, так и те, которые созданы их собственной деятельностью. Таким образом, предпосылки эти можно установить чисто эмпирическим путем»[1351]. Нет необходимости рассматривать далее эти предпосылки, так как при этом пришлось бы излагать достаточно известные нашему читателю основы материалистического понимания истории. Существенно лишь указать, что Маркс и Энгельс постоянно настаивают на том, что они исходят из фактов. И выводы, которые они делают из этих фактов, являются, как считают основоположники марксизма, также фактами, устанавливаемыми «чисто эмпирическим путем». Это – коммунистические выводы. Каковы же они? Укажем на самый главный из них. «Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает (курсив мой – Т.О.) теперешнее состояние»[1352]. То, что Маркс и Энгельс называют теперешним состоянием, есть не что иное, как капиталистический строй. Следовательно, Маркс и Энгельс утверждают, что «коммунистическое движение» уже уничтожает капиталистический строй. Разумеется, ничего подобного не существовало ни в 40-х гг. XIX в. ни в последующее время. Речь, следовательно, идет не о факте, а о дедуктивном, гипотетическом выводе, который представляет собой не познание действительного исторического процесса, а необоснованную веру в то, что этот процесс совершается в полном согласии с убеждениями Маркса и Энгельса. Эти свои убеждения Маркс и Энгельс, как известно, связывают с пролетариатом, с его борьбой против капиталистической эксплуатации. В этой связи они утверждают, что «этот класс составляет большинство всех членов общества и от него исходит сознание необходимости коренной революции, коммунистическое сознание…»[1353] Само собой разумеется, что и это утверждение не является констатацией факта. Основную массу трудящегося населения в Германии, Франции и других европейских странах составляли ремесленники, собственники применяемых ими средств производства. Единственное исключение в этот период представляла собой Англия, где уже совершилась промышленная революция. Но и в этой стране пролетарии едва ли уже составляли «большинство всех членов общества». И в ней рабочему классу вовсе не было присуще коммунистическое сознание.

Конечно, «Немецкая идеология» относится к периоду формирования марксизма. Ряд сформулированных в ней положений был впоследствии пересмотрен основоположниками марксизма. Но это не относится к приведенным выше утверждениям, которые Маркс и Энгельс продолжали развивать в работах, относящихся к так называемым произведениям зрелого марксизма. И именно поэтому цитируемые положения превращались в догмы, т.е. в верования, которые не основываются на фактах и не подтверждаются ими.

Перейдем теперь к рассмотрению «Манифеста Коммунистической партии». Эта работа также относится к раннему марксизму, т.е. периоду, когда еще не были созданы основные экономические труды Маркса. Но поскольку основоположники марксизма, как я покажу далее, всегда подчеркивали правильность основных положений этого программного документа, они, следовательно, всегда разделяли эти основные воззрения.

В «Манифесте» утверждается, что производительные силы капиталистического общества уже переросли капиталистические, частнособственнические отношения. «Вот уже несколько десятилетий история промышленности и торговли представляет собой лишь историю возмущения современных производительных сил против современных производственных отношений, против тех отношений собственности, которые являются условием существования буржуазии и ее господства. Достаточно указать на торговые кризисы, которые, возвращаясь периодически, все более и более грозно ставят под вопрос существование всего буржуазного общества»[1354]. Речь, конечно, идет о кризисах перепроизводства, которые в «Манифесте» истолковываются как кризис капиталистического способа производства. Впоследствии в первом томе «Капитала» Маркс доказал, что кризисы перепроизводства являются преходящим периодом экономического цикла капиталистического воспроизводства, периодом, за которым следуют оживление и новый подъем капиталистического производства. Тем не менее спустя 30 лет Энгельс в «Анти-Дюринге» однозначно заявляет: «…мы установили неизбежность кризисов, порождаемую капиталистическим способом производства, и их значение как кризисов самого этого способа производства»[1355]. Получается, что Энгельс игнорирует разъяснение, сделанное Марксом в «Капитале». Это тем более непонятно, что Маркс прочитал рукопись «Анти-Дюринга» и вполне согласился с выводами своего друга. Это значит, что ошибочное положение, сформулированное в «Манифесте», было полностью воспроизведено в работе т.н. позднего марксизма. Это, конечно, свидетельствует о том, что положение, ошибочность которого была доказана в «Капитале», превратилось в догму, главное назначение которой состояло в том, чтобы укрепить веру социал-демократов в близость окончательного краха капиталистического способа производства.

«Манифест» предрекает крах капиталистического строя буквально в ближайшие годы. Во-первых, ход развития капитализма «подготовляет более всесторонние и более сокрушительные кризисы и уменьшает средства противодействия им». Во-вторых, «…современный рабочий с прогрессом промышленности не поднимается, а все более опускается ниже условий существования своего собственного класса. Рабочий становится паупером, и пауперизм растет еще быстрее, чем население и богатство». В-третьих, «буржуазия не способна оставаться далее господствующим классом общества… Она не способна господствовать, потому что не способна обеспечить своему рабу даже рабского уровня существования… Общество не может более жить под ее властью, т.е. жизнь несовместима более с обществом»[1356].

«Манифест», как известно, был опубликован в начале 1848 г., Маркс умер через 35 лет после его выхода в свет. Энгельс пережил его на 12 лет, т.е. скончался через 47 лет после выхода «Манифеста». Спрашивается, пересмотрели ли основоположники марксизма ошибочные положения «Манифеста», некоторые из которых были приведены выше? Нет, нисколько не пересмотрели. В предисловии к переизданию «Манифеста» на немецком языке в 1872 г. Маркс и Энгельс, правда не без оговорок, но вполне недвусмысленно заявляют: «Как ни сильно изменились условия за последние двадцать пять лет, однако развитые в этом „Манифесте“ общие основные положения остаются совершенно правильными и в настоящее время»[1357]. Эту же самую формулировку Энгельс слово в слово воспроизводит в предисловии к английскому изданию «Манифеста» в 1888 г. Это тем более удивительно, что фактически Маркс и Энгельс придерживаются в 70 – 80-х гг. существенно отличных воззрений в сравнении с теми, которые изложены в «Манифесте». В 1859 г. в известном предисловии к «К критике политической экономии» Маркс подчеркивает, что ни одна общественно-экономическая формация не сходит с исторической арены, пока она представляет достаточно простора для развития производительных сил. То, что капитализм и во времена Маркса и Энгельса способствовал развитию производительных сил, было достаточно очевидным фактом, который не ставился ими под вопрос.

Существенно изменились воззрения Маркса и Энгельса и по вопросу о путях перехода от капитализма к социализму. Если «Манифест» провозглашал единственно возможным путем социалистического переустройства общества пролетарскую революцию, то уже в 1872 г. Маркс, выступая на митинге в Гааге, заявляет, что в демократически развитых странах, таких как Англия и США, социалистические преобразования могут быть осуществлены мирным путем. Этот же тезис Маркс высказывает в письме к лидеру английской «Социал-демократической федерации» Г. Гайндману.

В 1886 г. в предисловии к английскому изданию первого тома «Капитала» Маркса Энгельс подчеркивает, что изучение положения Англии привело Маркса к убеждению, что «по крайней мере в Европе, Англия является единственной страной, где неизбежная социальная революция может быть осуществлена всецело мирными и легальными средствами»[1358]. Еще более обстоятельно это в высшей степени важное положение о возможности коренного, социалистического преобразования общества путем реформ Энгельс высказывает в своих замечаниях на проект Эрфуртской социал-демократической программы, в которых он вопреки авторам этого проекта отвергает такой мирный, реформистский путь к социализму в тогдашней Германии, в которой все еще господствовал абсолютизм, несмотря на принятый рейхстагом закон о всеобщем избирательном праве, но считает его вполне возможным для Англии и США. Наконец, в 1895 г. в своей последней статье «Введение к работе К. Маркса „Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.“» Энгельс систематически развивает тезис, впервые высказанный Марксом, о возможности мирных социалистических преобразований в демократически развитых буржуазных странах. Эта статья Энгельса в течение многих лет замалчивалась в советской исторической науке. Лишь в сравнительно недавнее время эта работа, убедительнейшим образом свидетельствующая об изменении взглядов основоположников марксизма по вопросу о путях перехода к посткапиталистическому обществу, получила правильную оценку в коллективном труде марксистских авторов, которые, касаясь этой статьи, утверждают: «Ряд идей Энгельса по таким вопросам, как социализм и буржуазная демократия, о роли вооруженного восстания и др., носил столь новаторский характер, что Э. Бернштейн и его сторонники восприняли их как осуждение своего и Марксова революционного курса»[1359].

Естественно возникает вопрос: почему основоположники марксизма, несмотря на то что их воззрения претерпели существенные изменения после опубликования «Манифеста», постоянно настаивали на том, что основные положения этой работы остаются совершенно правильными и в последней трети XIX в.? Мне думается, что ответ на этот вопрос может быть таким: не «Капитал» Маркса и не другие произведения основоположников марксизма, произведения, для понимания которых необходим был определенный уровень образования, а именно «Манифест», первый программный документ марксизма, получил наибольшее распространение в социал-демократических партиях, возникавших в последней трети XIX века[1360]. Значит ли это, что оценка «Манифеста» в предисловиях к его переизданию, цитировавшихся выше, носила, мягко выражаясь, тактический характер, т.е. не выражала уже изменившихся воззрений Маркса и Энгельса? Этого, во всяком случае по отношению к Энгельсу, никак нельзя сказать, поскольку он до конца своих дней продолжал повторять важнейший тезис «Манифеста»: капиталистические производственные отношения отжили свой век, превратились в оковы для развития производительных сил, в силу чего непосредственный переход к социалистическому общественному строю стал непреложной, неотложной, насущной исторической необходимостью. Чтобы не быть голословным, обратимся к «Анти-Дюрингу» Энгельса. В нем мы читаем: «производительные силы восстают против способа производства, который они переросли». И в другом месте: «Свойственная современным средствам производства сила расширения разрывает оковы, наложенные капиталистическим способом производства»[1361]. Эти положения почти слово в слово повторяют основные тезисы «Манифеста».

В 1891 г., вскоре после отмены «исключительного закона», запрещавшего существование германской социал-демократии, Энгельс, отмечая успехи немецкой социал-демократической партии на выборах в рейхстаг, заявляет категорическим образом: «…эта партия достигла теперь такого положения, что может почти с математической точностью определить время, когда она придет к власти»[1362]. Такая формулировка, пожалуй, усугубляет основные тезисы «Манифеста», которые тем самым обретают еще более ярко выраженный догматический характер.

Чем же объясняется внутренне присущий марксизму догматизм? Чем он обусловлен? В чем его причины? Я полагаю, что эти причины состоят в том, что марксизм, возникший как отрицание всех идеологий, отрицание идеологии вообще как в принципе чуждого науке общественного сознания, сам был, конечно, идеологией. И именно то, что марксизм противопоставил себя всем без исключения социальным учениям, в том числе и тем, которые были его теоретическими источниками, обрекло его на идейную изоляцию и тем самым еще более усугубило присущие ему догматические черты. Всякая идеология тяготеет к догматизму, но идеология, отрицающая свое идеологическое естество, неизбежно превращается в систему догм, или символов веры, которые при всем своем отличии от религиозных догматов оказываются духовными явлениями одного и того же порядка. Этим в конечном счете объясняется и то, что массовое рабочее движение, социал-демократическое движение прежде всего, движение, возникшее под влиянием марксизма и многим обязанное ему, в ходе своего последующего развития все более отходило от марксизма и в наше время стало совершенно чуждым ему. Выдающиеся успехи, которых достигли в XX в. социал-демократические партии, ставшие не столько пролетарскими, сколько народными партиями, практически опровергали марксистскую догматику, несмотря на то что благодаря их деятельности были действительно решены отражающие коренные интересы трудящихся социальные задачи, историческую необходимость которых обосновывали Маркс и Энгельс.